Время капитализма и сакральное

В одной из своих предыдущих статей я уже рассматривал в общих чертах тему экономики и морали. Вхождение в критическую фазу современного капитализма обострило этот вопрос как никогда и вывело на новый – внеклассовый – уровень обсуждения (пролетарий и буржуа как-то сами собой забылись). Возникло даже мнение, что аморальное и эгоистичное поведение финансистов и привело к нынешнему кризису. Теперь же неожиданная проблема сакрального и ее места в экономической модели, которая вот уже более 150-ти лет принимается за должное, кажется, содержит больше ответов на то, что это за место, куда мы пришли и в каком положении мы оказались.

Прежде всего, нельзя забывать, что капитализм укрепился как экономическая реальность с началом промышленного переворота. И если на первых порах его развития в силу недостаточной развитости демократических институтов вплоть до конца XIX века стоял вопрос эксплуатации наемной рабочей силы, то на рубеже fin de siècle возобладавший во всем научный подход, называемый позитивизмом, окончательно утвердил и скорректировал индустриальный тип общества.

Современный капитализм начался с урбанизации и промышленного бума, постройки универсальных магазинов и журналов мод, рекламы и витрин, гендерного разделения обязанностей и нуклеарной семьи. Но он бы так и не настал, если бы язык не пополнился самым удачным и экономным выражением этой эпохи: «время – деньги». Маркс и Спенсер, конечно, победили Маркса и Энгельса, но какой ценой? Небезызвестный в узких кругах отец-основатель научной организации труда Фредерик Уинслоу Тейлор, как и поздне-советские дети, не наступал на черточки, но вряд ли он знал, что тот, кто наступит – станет Ленином. Тейлор с детства искал золотую пропорцию – насколько меньше я могу приложить усилий и какой ширины расставить шаг, чтобы быстрее дойти из точки А в точку B?

Шутка ли, но невротичность стала залогом будущего успеха Тейлора и невиданного прогресса. В 1878 году как представитель промежуточного класса между фермерами, низкоквалифицированными мигрантами и сверхбогатыми банкирами, издателями и адвокатами Тейлор устроился на сталелитейный завод Midvale, на котором он превратился в хранителя времени. Дело в том, что до этого в мире никто не жил по часам, размеренный ход жизни отталкивался от природных циклов дня и ночи, времен года и сезонов. Более 2/3 населения занимались общим трудом и фермерским хозяйством, которые ориентировались исключительно на природные закономерности. До первой международной конференции по синхронизации времени оставалось еще шесть лет (1884 г.), а часы как обязательный атрибут мужского туалета устоялись всего восемь лет назад (в 1870 г.).

В соответствие с философской концепцией фьюзис, природа переживает от зарождения в универсуме по мере развития замедление и увеличение закономерностей. Точно так же разворачивается в истории социальное тело; и переворот в производстве медленно, но верно прививает человечеству чувство времени. Что это дает? В первую очередь повышенную производительность труда, а уже многим позже высокий уровень жизни. Иосиф Бродский связывал технологические и все прочие достижения (вкупе с войнами) XX века с чистой демографией. Но это не совсем так. Индустриализация, а вместе с ней и ускорившаяся центростремительная урбанизация, напротив, привели к снижению рождаемости, но и как результат – к снижению смертности тоже. Вырос средний возраст: в 1800 г. он равнялся 40 годам; в 1900 – 47 г.; сейчас же в развитых странах он достиг 75 лет.

Поэтому лишь отчасти произошедший слом обусловлен демографическими причинами. Конец XIX века – это уход в прошлое общего семейного хозяйства и строгое разделение обязанностей, а также эмансипация женщин и пересмотр института семьи (см. menaj-a-trois). Изготавливать товары стало дешевле и быстрее, прежнее индивидуальное ремесло мастеров перешло в разряд элитарного или чистого искусства. Появилось общество потребления с еще не описанной пирамидой Маслоу. И что немаловажно – средний класс. Ученые-позитивисты, к которым с легкостью можно приписать ловившего флюиды времени Тейлора, верили в индустриальную утопию, тогда как в городах обострялась классовая борьба. Техногенный социальный прогресс сопровождался не только современным искусством (вспомним Дзигу Вертова и его «Человека с киноаппаратом», который фиксировал на целлулоид механистичность индустриального человека), но и теориями.

В 1911 г. свет увидела книга, определившая все последующие руководства по менеджменту. Это были «Принципы научного управления» уже известного нам Тейлора. Идеалист, он верил, что если расписать каждое действие по секундам и сложить в последовательность четко отмеренных по времени рабочих актов, то можно не только достичь высоких результатов производительности труда, но и уйти от проблемы его эксплуатации, закрепить высокий гуманизм четким распорядком и регламентом. Научная организация труда по Тейлору предполагала весь позитивистский словарь – экономию, эффективность и оптимизацию. Он был далеко не в одиночестве. Еще один яркий случай классификаторского ума – журнальный редактор Кристин Фредерик, выпустивший «Бытовую инженерию: научную организацию домашнего труда» ровно с теми же высокими целями.

Стандартизация и сегментация производства – это все, в конце концов, про норму, которая в свою очередь упразднила всякую полемику о возвышенном – о душе. Изначально медицинский термин пришелся кстати строителям нового экономического и социального порядка. Со второй половины XIX века официальными инстанциями репрессируется все выходящее за рамки «нормы», кроме искусства – последнего прибежища другого образа мысли. Но капитализм стоит на этой нормальности, выстроив общество, работающее не метафорически – по часам. Современный менеджмент наследует теоретикам и практикам эпохи позитивизма, а значит, в капиталистической модели общества живет еще идея о том, что эффективность выше человечности. И никаких – каждый по возможностям, каждому по потребностям.

Но если мы устраняем разговоры о душе, делаем их детскими и наивными, что мы получаем в сухом остатке? То, на чем строятся все антиутопии и дистопии в литературе и кино – десакрализованное место абсолютного стерильного порядка. Фрейд считал, что истерия – это знаковая болезнь рубежа XIX и XX веков. Историки психоанализа часто об этом пишут и не преминут упомнить к слову. Объяснений этому мало, но можно предположить, что истерия охватывает преимущественно женскую половину общества в связи с возникновением и навязыванием возрастной моды в больших городах, потому как до этого ее никогда не было. Был млад и стар, а в промежутке кафтана ни для кого не было. Тогда обратной реакцией на посекундный контроль могла бы быть не только истерика, но и обсессивно-компульсивные неврозы, ведь речь идет о контроле на производствах над эффективными способами трудового поведения.

Кажется очевидным, что сам Тейлор, ключевая фигура этого времени, был страшным невротиком и вряд ли он до конца понимал, до каких скоростей он разгонит социальную машину своими вычетами и сложениями. Российский философ Александр Секацкий называет наше время «экспрессом пустых скоростей». Также он проблематизирует состояние современного человека, говоря о нем исключительно в метафорах затухания «реактора по производству души» и «исчерпания запаса экзистенции». К этому если что и привело, то исследования в области времени и пространства в XIX веке. А также психология, раз и навсегда оттеснившая религию на задворки прогресса. Вместе с тем жители индустриальных стран утратили трансцендентное, ощущение которого Бродский описывал в ссылке знаменитым: «В деревне Бог живет не по углам…».

Часто в критике советского прошлого можно услышать, что люди были всего лишь «винтиками в системе». Но винтики, гайки и прочая занятная социальная механика – это скорее по части Тейлора. Все природное и естественное в человеке, включая чувство причастности к чему-то большему, без остатка вытравилось эпохой массового производства, было смыто индустриальными волнами и раскритиковано с точки зрения идеи прогресса. По инерции мы до сих пор остаемся в заложниках этой грандиозной идеи. От того и кризисы, в том числе и экономические.

Нормально и стандартно размышлять об этом, когда существует нехватка сакрального и трансцендентного, когда капиталистический строй трещит по швам. Революции по-прежнему приходят к нам из мира техники и технологий. Первыми нарушившими слаженности бытия рабочих стали свободные предприниматели, а затем и программисты. С наступлением постиндустриального периода капитализма впервые за несколько поколений изменился тип рабочих отношений, благодаря аутсорсингу основных производств было получено избавление от ригидности и монотонности трудовой деятельности. Правда, большинство развивающихся стран к ней с середины XX века только прилаживаются – Тейлор им в помощь.

На наших глазах произошла автозамена рабочего распорядка и трудовых графиков понятиями «проект» и «дедлайн». Но могут ли технологии окончательно привести к свободному труду, узаконить время проектов (длинные и малые производственные циклы в индустриальную эпоху) и отменить хорошо оплачиваемое рабство? Поиск новых горизонтальных связей уже давно идет. В США, например, к 2020 году, по расчетам социологов и Министерства труда, до 70% занятых будут обеспечены работой за счет старт-апов.

Что же до сакрального, то похоже культ денег так и не смог помочь с ответами на вневременные экзистенциальные вопросы, как и многочисленные кумиры – культовые личности, населившие наш мир в огромных количествах. Не уйти изворотом мысли от того, что капитализм совершенно не про душу, тогда как потребность словаря современности в этом слове растет все больше и больше. Поэтому нас так сильно пугает отмирание традиционных институтов, таких как РПЦ, и приход неоязычества в облике и деятельности современных художников. Самое страшное, что отменить неумолимый ход времени мы уже не можем.