Технологическая эпоха вносит свои коррективы во все стороны жизни. В том числе и в эпистолярный жанр. Но есть ли у сегодняшнего письма культура? Не утрачиваем ли мы умение писать? И что можно сказать по письму о месте, времени и человеке? Что грядет на место человеку пишущему?
What is the word?
Samuel Beckett
The medium is the message.
Marshall McLuhan
В самой, наверное, известной библейской цитате «вначале было слово» прямым текстом постулируется логоцентризм, то есть опора на центральный элемент мироздания – единицу языка. Единожды сложившаяся ориентация прошивает и проштопывает чередом идущие вехи становления человечества. Приравнивание сказанного к действию; вера в то, что говоримое привносит в мир нечто и влияет на его судьбу; языческое обожествление языка и приписывание ему самых необычных, из него не вытекающих свойств. Все это лишь следствия нашей завороженности словом, которое все крутится в голове.
Чаще устно, реже на письме мы все-таки находим нужное и излагаем. Изложение варьируется стилистическими накоплениями, средства сменяют друг друга, области приложения отживают свое и утрачиваются назначения, но пишущий интуитивно ощущает напористый шквал истории, идущий сквозь письмо, каким бы оно ни было, и обданный им продолжает писать, что и есть наше дело, Бродский бы добавил – антропологической значимости.
Но о чем умалчивает письмо?
1. Общественное письмо
Любопытно, что письмо (в узком смысле корреспонденции) как культурно-коммуникационная деятельность человека по осмыслению действительности, умозрительных идей, рефлексии над собой, описанию времени и пространства на всем протяжении своего бытования, несколько отстоит от печати, то есть технического средства, являясь ее предметом в морально-нравственных и идеологических достижениях. Иначе говоря, печатный станок обращал на рукопись свой интерес тогда, когда частное в ней без усилия возводилось в степень общего. И наступление эры легкодоступного самиздата на бытовых принтерах, и распространение нажатием клавиши информации в мировой паутине, как ни одна из недавних технических новинок не решают проблемы тиражей, прогнозируемого общественного резонанса, и не способствует тому, чтобы индивидуальный опыт органически становился достоянием коллективной памяти.
Судя по всему, первоначально феномен письма возникает в форме распорядительно-приказной и долго числится державной привилегией (стоит ли упоминать, что владели им испокон века мудрецы и образованные слои?). Весть, известие, извещение, послание, донесение, сообщение, рапорт, доклад, указ – лексика одного властного ряда, призванного регулировать и упорядочивать. Крылатое «знание – сила» самоочевидно указывает на иерархический приоритет обладания необходимым набором сведений об универсуме. И чтобы в дальнейшем не возвращаться – мракобесие, закрепощение, классовая борьба и место в обществе зависят от грамоты. А грамоте-то знает? – как спросили бы побочные продукты литературщины.
По сути, на момент относительно узаконенного распространения стилус и палимпсест – такая же архаика для письма, каким мы можем его вообразить о ту пору, как сегодня перо и чернила, которые считываются однозначными поэтическими тропами. И вполне может быть, что письмо от руки нам запомнится как период расцвета эпистолярного жанра, так как машинописные и набранные на компьютере тексты уже совсем другого рода, да и к иной эпохи принадлежат. С другой стороны, переименовываясь, но сохраняя сущность, известна нам в современном воплощении придворная должность писаря, подразумевавшая обращение с речами, приказами, распоряжениями, пожеланиями и особыми отметками в соответствии с каноном. Сегодня вместо канона – регламент, взамен писаря – бюрократический чиновник или спичрайтер.
Поразительно, но в лоне политического письма берет начало и публицистическая традиция с ее протестным поиском истины во благо общества. Страстная переписка Ивана Грозного и князя Андрея Курбского по сей день предстает поразительным образчиком идеологических борений на русской почве XVI века. Из второго послания Ивана Грозного Курбскому: «Крестоносной проходящий хоругви и никая же бранная хитрость непотребна бысть, яко ж не едина Русь, но и немцы, и Литва, и татарове, и многия языцы сведят. Сам прося их, уведай, им же имя исписати не хощу, понеже не моя победа, но Божия». Так, заимствуя более позднюю метафору, из одной шинели вырастают последовательные бюрократические уложения, и предстает прообраз публицистической полемики.
Хотя у политического письма не отнять помпезного величия, как в случае с нижеследующим обращением императора: «Божею милостию Мы, Александр Первый, Император и Самодержавец Всероссийский, Московский, Киевский и прочая и прочая и прочая пожаловали сие знамя, вместо данного в 1722 году, верным подданным Войску Донскому, за оказанную их во время войны со шведами службу». Но и маразматических примеров словоблудия хватит сполна, кто не встречал их в коридорах власти?
В советскую пору диссидентов, если понимать их как иноверцев, игнорирующих КПСС, следовательно, выключенных из партийной риторики, которая поддерживала режимность, было больше половины населения. Заархивированные в библиотеках газеты с принудительной подпиской, в которых передовицы все еще гудят от заседаний и пленумов, невозможно читать ни под каким углом, кроме исследовательского ракурса, поддержанного солидным грантом. Это отдельный повод изучать тоталитарный дискурс, в сущности своей непроницаемый для внутренней конструктивной критики и, по Бахтину, не предлагающий диалогического слова.
2. Частное письмо
Исповедальная, частная тональность наряду с несмиренными громовержцами трибунами и торжественными правителями, первоначально укладывается в секвенции монастырского служения. Переписка французского философа-схоласта Пьера Абеляра со своей возлюбленной Элоизой – изумительно-чувственный документ платонически-божественной любви периода Высокого Средневековья. Составившая книжный том, она и поныне издается умеренными тиражами и успешно продается.
Процитируем из нее голос Элоизы: «Мы разлучены с тобой, явись же мне хоть в письме. Дай мне прочесть слова, написанные твоей рукой – уж у тебя-то слов хватит. Если же ты не желаешь одарить меня добрым словом, к чему тогда надеяться мне на добрые дела. Если ты отказываешь мне в любви на словах – как ожидать от тебя любви на деле?»
Новое время, последовавшее за Средневековьем, проходит при барочном многоголосье. Музыка расслоения и расщепления гармонии на множественные гармонии в какофонических ансамблях усложняла архитектонику и текстуру произведений искусства. Выспренность, вычурность, громоздкость, претенциозность и наравне с тем парадоксальная ясность, зернистость, основательность и замах на шедевральность – сопутствующие ярлыки и эпитеты чуда мировой культуры.
В богатом на сложность, витиеватость и разнородность контексте туманные письма аристократии и знати были верхом изобретательности. В них словно закрался философский принцип, по выражению советского философа Мамардашвили, «ломания языка для выражения невыразимого». В третьем романе итальянского писателя Умберто Эко «Остров накануне», действие которого происходит в обозначенную эпоху, главному персонажу настоятельно даются практические рекомендации того, как писать к belle madam, получив которые он приступает к упорным попыткам сказать то, что говорить моветон.
Приведем показательный фрагмент письма, правда, принадлежащего иному герою романа: «Сударыня, как уповать на милость того, кто меня гонит? И все же кому, как не вам, повем печаль, взыскуя утешенья, коли не в слушании вашем, то в собственных невыслушанных речах? Ежели любовь лекарство, излечивающее любую муку мукою еще горчайшей, прав ли я, в ней видя напасть, затмевающую своей огромностью любые другие напасти, так что она становится снадобьем против чего угодно, исключая самое себя?» Такое сочетание деликатности и искусности порождает высокий штиль и словно бы нарочное любомудрие, которые выступали визитной карточкой людей элитарной культуры per se.
3. Письмо, прогресс и культура
Письмо, сопредельное вселенной Гуттенберга с общим пространством соприкосновения (наподобие кругов Эйлера в формальной логике), бесспорно, имеет сходство с книгой, если не проистекает литературной фантазией прямиком с ее страниц (романтизм, сентиментализм), и, естественно, с печатным ширпотребом пропагандистских и идеологических целей в необъятном словесном поле. Например, чем если не письмом были поправки реформатора Мартина Лютера, прибитые к дверям храма. Или письма американских федералистов, ставшие подспорьем для создания американской государственности.
Еще на заре просвещения в XVIII веке в России выходит «Письмовник» Николая Курганова – нормативный и общеобразовательный учебник по русскому языку и правилам составления и написания писем. На шмуцтитул было помещено стихотворение: «Духовной ли, мирской ли ты? Прилежно се читай: все найдешь здесь, тот и другой; но разуметь смекай».
Правилом хорошего тона было умение писать послания членам семьи, ее друзьям, знатным особам и даже Его Величеству. Несмотря на некоторую архаичность упомянутой книги, ее основная идея до сих пор жива. Обеспечивая общественную потребность, письмовники или их ближайшие аналоги должны чаще обновляться и руководить твердым намереньем корреспондента написать письмо адекватно его причине и адресату. Недаром подручная литература с названиями вроде «Как вести бизнес-переписку» высоко востребованы на книжном рынке. Подумать, даже изучение иностранного языка не обходится без ознакомления с этикой и проформами корреспонденции в нем условленными.
Вообще, поступательное развитие письма – это калейдоскоп культурных парадигм и средств в распоряжении. Синкретической (в отношении мифа и реальности с религиозными обертонами, которые позже вытесняют просветительские зачатки) нормой письма было пафосное, словотворческое, поэтизированное, синтаксически инверсивное и синтетическое произведение. Оно одновременно являлось социальным и культурным кодом, но так же и ключом к нему. Позитивная направленность науки и ее влияние на общественную жизнь зароняет аналитическое семя в культурную почву, усиливающее объективные качества и вытесняющее нарочито субъективное, граничащее с солипсизмом в наблюдателе. Из этого семени произрастает отточенный, лаконичный и понятный классицизм, отсекающий насильно все лишнее, на чем стояла предыдущая эпоха и в чем видела высокую ценность.
До боли известная сестра таланта – краткость – в чеховских устах будто предвещала ускорение прогресса – химеры двадцатого века, открывшего целую область для философствования под условным наименованием «онтология техники». В конце XX начале XXI вв. ключевым словом становится «скорость», а аналитический подход приводит к расподоблению континуальной грамматики. Но, не касаясь содержательной стороны, вмещающей культурные, социальные, политические и прочие концепты, скажем о формальных признаках письма в наши дни.
Две сентенции – одна из них принадлежит канадскому социологу, другая писателю-авангардисту – емко описывают сегодняшнюю степень письма. Канадский ученый Маршалл Маклюен в хрестоматийной формуле поразительно точно выразил чаянья и устремления века технических девайсов: «сообщение есть средство». И это вердикт языку, который отныне определяется не законами восприятия, а он часто шел им наперекор, но средствами передачи, трансляции. Хотя подобное высказывание напрашивалось с начала столетия: была же морзянка, телеграф, телефон, радио, наконец, телевидение с бегущей строкой. Теперь принцип воспроизводится на новых витках спирали: sms-сообщение, видеоконференция, мобильный телевизор, экран монитора и т.д.
Теоретик культуры и узкий специалист по письму в философском смысле, Ролан Барт, несомненно, подчеркнул бы примечательную синхронность совпадения нулевых годов XXI века и обнуления такой социальной практики, как письмо, то есть приведение его к нулевой степени во имя обретения языка и стиля времени. С «концом истории» языковые горизонты заново открылись, а с ними частично реформировалось социальное пространство. Письмо приобрело природную естественность и перестало быть скованным фонетической записью, впав в аграмматизм в таких версиях, как албанский Интернет-язык. Оно пошло навстречу голосу и сиюминутному присутствию, для чего выработался критерий актуальности, после чего было неизбежным сличение пишущего с репортерствующим. Нравится это или нет, но время отчеканилось в сегодняшнем письме: в полосках чатов, выдержках из сообщений форумов, обрывках из icq, лентах живого журнала и др.
Язык, заставаемый врасплох скоростными режимами обмена информации, находясь в положении, когда стерта граница между письмом и средством, сам обеднел до средства, вместо того, чтобы оставаться целью. Читать о том, что когда-то людям требовались недели, дабы написать осмысленное письмо, это все равно, что отстраняться, неожиданно отпрядать от современности, которая испытывает невоздержанностью информационных потоков homo medius на прочность.
Об утрате предшествующей культуры письма и слова, о связанном с ними экзистенциальном тупике человека, некоем герметичном бытии и его замкнутых смыслах в своем последнем стихотворении интуитивно написал Сэмюэль Беккет. В нем навязчиво повторяется вопрос: «что такое слово?». Больной эмфиземой легких живой классик и нобелевский лауреат с трудом разговаривал, и это казалось следствием его литературно-эстетических предпочтений – он скрупулезно отсекал и выхолащивал излишки мыслительного и творческого процесса. Перенося частный анамнез на культуру в целом, можно заключить, что отсутствующая надобность и оттого невозможность произнести слово – кому? зачем? какое? – постепенно редуцировала письмо и обессмыслила, но скорее девальвировала, то самое первое реченное Богом.
Хотя каким бы судом мы не судили современность, последнее слово у нее все-таки есть. Для стопроцентного колорита пусть оно будет, например, в twitter’е.
Литература
1. «Переписка Ивана Грозного с Курбским». Л., «Наука», 1979.
2. Умберто Эко. Остров накануне. СПб., «Симпозиум», 2008.
3. Режин Перну. Элоиза и Абеляр. М., «Молодая гвардия», 2005.
4. Маршалл Маклюен. Понимание медиа. М., Кучково поле, 2011.
5. Ролан Барт. Нулевая степень письма. М, Академический проект, 2008.
6. Сэмюэль Беккет. Стихотворения. М., Текст, 2010.
Написать комментарий