Свобода 1990-х и проблемы творчества

1. Человеческий капитал и творческий энтузиазм

Исследование проблем человеческого капитала в трансформирующейся России [1, I-III] в ее исторической ретроспективе свидетельствует, что импульсы свободы, связанные и с революционными потрясениями начала ХХ века, и даже со значительно менее чувствительными послаблениями времен «оттепели» 1950-х годов, сопровождались всплеском творческих свершений в самых разных областях деятельности. В связи с этим возникает вопрос: почему тот импульс свободы, который страна получила на рубеже 1980–1990-х годов, так и не воплотился в сопоставимые творческие озарения? Почему не произошло интенсивного развития разных типов человеческого капитала? Почему деградируют не только те его подвиды, которые связаны со старым общественным устройством (что закономерно при революционном сломе), но и крайне необходимые для модернизационного развития страны сферы приложения человеческого капитала?

Подобные вопросы мучат многих гуманитариев. В частности, известный литературный критик Н.Иванова отмечает, что если шестидесятники «не только жили, творчески развернулись, осуществили то, что задумали, в счастливые для них 60-е» и потом, «когда поколение получило второй шанс, не пропустили его», то творцы последующих поколений реализовали себя «не то что меньше – несравненно драматичнее. И это – при несравненно большей свободе, больших возможностях» [2, с.187].

Проще всего списать все неудачи прошедшего двадцатилетия на неверно выбранную программу реформ, как это делает, например, Г.Явлинский, резюмирующий: «…причина провала реформ и нынешнего плачевного положения нашей политической и экономической системы… не в «некачественности народа», его отсталости, архаичности, антибуржуазности и пр., а в допущенных в ходе реформ грубейших ошибках… и сознательной политике, направленной на социально-политическую деградацию и деструкцию» [3, с.26].

Не отрицая серьезных провалов и в экономической, и в социальной политике последних десятилетий, все же, на мой взгляд, нельзя сводить только к ним причины сложившейся на сегодняшний день ситуации. Подобный взгляд столь же ограничен, как и критикуемые Явлинским попытки объяснить все неудачи невосприимчивостью нашим народом либеральных ценностей и связанных с ними реформаторских усилий. Представляется, что объективный анализ ситуации должен сочетать рассмотрение и реалий, исторически сложившихся к началу реформ, прежде всего, в сфере имеющегося человеческого потенциала как главного движителя прогрессивного развития, и просчеты, накапливавшиеся уже в ходе реформирования.

При анализе революционного слома конца ХХ века прежде всего бросается в глаза та его особенность, что мы до сих пор не наблюдаем массового взрыва творческой энергии, подобного тому, который сопровождал первые послереволюционные годы в начале ХХ века, причем в ситуации, в материальном отношении несравнимо более тяжелой, чем та, с которой страна столкнулась в конце века после начала рыночных реформ. Тогда сопровождающий любую революцию всплеск свободы породил и массовый энтузиазм, и всплеск творческой активности, столь необходимой для осуществления модернизационных проектов.

Правда, энтузиазм этот, порожденный, как многим казалось, открывшейся возможностью построения нового, справедливого общества, о котором мечтала русская интеллигенция на протяжении почти всего предшествующего столетия, был связан не только с событиями Октября 1917 года. Более важный рубеж здесь – Февраль 1917 года. Даже впоследствии, когда ростки свободы достаточно быстро были растоптаны, сама идея резкого индустриального скачка страны оставалась источником вдохновения для массы включенных в этот процесс носителей человеческого капитала высокого уровня. Более того, в 1930-е годы среди русской эмиграции появляется слой так называемых евразийцев, с сочувствием следящих за успехами отечественного индустриального развития.

Таким образом, в начале ХХ века фактор свободы был подкреплен и фактором искреннего энтузиазма, ибо власть смогла предложить населению программу развития страны, включающую в себя и те идеи коллективизма, социальной справедливости и т.п., которые разрабатывались русской интеллигенцией в рамках так называемого «русского социализма» с середины XIX века. Разумеется, с ужесточением режима росли и разочарование, и неверие в искренность выдвигаемых лозунгов. Но все же общий порыв жил еще достаточно долго.

Новым всплеском энтузиазма, одухотворявшего общество, связанным с «глотком свободы», отмечен и период после ХХ съезда КПСС, породивший «шестидесятников». И говоря о том времени, как подчеркивает Н.Иванова, «даже экономисты связывают шестидесятничество прежде всего с культурой, с литературными событиями и явлениями» [2, с.186.]. То есть как первичный рассматривается некий духовный импульс, вдохновляющий на творческие свершения в разных сферах жизни страны.

Этот фактор энтузиазма отсутствовал при начале реформ конца ХХ века (точнее – он быстро угас у большинства населения под воздействием не столько трудностей реформ, сколько отрицания агрессивного адаптационного индивидуализма тех, кто принялся делить «общенародную собственность» или встал на путь прямого вымогательства). Здесь также сказалось и разочарование в идеях коллективизма, дискредитированных советской пропагандой и de facto выродившихся в формы псевдоколлективистской организации под жестким контролем государства.

Как справедливо подчеркивают Л. и Р.Евстигнеевы, «социальная энергетика основывается не только на физическом и социальном статусе индивида, но в подавляющей степени – на статусе индивида как духовной личности. Стимулирование должно быть принято массовым сознанием. Причем не только в виде достаточно высокого и устойчивого уровня оплаты труда. Общественное массовое сознание принимает или отвергает действующую практику нравственных, экономических и политических ценностей. Отсюда – вырождение узкой системы стимулирования, не укорененной в массовом общественном сознании, в управленческий деспотизм сиюминутного» [4, с.29].

Людям, не по своей вине привыкшим за десятилетия к патерналистской опеке, не была предложена ясная, четкая программа действий, подкрепленная соответствующими институциональными изменениями. А рост материальных трудностей провоцировал углубление отчуждения от власти, еще большее нарастание как агрессивно-индивидуалистических, так и патерналистских настроений. При этом сложившиеся в советские времена практики решения всех возникающих вопросов через государственные структуры, неразвитость институтов гражданского общества, а затем, после короткого периода относительной либерализации, новая институционализация привычной для страны системы «власти-собственности» блокировали развитие подлинно коллективистских отношений и связанных с ними инициатив «снизу».

Все это не могло не сказаться на атмосфере в обществе, в котором так и не выкристаллизовалась вдохновляющая всех идея. А такая идея может возникнуть только «снизу». Напомню, что идея построения социалистического общества, вдохновлявшая многих в начале ХХ века, имела свои истоки «снизу», в сложившейся идеологии прогрессивной русской интеллигенции. Возврат же к капитализму, хотя и приветствовался как отрицание «реального социализма», известного всем своими недостатками, в то же время входил в противоречие с традиционными представлениями русской интеллигенции о социализме идеальном с его требованиями справедливости, трактуемой, прежде всего, как предоставление всем членам общества скорее возможностей достойной жизни, нежели условий для успешной самореализации. Представления эти соответствовали также аналогично понимаемым представлениям о «социальном государстве», строительство которого провозглашалось.

Такое смещение акцентов с проблем развития на проблемы перераспределения само по себе блокирует идеи модернизации, усиливает тенденции пассивного патернализма. В то же время оно противоречит основным идеям основоположников концепции «социального государства» – творцов послевоенного немецкого экономического чуда. Так, Л.Эрхард отмечал: «Когда преобладает чувство зависимости от государства, от его милости или от коллективов, то нечего ждать гражданского мужества. Так свободные граждане превращаются в подданных» [5, с.48]. А А.Мюллер-Армак подчеркивал, что социально-экономическая политика государства «должна не только направлять внимание на максимально возможное сохранение независимого среднего класса, но также и уделить особое внимание процессу обретения независимости и индивидуальному социальному продвижению в группе рабочих и наемных служащих» [6, с.63]. Он делает акцент на том, чтобы предоставить личности «большую ответственность за свои действия, чтобы социальная помощь могла более концентрированно предоставляться тем, кто в ней действительно нуждается. Простое расширение сферы социального обеспечения, игнорирующее происходящие перемены, не есть современное решение» [6, с.69].

Претворение в жизнь подобных принципов нуждалось в проведении соответствующей четкой социальной политики. Этого, к сожалению, не произошло. Скорее, можно говорить о достаточно хаотичном перераспределении средств в пользу тех или иных групп, прежде всего, вызывающих у властей опасения с позиций провоцирования ими социальной напряженности. В целом же трудности особенно первого периода реформ, усугубленные резкой имущественной дифференциацией, способствовали нарастанию настроений, отторгающих реформы, которые воспринимались и воспринимаются многими (в том числе представителями интеллектуальной элиты) как спровоцировавшие эти трудности.

Таким образом, блокировалось и формирование идеологической поддержки реформ «снизу», без чего невозможен всплеск сколько-нибудь массового энтузиазма. Попытки же создания идеологического подкрепления реформ «сверху» в сложившейся ситуации не находили отклика. Не удивительно, что неоднократно предпринимавшиеся в середине 1990-х годов действия по созданию новой государственной идеологии, инициируемые Администрацией Президента РФ, никакого результата не принесли.

Но отсутствие массового энтузиазма – лишь одна из причин того, что возможности, предоставленные снятием многих типичных для предшествующего режима ограничений проявления инициативы, в конце ХХ века не были реализованы. Важнейшим фактором успеха творческих свершений является то, с каким состоянием элитного человеческого капитала страна вступает в революционный период, обычно связанный с освобождением от разного рода табу, ограничивавших творчество при старом режиме. Творческие достижения революционного периода начала ХХ века были построены на прочном культурном фундаменте, созданном в дореволюционный период. Важнейшие достижения науки, литературы, искусства при всех их новаторских чертах покоятся на этом фундаменте. Одно из свидетельств тому – высочайшие культурные достижения послереволюционного периода не только тех деятелей науки и культуры, которые остались работать на родине, но и тех, кто эмигрировали из страны после революции. Да и творческий всплеск деятельности «шестидесятников» во многом опирался на школу, полученную ими от наставников – носителей старых культурных традиций.

Поколение же, получившее возможности самореализации в конце ХХ века, выросло в ситуации, когда «управление» как наукой, так и искусством становилось все более забюрократизированным. Кроме того, акценты в образовании сместились в сторону узкого прагматизма при подготовке кадров, прежде всего, для индустриального производства и обслуживания оборонных нужд государства. В результате общегуманитарные аспекты образования все больше отходили на задний план. Два десятилетия эпохи «застоя» не могли не наложить свой отпечаток и на носителей человеческого капитала высокого качества. В итоге в массе своей они оказались не в силах взять те высоты, которые были под силу их предшественникам начала, да и середины ХХ века.

И если в целом ряде отраслей, связанных, прежде всего, с оборонными нуждами страны, наши ученые по-прежнему оставались конкурентоспособными, то успехи в других сферах научных исследований зависели в основном от того, насколько удачно те или иные научные коллективы были встроены в научно-бюрократические структуры, от которых, по сути, зависело финансирование исследований. Поэтому возможности реализации научного потенциала носителей человеческого капитала высокого качества зависели не столько от качества выдвигаемых ими идей, сколько от качества социального капитала руководителей научных подразделений, их связей в руководстве отраслью или даже государства (причем в ситуации слома начала 1990-х годов немаловажно было сохранение социального капитала руководителя при смене режима). Например, в сфере нанотехнологий, связанных с изучением новых форм углерода – фуллеренов, углеродных нанотрубок, а затем и графена, отечественные ученые во второй половине ХХ века не только проводили исследования на мировом уровне, но нередко добивались опережающих результатов. Однако их усилия далеко не всегда замечались и поддерживались научными властями страны. В случае с фуллеренами поддержка, хотя и запоздалая, была получена только в 1990-е годы. А приоритет российских ученых в сфере исследования углеродных нанотрубок, впервые наблюдавшихся именно советскими учеными еще в 1952 году, так и не вылился в серьезную научную программу [7].

2. Реформы и проблемы психологической адаптации

Еще более сложная ситуация сложилась у творцов, посвятивших себя общественно-научным и гуманитарным исследованиям, а также деятельности в области литературы и искусства. Здесь помимо ограничений, связанных с бюрократическими структурами системы «власти-собственности», действовали гораздо более жесткие, нежели в других сферах, идеологические ограничения. В результате в 1970-е годы многие носители высококачественного человеческого капитала, занятые в этих сферах, принимали решение об эмиграции из страны. Для кого-то эта эмиграция была просто вынужденной, альтернативой заключению в лагерь или психиатрическую лечебницу. Помимо того, что эти люди к рубежу 1980–1990-х годов насильственно оказались вычеркнуты из внутристранового общекультурного контекста и не смогли воздействовать на него в той степени, в какой это было бы возможно, останься они на родине, наши потери этим не ограничились. Молодые люди, вступавшие в жизнь в 1970–1980-х годах, были лишены многих потенциальных высококлассных наставников, способных дать импульс быстрому наращиванию их человеческого капитала. И эти потери невосполнимы. Такая ситуация также сказалась на общих процессах предреволюционного накопления человеческого капитала. Они оказались не столь интенсивными, какими могли бы стать, если бы не созданные властями идеологические и бюрократические ограничения.

Нельзя не сказать и о том, что революционный слом конца ХХ века оказался шоком для тех граждан нашей страны, включая и носителей элитного человеческого капитала, которые, с одной стороны, страстно желали и приветствовали преобразования, но с другой – столкнулись с неожиданными для них материальными и социокультурными проблемами. При этом важно, что помимо сложностей, вытекающих из резкого слома социально-экономической модели и вызванных этим материальных трудностей, носители человеческого капитала разных типов оказались перед лицом трудностей, обусловленных резким вступлением в мир, который уже в течение более двух веков внутренне перерабатывал присущие ему психологические проблемы. Прежде всего, это проблемы перехода от общества иерархически-статусного, где успех оценивается в первую очередь по встроенности в созданную властью иерархическую систему, в общество, где таким мерилом оказывается «всеобщий эквивалент» – деньги.

Нельзя не учитывать того, что в развитых странах Запада достаточно долго и мучительно преодолевался этот психологический дискомфорт, связанный с «всевластием денег», когда отношения между людьми все более опосредуются денежными формами, оттесняя на задний план их истинную суть. По существу, значительная часть великой литературы XIX века — и зарубежной, и русской – была посвящена этой теме. А К.Маркс особо выделял явление, именуемое им товарным и денежным фетишизмом, когда «величины стоимости непрерывно изменяются, независимо от желания, предвидения и деятельности лиц, обменивающихся продуктами. В глазах последних их собственное общественное движение принимает форму движения вещей, под контролем которых они находятся, вместо того, чтобы его контролировать» [10, с.85]. «В том строе общества, который мы сейчас изучаем, – пишет далее Маркс, – отношения людей в общественном процессе производства чисто атомистические. Вследствие этого их производственные отношения принимают вещный характер, не зависимый от их контроля и сознательной индивидуальной деятельности. Это проявляется, прежде всего, в том, что продукты их труда принимают вообще форму товаров. Таким образом, загадка денежного фетиша есть лишь ставшая видимой, слепящая взор загадка товарного фетишизма» [10, с.102-103].

Об этом же Маркс писал и в «Экономических рукописях 1857–1861 гг.», обвиняя экономистов в грубом материализме, когда они рассматривают свойства вещей, обретаемых ими в процессе производственных отношений, «как природные свойства вещей». Такой подход «равнозначен столь же грубому идеализму и даже фетишизму, который приписывает вещам общественные отношения в качестве имманентных им определений и тем самым мистифицирует их» [11, ч.2, с.200]. Деньгам в буржуазном мире «как всеобщей форме богатства противостоит весь мир действительных богатств» [11, ч.1, с.182]. Отсюда – болезненное стремление к овладению деньгами как концентрированному выражению и богатства, и статуса, и успеха, которые, как ошибочно представляется, также могут быть измерены в денежной форме.

Внезапно оказавшись в мире, где деньги обрели всеобъемлющую роль, подменив собой и привычные по прежней системе статусные отношения, люди испытали (и до сих пор продолжают испытывать!) сильнейший психологический стресс. Для его преодоления обществу Запада понадобилось более столетия, причем там вхождение в сам мир буржуазных отношений был относительно плавным. Поэтому не удивительно, что, оказавшись в подобной ситуации, носители разных типов человеческого капитала, включая и высококачественный человеческий капитал, испытали психологический шок, который не мог не сказаться на процессе творчества.

В этих условиях энергия носителей человеческого капитала разного типа нерационально расходуется не на творчество и не на совершенствование трудовых усилий, а на борьбу с этим внезапно возникшим психологическим напряжением. Причем этот дискомфорт, порожденный резкой сменой социально-экономической ситуации, дополнялся глубокой психологической травмой, сопровождавшей крушение советской системы, распада страны, по сути – травмой крушения идентичности, порождавшей настроения ностальгии по советскому прошлому: «Крушение советской империи, ее саморазрушение должно было с неизбежностью повлечь за собой крушение мифа – на осколках этого советского мифомира и возник этот феномен, который был ранее мною окрещен как «ностальящее»» [12, с.134]. Возникают стремление ухода от реальности, тоска по прошлым мифологизированным временам, отторжение окружающей действительности. Причем не только у аутсайдеров, но и у вполне успешно осваивающихся в новых условиях людей. В результате у нас, как отмечает Д.Дондурей, сложилась ситуация, «при которой экономическая система – сама по себе, а идеологическая – сама по себе». В идеологическом плане «наша новая социально-экономическая система во многом пользуется рудиментами старой, сохранением мифологии предыдущего строя» [13, с.90]. Но этот процесс мифологизации и прошлого, и настоящего блокирует поиски реальных путей успешного развития. Правда, нельзя не отметить, что феномен отторжения реальности, в которой ведущее положение занимают денежные отношения, как показывает история стран Запада, уже прошедших этот период, преходящ. Но для его преодоления требуется не одно десятилетие. Пока же сложившаяся ситуация ставит свои ограничения развитию человеческого капитала.

3. Структурные сдвиги в экономике

Можно выделить еще один момент, оказавший воздействие на носителей человеческого капитала. Он связан с включением страны в общемировой научный и культурный контекст. Здесь, прежде всего, нельзя не выделить дополнительные трудности, поставленные перед нашими интеллектуалами самой необходимостью быстрого восполнения тех пробелов, которые возникли в предшествующие десятилетия в условиях искусственной оторванности от западной культуры.

Но с включением в общемировой социальный и культурный контекст связаны и проблемы, обусловленные качеством самого этого контекста, теми процессами утверждения как общества потребления вообще, так и массовой культуры в частности. Эти социальные и культурные изменения формировались в процессе становления самого индустриального общества. Как известно, индустриальное развитие стран Запада, ориентирующееся в первую очередь на стимулирование и развитие платежеспособного массового спроса, способствовало становлению «общества потребления» с определенными стандартами качества жизни рядовых граждан. В современном обществе сфера потребления стала одной из важнейших областей взаимодействия индивида со своим социальным окружением. Во многом с этой сферой связаны у него и процессы утверждения собственного статуса и идентичности.

В мир потребления, ориентирующийся в значительной степени на удовлетворение материальных и культурных потребностей личности, резко вошли люди, для которых привычной была иная среда. Для стран «реального социализма» при всех их декларациях о заботе о «благе народа» первичными всегда были «интересы государства», выливавшиеся в гипертрофированное значение производства средств производства вообще и отраслей ВПК в частности. Так, в промышленности СССР постоянно росла доля производства средств производства в ущерб производству предметов потребления. Если в 1940, предвоенном, году на долю производства средств производства приходились 61% промышленного производства и, соответственно, 39% – на долю производства предметов потребления, то в 1960 г. это соотношение составляло уже 72,5 к 27,5%, а в 1986 г. – 75,3 к 24,7%, что беспрецедентно в мировой практике [14, с.84]. При этом к концу 1980-х годов отечественная промышленность выпускала больше, чем в США, истребителей – в 1,5 раза, танков – в 2,3 раза, атомных подводных лодок – в 3 раза, бронетранспортеров – в 8,7 раз, полевых орудий – в 12,5 раз [15, с.13].

Акцент на производстве средств производства в ущерб предметам потребления, правда, в меньших масштабах, был типичен и для других социалистических стран. Например, в Польше 1980-х годов лишь 20% национального дохода шло на потребление, тогда как 50% направлялось на капиталовложения в топливно-энергетический комплекс, а 30% – в металлургию и машиностроение [16, с.229]. Я.Корнаи отмечал, что различия в уровнях развития стран социализма и капитализма к 1980-м годам были более заметны именно в степени развития сферы потребления, нежели в производстве. Это было закономерным следствием той политики экономического роста, в которой инвестиции в производство были приоритетны по сравнению с вложениями в потребление [17, p.303].

Но отставание от развитых стран по качеству жизни, уровню потребления стало для широких масс важнейшим аргументом в пользу требований смены общественного строя. Как отметил В.Ильин, «мотором антикоммунистических революций явилось массовое стремление к модернизации, формулируемое различными слоями населения как желание жить «как на Западе». При этом для одних это стандарты жизни правящей западноевропейской элиты, для других – уровень пособий по бедности, старости, безработице и т.д.» [16, с.263].

Такое стремление войти в общество потребления было особенно острым из-за того, что исходной позицией движения к этому обществу оказался не просто более низкий по сравнению с развитыми странами средний уровень потребления, но ситуация тотального дефицита. Она постепенно усугублялась по мере того, как все меньшая доля производства предметов потребления не могла покрывать потребности медленно растущего платежеспособного спроса. В такой ситуации для многих людей простой акт покупки необходимых предметов потребления становился самоценным, сопровождался гаммой чувств и эмоций, неведомых людям, не жившим в условиях дефицита. Причем пропаганда клеймила это естественное желание людей обустроить свою жизнь как «вещизм», «проявление мещанства» и т.п. Хотя действительно связанные с данным явлением эмоции, превращение стремления к удовлетворению материальных потребностей в самоцель, были закономерным следствием искусственно создаваемых препятствий к обустройству нормальной жизни, которые выстраивались властью в обществе дефицита и иерархической системы распределения.

Переход от общества дефицита к возможностям открытой экономики не мог не сопровождаться дополнительной психологической травмой, требовавшей компенсации в усиленном потреблении, будь то показное роскошество нуворишей или, скажем, появившиеся возможности свободной покупки ранее недоступной качественной импортной техники либо подержанных зарубежных автомобилей. В контексте данной работы важно отметить, что сама атмосфера стремления к потребительству, будучи естественной для людей, только что вышедших из экономики дефицита и перед которыми открылись совершенно новые возможности, позволяющие восполнить пробелы в потребительской жизни, накопившиеся за десятилетия, не очень способствовала сосредоточенности на совершенствовании своего человеческого капитала. Более того, в этой атмосфере у многих на первый план выступали отнюдь не творческие мотивы, а те креативные черты человеческого капитала, которые можно было быстро конвертировать в денежный капитал. А так как в сырьевой экономике, к тому же пронизанной специфическими социальными сетями, денежный успех сопутствовал, прежде всего, тем, кто смог «оседлать» либо бюджетные, либо связанные с экспортно-ориентированными отраслями денежные потоки, то это отразилось на мотивации носителей человеческого капитала разных типов. Сложности же, связанные с резким обесценением творческого труда, прежде всего, в научной и художественной сфере, заставили многих носителей человеческого капитала, высокое качество которого подтверждалось на международном уровне, решать свои проблемы за пределами страны. Началась «утечка мозгов».

Сложившаяся ситуация не могла не отразиться на мотивации молодежи. В своих образовательных стратегиях она ориентируется, прежде всего, на получение знаний, связанных не с научной, инженерной или культурной деятельностью, а с возможностями встраивания в первую очередь в чиновничий корпус, либо в области финансов и торговли, либо в сферы, связанные с отраслями топливно-энергетического комплекса, как с единственно успешными сферами экономики страны. Но такая тенденция, если она продолжится еще достаточно долго, в перспективе лишает нас человеческого потенциала, подготовленного к подлинно модернизационной деятельности людей, обладающих навыками и опытом, необходимыми и для экономики знаний, и для качественной перестройки имеющегося индустриального потенциала.

Не менее серьезные проблемы связаны с формированием и поддержанием общекультурного базиса человеческого капитала. Ведь феномен дефицита, характерный для социалистической экономики, был присущ и сфере культурного потребления, что не могло не отразиться на носителях человеческого капитала. Феномен дефицита в сфере культурного потребления, свойственный индустриальному развитию социалистического типа, наложился на общие проблемы индустриального общества. Это общество породило не только массовое конвейерное производство продукции, но и феномен массовой культуры. На «конвейер» было поставлено производство массового культурного продукта. Он был призван удовлетворять потребности массового работника индустриального производства – обеспечить ему условия для отдыха после тяжелого трудового дня.

В нашей ситуации на эту естественную потребность в культуре для отдыха в массовой культуре накладывались и пропагандистские лозунги о «передовых культурных потребностях рабочего класса», а, по сути, возведение культурных представлений и потребностей идеолого-партийной элиты в ранг образцов. Хотя «образцы» эти часто не опирались на прочный общекультурный фундамент их носителей. Тем не менее, власть выстраивала собственную шкалу культурных ценностей, пусть и ставившую ограничения на определенные низкосортные произведения, но одновременно исключающую из нее целые пласты высокой отечественной и зарубежной культуры как «далекой от культурных запросов трудящихся». Думается и здесь в кризисной ситуации разрыва социальной ткани общества, произошедшего в конце ХХ века, мы сталкиваемся и с последствиями разрыва начала ХХ века [1, II]. В результате даже носителям высококачественного человеческого капитала далеко не всегда хватало внутренних сил, чтобы преодолеть воздействие той волны облегченной культуры и лозунгов, которые несло новое время.

Ранее западная культура, нередко искусственно обретавшая символ «запретного плода», сама по себе без различения на высокую и массовую многими воспринималась как символ «свободного мира». Прикосновение к ней трактовалось как приобщение к ценностям западного мира, а потому иммунитет против низкопробных ее продуктов в обществе не был выработан. Напротив, попытки противостоять триумфальному шествию как зарубежной поп-культуры, так и продукции быстро копирующих ее отечественных деятелей культуры (особенно в начальном периоде реформ) не встретили ни в обществе в целом, ни в его «элитной» части сколько-нибудь серьезного отпора. Тем более что производители такого рода «культурной продукции» оказались у нас в особо благоприятных условиях из-за дефектов государственной политики в сфере культуры. Государственную финансовую подпитку нередко получают чисто коммерческие проекты сомнительного культурного содержания. По мнению известного режиссера К.Серебренникова, мы должны создать ситуацию, которая действовала бы «поперек «рынка», а не превращала любые артефакты в придаток к кассе» [18, с.91]. Такая ситуация в рыночном мире – не иллюзия. В развитых странах действуют разнообразные формы поддержки некоммерческих форм высокой культуры, равно как и экспериментов, поисков новых форм в литературе и искусстве. Коммерческий же сектор массовой культуры не только существует на собственные заработки, но и исправно платит налоги, пополняя государственный «кошелек» в том числе и для помощи некоммерческому сектору культуры. У нас же пока в ситуации господства «денежного фетишизма», с одной стороны, и унаследованного от прошлого «остаточного принципа» финансирования культуры – с другой, смешиваются государственные и коммерческие потоки финансирования. Причем нередко это происходит в пользу сфер и отдельных лиц, озабоченных исключительно коммерческим успехом проектов. Особо ярко это проявляется в политике центральных государственных каналов телевидения. Важно, что происходит это в ситуации, когда человеческий капитал не только низкого, но и высокого качества несет на себе последствия потерь, обусловленных результатами разрыва социокультурной ткани начала ХХ века.

В интересной работе В.Гаевского и П.Гершензона, посвященной проблематике развития современного отечественного балета, но выходящей при этом на широкие социокультурные обобщения, эта ситуация объясняется на примере неудачного опыта руководства Большим театром В.Васильева – одного из наиболее значительных отечественных танцовщиков 1960–1970-х годов, несомненно входящего в состав культурной элиты страны: «Оказалось, что ему, как и всем нам, катастрофически не хватает внутренней культуры. Оказалось, что все мы живем в мире красивых и прогрессивных лозунгов… Но еще все эти замечательные лозунги 1995 года (года назначения В.Васильева художественным руководителем Большого театра – Н.П.) – сплошная и радующая ухо туфта. Здесь я вынужден произнести то слово, которое тогда определяло очень многое в нашей жизни – не только в балете, но и в общественной жизни, в наших демонстрациях, шествиях, манифестациях, – прогрессивный китч» [19, с.191].

И далее следует горькая расшифровка этого понятия, связываемого не только с искусством, но и с общественной жизнью в целом, с самими представлениями о реформах и в экономической, и в политической жизни. Так, нашу демократию можно назвать «демократией для бедных» – «не в материальном смысле, а в том смысле, что наши представления, наши знания о том, что такое демократия, что такое демократические институты, были бедны настолько, что часто выражались лишь в возможности пойти на… демонстрацию… Демократия для бедных – это то же самое, что модернизм для бедных… – это искусство для тех, у кого крайне бедное представление о модернизме… Мы получили то, чего не имели (ранее – Н.П.) ни в общественной жизни, ни в искусстве, – но в крайне обедненной форме. Что в общем-то естественно, иначе и быть не могло. Неестественно другое: творцы этой новизны в нашей политике и в нашем искусстве не подозревали или не хотели признаться себе в том, что то, что они создают, – это не современная форма общественной, политической, художественной жизни, а просто ликбез, общественный, политический, художественный, но принимали и выдавали это за продукт совершенно законченный и абсолютно полноценный» [19, с.193].

Это проникновение «прогрессивного китча» в среду носителей человеческого капитала не только низкого уровня, но и того уровня, который у многих ассоциируется с элитным человеческим капиталом (притом, что под видом элиты у нас очень часто скрывается квазиэлита, эрзац-элита), можно объяснить действием разных факторов. Тут и невосполнимые потери, которые понесла наша культура вследствие первого социокультурного разрыва начала ХХ века, и последствия многолетнего «отрицательного отбора», связанного с господством иерархических социальных отношений в рамках системы «власти-собственности», и результат долгой фактической изоляции от современной культуры Запада. Правда, в последнем случае надо сделать одну оговорку. Огромный вред культуре в советский период нанесли неоправданные запреты на допуск в страну подлинных достижений зарубежной культуры – как «высокой», так и «массовой». Эти запреты люди, интересующиеся теми или иными ее областями, по мере сил преодолевали индивидуально. Однако многие просто по незнанию были лишены возможности встретиться с ней, в их культурном багаже образовались пробелы, часто невосполнимые (кстати, обычно сочетавшиеся с пробелами из-за незнакомства с лучшими образцами отечественной культуры, доступ к которым был затруднен по идеологическим мотивам).

4. Новая культурная революция

В то же время нельзя не видеть и того, что выстроенные на пути культурных продуктов Запада барьеры нередко не пропускали к массовому отечественному читателю, зрителю, слушателю произведения невысокого качества. Тем тяжелее был удар, когда после снятия барьеров подобные творения хлынули на отечественный рынок. Лишенный привычной за долгие годы защиты массовый отечественный потребитель культурных благ оказался без того иммунитета от пошлости массовой культуры, который вырабатывается годами. Получившие же свободу отечественные представители шоу-бизнеса и иных сфер массовой культуры, очень часто не имеющие собственных оригинальных идей, стали тиражировать «маловысокохудожественные» зарубежные образцы на родной почве. Именно по такому принципу начало функционировать наше телевидение как наиболее массовый и коммерционализированный канал распространения культурных стереотипов.

Произошла новая «культурная революция», во многом сложившаяся под воздействием уже упомянутого «денежного фетишизма». Теперь это была уже «гламурно-глянцевая революция», где «глянец» представляет эстетику для бедных, китчеобразную подделку красоты, а «гламур» – эстетику нуворишей. Такая среда, безусловно, воздействует на процессы формирования человеческого капитала разных типов в новых условиях, но в то же время ее нельзя отрывать и от предшествующего периода нашего развития, когда «глянец осуждался, именуясь «лакировкой» действительности. Это был шизофренически двойной самообман соцреализма: лакируя жизнь, осуждать лакировку» [12, с.281]. Гламур и глянец стали проводниками нового образа жизни. Но они же развивались, правда, под другими именами, и в советские времена, подпитывая болезненно формирующийся в условиях дефицита культ потребления, по сути, и тогда уводивший массы людей от решения общественно важных задач.

Однако в 1990–2000-х годах распространенность гламурно-глянцевой культуры обрела новое качество. Она вышла за рамки потребления и стала оказывать влияние и на иные аспекты экономической деятельности, включая производство. Распространяющиеся тенденции виртуализации реальности, имеющие своим истоком все более захватывающие повседневную жизнь принципы гламурно-глянцевой культуры, которая предполагает замену реальности симулякрами, привели к тому, что современный капитализм стал обретать новые качественные характеристики. Д.Иванов даже назвал это явление «гламурным капитализмом» [21].

Гламур как культурная идея становится основой новых деловых стратегий, характера поведения не только на потребительском, но и на финансовом и фондовом рынках, где рейдеры начинают исходить из представлений не о долгосрочной доходности активов, а об их «модности». В частности, сам кризис 2008 г. Д.Иванов связывает с «перепроизводством виртуальности». И сегодня перспективы многих компаний (в частности, Apple) он объясняет «сдвигом от логики виртуализации к логике гламура». Так что «гламур правильнее считать не просто стилем, эстетикой или идеологией, а универсальной логикой – рациональностью – сверхновой экономики» [21, с.47]. Ученый показывает, что, развиваясь в логике гламура, где на передний план выходит «большая пятерка материи гламура» – роскошь, экзотика, эротика, «розовое» (радикальное виртуальное решение) и «блондинистое» (управляемая внешность, управляющая сознанием), производство обретает новые черты. Брэнд начинает играть существенно большую роль, чем реальные потребительские качества. И «гламуроемкость» продукции оказывается важнее ее наукоемкости. В результате «эффективность расходов на исследования и разработки определяются тем, в какой степени они направлены на имплантацию в продукт элементов большой пятерки» [21, с.52], а над «новой экономикой», «экономикой знаний», по сути, берет верх «красивая» экономика гламура (см. [22]).

Вновь возвращаясь с «площадки производства» в сферу культуры, я хотела бы отметить еще один аспект темы. Сегодня гламур и глянец поддерживаются властью, которая, очевидно, исходит из того, что на Западе одна из важнейших их черт – «неагрессивность, их способность психологически адаптировать человека к новой ситуации и даже к новой (для него) цивилизации» [12, с.283]. Однако в том, что касается отечественных производителей массовой культуры, следует признать, что они не выполняют эту важнейшую их функцию – воспитание нравов, привитие навыков и правил цивилизованного поведения, утверждение в массовом сознании нравственных общечеловеческих идеалов. В наших произведениях «масскульта», напротив, «торжествует культ садизма, нетерпимости, насилия и агрессии» [12, с.321]. То есть наряду с выполнением функции «отвлечения» этот тип массовой культуры способствует и накоплению в обществе агрессии, готовой выплеснуться при любом осложнении ситуации, что, по сути, противоречит задачам массовой культуры как некоего «стабилизатора» индустриального общества.

В этой атмосфере «новой культурной революции», осложненной комплексом психологических травм, которые связанны с очередным разрывом социокультурной ткани общества конца ХХ века, усугубляются процессы становления буржуазной цивилизации (в частности, явление «денежного фетишизма»), которые для своего преодоления требуют времени. В этих условиях оказывается не удивительным то, что всплеск свободы начала 1990-х не дал выброса творческой энергии того качества, которое было бы сопоставимо со свершениями ученых, литераторов, музыкантов, художников начала ХХ века.

Последствия этого разрыва представителями подлинно культурной элиты страны ощущаются уже давно, еще с 1960–1970-х годов, когда в силу естественных причин стало уходить поколение, становление которого прошло еще до событий 1917 года. Достаточно вспомнить хотя бы знаменитое стихотворение Д.Самойлова о том, что произошло, когда «смежили очи гении» и «в опустевшем помещении стали слышны наши голоса». Завершение этого стихотворения – «Нету их и все разрешено…» – свидетельство ощущения поэтом серьезных потерь, понесенных нашим обществом и в плане общекультурном, и особенно в плане моральных ценностей как твердой, устойчивой базы, без которой любые надстройки рационального знания оказываются крайне хрупкими.

По сути, и тот разрыв социокультурной ткани, который произошел в начале ХХ века, сказался на состоянии человеческого капитала, накапливаемого впоследствии даже наиболее образованными слоями нашего общества. Потери, понесенные тогда, равно как и разрыв связей с наиболее передовыми странами (не только в смысле книжного знания об устройстве их общества, но и знания бытового, повседневного) имели своим результатом недостаточное постижение всей глубины проблем, связанных с процессом перехода общества из одного состояния в другое. Упрощенное понимание проблем ведет к невостребованности обществом глубокого их толкования, равно как и тех, кто мог бы предложить такое толкование. «Гениев нет – или почти нет, – потому что они не нужны. Охлократия правит бал, сама решает, что есть истина и где теперь красота, кто свой, а кто чужой. Устраняется само понятие «гений». Его заменило сначала более или менее корректное «культурный герой», а с некоторых пор – совсем малопочтенное понятие «культовый персонаж»… И, что печальнее всего, то и дело предпринимаются попытки превратить гения в культового персонажа» [19, с.262-263].

Схоже характеризует ситуацию в науке Л.Гудков: «…за предшествующие 20–30 лет не было ни одного значимого теоретического достижения в этих сферах производства знания (в социальных науках – Н.П.), ни одного крупного события, которое можно было считать новым словом в науке, прорывом, формированием новой парадигмы. И такое положение дел не случайно, хотя оно мало кого смущает – в отечественных науках царит общее самодовольство эпигонов, воспроизводящих рутинный уровень работы зарубежных ученых. Подчеркну, я не хочу сказать, что нет отдельных частных замечательных работ или продуктивно работающих исследователей и научных коллективов. Как раз наоборот, легко можно назвать два–три десятка ученых (среди демографов, специалистов по миграции, по этнонациональным отношениям, специалистов по рынкам труда или занятости, по социологии элиты, историков политической системы СССР, культурологов и т.п.), работы которых соответствуют самым высоким образцам западной науки. Но не они определяют общую ситуацию в социальной науке, скорее наоборот, они изолированы от среды, и их успех и авторитетность связаны с тем, что они автономны и иначе мотивированы, нежели основной массив тех, кто составляет академическую и университетскую среду. Они заняты реальными, содержательными проблемами российского общества, а не имитацией научной деятельности» [23, с.29-30].

Разумеется, в данном высказывании чрезмерно гипертрофированно охарактеризована картина современного состояния российской науки. Однако в то же время здесь, по-моему, точно выражена важнейшая часть ее мейнстрима – невольное стремление к усреднению, сглаживанию «острых углов», а не к рискованным творческим порывам. Это в целом соответствует господствующему и, к тому же, внедряемому властями типу культуры, ориентированной на «среднего потребителя», моду, гламур и глянец. В этом плане показательны выводы одного из последних исследований, специально посвященных анализу культурных предпочтений наиболее «продвинутых» в модернизационном плане слоев, которые квалифицируются его авторами как «социальные инноваторы» и «люди XXI века». Отмечая стремление представителей этого слоя нашего общества к поддержанию своего физического капитала (здоровья), к наращиванию человеческого и культурного капитала, они констатируют: «И все же «социальные инноваторы» являются потребителями, прежде всего, «среднего искусства», устраняющего крайности и возможности дифференциации» [24, с.437]. Но такое внутреннее стремление к «срединности» не может не сказаться и на творческих потенциях инноваторов. Ведь творческий порыв – это всегда выход за рамки привычного, устоявшегося.

Кроме того, современная модернизация предполагает прорыв инноваторов к постиндустриальному обществу, выдвигающему в том числе и свои требования к творческому процессу. Однако в современном российском обществе, как отмечает А.Левинсон, проводящий специальные социологические исследования, сложилась особая ситуация: «Российское общество, находясь по ряду признаков в постиндустриальной фазе, в части культуры оказывается (довольно неожиданным с точки зрения социологической классики образом) обществом с массовой культурой и в определенном смысле – массовым обществом. Это, как известно из упомянутой классики, обычно есть признак и атрибут обществ на индустриальной фазе массового промышленного производства и пр. Российское общество, имея весьма специфическую экономику, скомбинированную из малого, но высокодоходного сырьевого сектора и большого низкооборотного сектора сервиса и госслужбы, в плане механизмов культурного и символического управления представляет собой слепок с иного общества. За неимением других моделей оно использует советские матрицы. В итоге с образованием среднего класса в нашем обществе проступила и распространилась феноменология отнюдь не миддлкласса, а махрового массового общества и массовой культуры с символическими формами, настолько анахронистичными, насколько они выглядят и воспринимаются «родными»» [25, с.128].

Такая ситуация не может не сказываться на формировании человеческого капитала, прежде всего высококачественного (или претендующего на звание такового). Проявлениями того драматического несоответствия, которое порождает в носителях человеческого капитала сочетание высококачественных инструментальных элементов и не соответствующей их уровню общекультурной базы, к сожалению, сопровождается весь период реформирования экономики и общества, переживаемый страной более двух десятилетий. В беседе на радиостанции «Эхо Москвы» (29 июля 2011 г.) один из руководителей издательского дома «Коммерсантъ», занимавший во второй половине 1990-х годов пост руководителя «Общественного российского телевидения», А.Васильев рассказал о своем разговоре с Б.Патаркацишвили – партнером Б.Березовского. Васильев спросил, почему после выборов 1996 года, когда явно наметился выход страны из кризиса, начался слабый экономический рост и складывались условия для успешного развития, «олигархи» развязали информационные войны, спровоцировали политический кризис, усугубленный затем кризисными процессами в мировой экономике. На это Патаркацишвили ответил: «Какие мы олигархи! Мы были лишь кооператорами, лотошниками, только очень богатыми». Соответственно, и сознание, культура этих людей, при всех их достоинствах не могла подняться до уровня решения тех задач, которые они призваны были решать, находясь на той общественно-политической позиции, на которую их вознесла судьба.

Этот разрыв инструментальной и культурной составляющих человеческого капитала высших руководителей, будь то в политике или в бизнесе, ведет к тому, что инструментальные предложения, будучи окрашенными и подкрепленными не соответствующей им культурой более низкого уровня, ведут в итоге к упрощенным ошибочным решениям, не продвигающим страну вперед. Напротив, они замораживают застойные явления и, в конечном счете, усугубляют кризис.

Думается, обрисованная картина современной ситуации дает не только вариант объяснения тому, почему освобождение от ограничений социалистической системы не привело к появлению массы новых талантов во всех областях творчества – и научных, и художественных. Не менее, а может быть, и более важно то, что эта картина позволяет точнее выявить состояние общекультурной, эмоциональной (вспомним Г.Беккера) основы, на которой сегодня покоится человеческий капитал разных типов – от высококачественного до типичного массового.

Представляется также, что при качественном анализе состояния человеческого капитала целесообразно учитывать такую категорию, как «ментальность», вбирающую в себя те психологические, нравственные, общекультурные компоненты, о которых речь шла выше. Л. и Р.Евстигнеевы, включая анализ ментальности в разрабатываемую ими концепцию экономической синергетики, отмечают, что для такого подхода «ментальность общества в целом и отдельного человека становится не дополнительным по отношению к экономике социальным феноменом, а обязательным экономическим компонентом социально-экономической системы» [27, с.248]. Они подчеркивают, что происходящее сегодня в России «может быть интерпретировано как кризис ментальности. Практически корни этого кризиса лежат в кризисе управляемости общества как линейной системы. Неуправляемость – это ответ общественного сознания на неадекватность ему экономической и политической практики с точки зрения социально значимых для населения целевых установок и приоритетов государства» [27, с.257].

Думается, что категория «ментальность» важна для социально-экономического анализа не только в рамках концепции экономической синергетики. Ее нельзя не учитывать, рассматривая качественные аспекты состояния человеческого капитала как отдельных индивидуумов, так и общества в целом. И приведенный очерк современного социально-психологического и культурного состояния нашего общества, прошедшего второй раз в ХХ веке разлом социокультурной ткани, на мой взгляд, важен как свидетельство современного состояния социокультурных, ментальных основ отечественного человеческого капитала разных типов – и высококачественного, элитного человеческого капитала, и человеческого капитала, способного к применению на сложных, но рутинных работах, и, наконец, человеческого капитала низкого качества. При этом высокие формальные показатели образовательного уровня носителей разных типов человеческого капитала лишь маскируют подлинное положение вещей, а значит, мешают поиску действительных путей выхода из кризиса, в котором оказались и экономика, и общество в целом.

Литература

1. Плискевич Н.М. Динамика человеческого капитала в трансформирующемся обществе — I–III// «Капипитал страны», 22—24 сентября 2010.
2. Иванова Н. За судьбу плати с процентом// Знамя. 2011, №5.
3. Явлинский Г.А., Космынин А.В. Двадцать лет реформ – промежуточные итоги? (Российское общество как процесс)// Мир России. 2011. №2.
4. Евстигнеева Л.П., Евстигнеев Р.Н. Новые грани ментальности. Синергетический подход. М., ЛЕНАНД, 2011.
5. Эрхард Л. Мышление порядка в рыночной экономике// Социальное рыночное хозяйство; концепции, практический опыт и перспективы применения в России. М., ГУ-ВШЭ, ТЕИС, 2007.
6. Мюллер-Армак А. Принципы социального рыночного хозяйства// Социальное рыночное хозяйство: концепции, практический опыт и перспективы применения в России. М., ГУ-ВШЭ, ТЕИС, 2007.
7. Терехов А.И. Нанотехнологические перспективы России: от «нанобума» к объективным оценкам// Общественные науки и современность. 2011. №6.
8. Голомшток И. Воспоминания старого пессимиста// Знамя. 2011. №4.
9. Сарнов Б. Сталин и писатели. В четырех книгах. Книга вторая. М., «Эксмо», 2008.
10. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т.23.
11. Маркс К. Экономические рукописи 1857–1861 гг. (Первоначальный вариант «Капитала»). В 2 ч. М., 1980.
12. Иванова Н.Б. Русский крест. Литература и читатель в начале нового века. М., Время, 2011.
13. Дондурей Д.Б., Плискевич Н.М. Интеллигенция и антилиберальное мифотворчество// Общественные науки и современность. 2008, №6.
14. Народное хозяйство СССР в 1987 г. Статистический ежегодник. М., Финансы и статистика, 1988.
15. Баев П. Опасное наследство// The New Times. 2011. №20.
16. Шкаратан О.И., Ильин В.И. Социальная стратификация России и Восточной Европы: сравнительный анализ. М., Издательский дом ГУ ВШЭ, 2006.
17. Kornai J. The Socialist System. The Political Economy of Communism. Princeton University Press, 1992.
18. Дондурей Д.Б., Серебренников К.С. Культура должна работать на развитие// Общественные науки и современность. 2010. №2.
19. Гаевский В., Гершензон П. Разговоры о русском балете. М., Новое издательство, 2010.
20. Дубин Б.В. Беспроблемность, симуляция, технологизм: общественные науки в сегодняшней России// Пути России: проблемы социального познания. М., МВШСЭН, 2006.
21. Иванов Д.В. Сверхновая экономика: сдвиг от виртуализации к гламуру// Финансы и Бизнес. 2011. №4.
22. Иванов Д. Гламурный капитализм: логика «сверхновой» экономики// Вопросы экономики. 2011. №7.
23. Гудков Л.Д. О ценностных основаниях и внутренних ориентирах социальных наук// Пути России: проблемы социального познания. М., МВШСЭН, 2006.
24. Абрамов Р., Зудина А. Социальные инноваторы: досуговые практики и культурное потребление// Пути России. Будущее как культура: прогнозы, репрезентации, сценарии. М., Фонд «Либеральная миссия», Новое литературное обозрение, 2011.
25. Левинсон А.Г. О категории «средний класс»// SPERO. Социальная политика: экспертиза, рекомендации, обзоры. 2009. №9. Весна – лето.
26. Евстигнеева Л.П., Евстигнеев Р.Н. Ментальность как категория экономической синергетики. М., Институт экономики РАН, 2010.
27. Евстигнеева Л.П., Евстигнеев Р.Н. Экономика как синергетическая система. М., ЛЕНАНД, 2010.