Постсоциалистический бизнес: противоречия развития и результаты функционирования

Накопившиеся к началу 90-х годов 20-го столетия противоречия в социалистической экономике требовали радикальных изменений, по существу - смены общественного строя, без чего эти противоречия не могли быть разрешены и тем самым не могли быть сняты последствия для дальнейшего развития социалистических стран. В настоящее время можно считать уже общепризнанным тезис о том, что к тому времени эти страны остро нуждались в переходе к рыночным отношениям и к использованию стимулов развития, создаваемых частной собственностью, конкуренцией и т.д. Таким образом, становление капиталистической системы хозяйствования было неизбежным и по сути дела безальтернативным. Заданное в начале 90-х годов генеральное направление реформирования социалистической общественной системы было определено верно. Однако, как показал опыт, этого было недостаточно. Способы, формы и скорость становления капиталистических форм хозяйствования складывались либо стихийно, либо под влиянием ошибочных решений.

Можно констатировать, что первоначально надежды, возлагавшиеся на формирующийся в процессе экономических реформ постсоциалистический бизнес в большинстве бывших социалистических стран, в т.ч. в России в целом не оправдались, хотя нельзя не замечать постепенного формирования механизмов социально-экономического прогресса и реального продвижения по этому пути, хотя по большому счету это ощутило далеко не все население. Тем не менее важно иметь объективную картину нынешней постсоциалистической экономики, учитывать, что в ней пока доминируют, на наш взгляд, противоречивые и негативные черты, и с учетом этого осваивать пути и методы преодоления таких черт и более последние и эффективные решения задач социально-экономического развития.

В основе существования этих противоречий и пороков лежит множество причин как объективного, так и субъективного характера. Ниже мы рассмотрим некоторые из таких причин применительно к России, что позволит уяснить специфику современного российского бизнеса.

1. Эффективность постсоциалистической экономики России: неоправдавшиеся ожидания. Не будет преувеличением сказать, что главной целью начавшейся в начале 90-х годов капиталистической трансформации российской экономики являлся рост ее эффективности. Именно низкая эффективность социалистической экономики была ее ахиллесовой пятой, и именно этот недостаток должен был быть ликвидирован при переходе к рыночной экономике. Главным образом ради высокой экономической эффективности, присущей капиталистическим странам, Советский Союз, а затем и Россия, фактически отказались от использования социальных демпферов и предохранителей, которые были необходимы для регулирования социальных последствий экономических реформ. Социальные жертвы рассматривались по существу как неизбежные и подлежащие компенсации в более далекой перспективе, а ресурсы для такой компенсации появятся в результате роста эффективности экономики.

Ожидания роста эффективности были широко обнародованы идеологами нового курса, а именно: формирующийся постсоциалистический бизнес страны, получив весь спектр капиталистической мотивации, должен был обеспечить прорыв в сфере экономический эффективности, за счет чего страна должна была сократить свое отставание от ведущих стран мира. Каковы же реальные достижения России в деле повышения эффективности общественного производства?

В 1999 г. Россия в 3,5-5 раз отставала от развитых стран мира. Производительность труда (величина ВВП, рассчитанная в долларах США по паритету покупательной способности, на одного занятого) составила в России в 1999 г. 13,9 тыс. дол., США - 69,22, Японии - 50, Германии - 55,5 Великобритании - 50,6, Франции - 60,1, Австралии - 53,8, тыс. дол. Если принять уровень производительности труда в России за 1, то в США он был равен 5, Японии - 3,5, Германии - 4, Великобритании - 3,7, Франции - 4,3, Австралии - 3,9. По сравнению с концом 80-х годов разрыв между Россией и развитыми странами по уровню производительности труда увеличился. Таким образом, можно констатировать, что генеральная цель реформирования - повышение экономической эффективности хозяйствования за последнее десятилетие XX в. не была достигнута, постсоциалистический бизнес в России не справился с этой задачей, а проблемы экономического развития страны лишь усугубились. Ситуация существенно не изменилась и в первые годы ХХI в. На наш взгляд, в этом заключается одно из фундаментальных противоречий развития постсоциалистического российского бизнеса (при этом мы имеем в виду весь массив российской экономики, включающий как частные, так и государственные предприятия, но учитываем факт неуклонного возрастания доли частного бизнеса в 90-х годах).

Однако сравнения с развитыми странами не отражают достаточно убедительно неудачи российского бизнеса. Их можно лучше представить себе на фоне других стран, решающих аналогичную задачу модернизации своей экономики. К концу ХХ века наметилось серьезное отставание России даже от развивающихся стран (например, Турция), стран бывшего социалистического блока (в частности, Польша) и стран-республик бывшего Советского Союза (в частности, Литва). Таким образом, неудачи постсоциалистического российского бизнеса вызваны не только общими для трансформационного периода факторами, но имеют и чисто национальное «происхождение», ибо многие другие страны успешно справлялись с трудностями построения нового национального бизнеса. Так, в 1999 г. уровень производительности труда в Турции составлял 1,3 (уровень в России принят за 1), в Польше - 1,7, в Литве - 1,3.

Учитывая не только такое положение с производительностью труда, но и сохраняющуюся изношенность и устарелость большей части производственных фондов, о чем еще будет сказано ниже, и проблемы с количеством и качеством трудовых ресурсов, приходится констатировать, что Россия постепенно теряет потенциал экономического роста.

Раскрывая тезис о национальной специфике неудач российского бизнеса в сфере эффективности производства, следует обратиться к сравнению результатов деятельности двух секторов российской экономики – сектора, состоящего из предприятий без участия иностранного капитала (назовем этот сектор российским), и сектора, состоящего из предприятий, которые полностью или частично принадлежат иностранному капиталу (назовем этот сектор иностранным). Применительно к промышленности параметры данных двух секторов экономики приведены в табл.1.

Таблица 1. Параметры функционирования иностранного и отечественного секторов в российской промышленности в 2002 г.

Из приведенной таблицы видно, что уровень заработной платы в иностранном секторе российской промышленности в 2002 г. был на 13% выше, чем в отечественном секторе, и тем самым иностранные и совместные предприятия выступают в качестве центра притяжения рабочей силы. Однако на фоне относительно скромного преимущества в оплате труда преимущество иностранного сектора в производительности труда было действительно впечатляющим – 82%. Таким образом, опыт показывает, что и на территории России можно работать с гораздо более высокой эффективностью, чем это делают российские предприятия. И компании с участием иностранного капитала наглядно демонстрируют это.

В табл.1 фигурирует важный экономический показатель – потенциал роста, представляющий собой соотношение производительности труда и заработной платы. Величина этого агрегата для иностранного сектора промышленности почти в 2 раза превосходит соответствующий показатель для чисто российских промышленных предприятий. Выявленная закономерность является довольно универсальной и устойчивой, так как подтверждается и более ранними данными о функционировании двух секторов не только в промышленном секторе, но и во всей российской экономике. Таким образом, основная миссия постсоциалистического российского бизнеса – всемерный рост эффективности общественного производства – остается невыполненной.

2. Обновление производственных мощностей: несбывшиеся надежды. Еще одним направлением, в котором новый российский бизнес должен был проявить себя в полной мере, это сфера основного капитала. Частнокапиталистический механизм инвестирования и использования производственных мощностей должен был бы привести к резкому росту их качества и эффективности. Однако эти надежды также пока не оправдались.

О технологических проблемах российской экономики и, прежде всего, ее технологического авангарда – промышленности – говорят многие факты. В частности, катастрофически снизилась доля «молодого» оборудования. Если в 70-е «застойные» годы его удельный вес составлял более 40%, то к 2002 г. он уменьшился в 6 раз (табл.2). Доля оборудования в возрасте 16 лет и более за указанный период возросла почти в 4,5 раза и достигает 2/3 наличного технологического парка отечественной промышленности; доля явного «производственного хлама» в возрасте более 20 лет увеличилась в 5,4 раза и превышает 2/5 всех средств труда отрасли. В результате такой реструктуризации основного капитала отрасли средний возраст ее оборудования увеличился в 2,4 раза и является критически высоким. Совершенно очевидно, что такие технологические характеристики основных фондов промышленности свидетельствуют не только об отсутствии прогресса в создании нормального инновационного сектора экономики, но и подрывают возможность высоких темпы роста даже производства даже традиционных товаров.

Таблица 2. Возрастная структура производственного оборудования в промышленности Российской Федерации, %.

Приведенные данные можно дополнить. Так, износ основных фондов промышленности с 1998 по 2002 г. практически не изменился, оставаясь в районе 50%; коэффициент обновления фондов за это же время изменился с 1,1 до 1,6% [1]. Даже в космическом машиностроении – самой передовой отрасли России – доля оборудования, возраст которого больше 10 лет, составляет 20%. Средний возраст научного оборудования в России больше 11 лет при его пороговом значении в 7 лет. Для сравнения: в развитых странах и странах ОЭСР он составляет 5-6 лет. Не лучше обстоит дело и с другими инновационными характеристиками. Так, доля передовых производственных технологий, использующихся менее 3 лет, в общей массе передовых производственных технологий в России составляет 30,7%, в то время как ее пороговое значение равно примерно 65%. В Австралии этот показатель достигает 83,0%, а в Австрии – 87,0%. Удельный вес затрат на инновации в объеме промышленной продукции в России составляет 1,06% при пороговом значении в 2,5% и шведском «стандарте» в 7,08% (пороговое значение определяется экспертным путем и показывает тот уровень, за пределами которого говорить о наличии в стране развитого инновационного рынка и нормальном развитии инновационных процессов не имеет смысла).

Таким образом, общий вывод очевиден: постсоциалистический российский бизнес не смог выступить в качестве генератора прогрессивного обновления производственных технологий и в подавляющем большинстве случаев лишь «проедал» уже имеющийся технологический задел. Навыки новых предпринимателей в управлении капиталом пока остаются слабыми. Заметим, что данный недостаток присущ опять-таки в основном именно отечественному бизнесу, так как иностранные и совместные предприятия российской промышленности по сравнению с чисто российскими предприятиями характеризуются лучшим технологическим оснащением.

Закономерен вопрос: сможет ли нынешний российский бизнес переломить ситуацию в сторону улучшения?

Имеющиеся результаты прогнозно-аналитических расчетов на базе межотраслевых моделей свидетельствуют о том, что рост ВВП России возможен только за счет опережающего роста производства в фондосоздающих отраслях. Так, для роста ВВП в 2 раза объем производства машиностроения должен возрасти в 3,4 раза. Одновременно с этим ряд аналитиков полагает, что такой прирост без помощи государственного бюджета обеспечить практически невозможно [1]. Иными словами, самостоятельно российский бизнес за счет собственных накоплений изменить ситуацию не в состоянии. Фактически постсоциалистический этап развития российского бизнеса, когда государство попыталось устраниться от инвестиционных проблем, завершился тем, что кажется необходимым возврат государства в инвестиционную сферу и оказание им помощи новоявленному бизнесу. Однако это зависит от пополнения государственного бюджета, которое нельзя считать обеспеченным на длительный срок высокими ценами на нефть на мировом рынке. Требует разумного подхода проблема оптимизации уровня налогообложения бизнеса и связанный с этим вопрос о том, какой субъект распределения и использования накапливаемых средств более эффективен с точки зрения потребностей экономического роста - государство или бизнес. В любом случае возрастает актуальность мер государства, направленных на стимулирование предпринимательской активности, усиление заинтересованности бизнеса в ускорении экономического роста.

3. Укрупнение объектов национального бизнеса: вызов глобализирующейся мировой экономики не принят. В настоящее время развернувшийся процесс глобализации мировой экономики радикально меняет все экономические отношения и механизмы. В этих условиях перед национальным бизнесом встает задача адекватного ответа на этот вызов. В научной литературе постоянно отмечается, что одним из важнейших проявлений глобализации, а может быть, и ее сущностью, является деятельность крупных транснациональных корпораций (ТНК). Что же несут в себе ТНК? Какие угрозы и позитивные сдвиги исходят от них? Как соотносится тенденция корпоратизации мировой экономики с тенденциями развития постсоциалистического российского бизнеса?

Одной из главных черт современной мировой экономики является сосредоточение в руках крупных корпораций огромного экономического потенциала. Возможности ТНК определять лицо национальных экономик, а теперь и всей мировой экономики, связаны с концентрацией в их руках исключительно большой экономической мощи. Современные ТНК обладают огромными финансовыми средствами, которые могут быть направлены ими не только на производственные нужды, но и на лоббирование своих интересов вплоть до подкупа соответствующих должностных лиц и формирования благоприятной институциональной среды. Данный факт дает им колоссальное преимущество в конкурентной борьбе и ставит их в привилегированное положение.

Однако «выбивание» крупными корпорациями для себя особых хозяйственных условий базируется на их вполне объективных преимуществах. Так, в США и Великобритании в компаниях с числом занятых более 10 тыс. человек проводится 80% всех НИОКР, в то время как в компаниях с числом занятых до 1 тыс. человек – менее 5%. Аналогичным образом обстоят дела и в Японии, где крупные фирмы с капиталом более 1 млрд. иен осуществляют 86% НИОКР [2]. Обладая подобной инновационной мощью, крупный бизнес способен поддерживать свое финансовое лидерство сколь угодно долго, трансформируя его в дальнейшее наращивание технологических и организационных преимуществ.

Помимо инновационного потенциала крупные компании обладают еще и колоссальной «объемной» мощью, предполагающей захват подавляющей части рынков сбыта и ресурсов. Так, в США на долю 100 крупнейших корпораций приходится не только 90% научно-исследовательских разработок страны, но 60% ВНП и 45% всей рабочей силы. Проведенные на основе приведенных данных расчеты показывают, что производительность труда на 100 крупнейших корпорациях США в среднем на 82% выше, чем на остальных предприятиях страны. Таким образом, масштабная экспансия крупного бизнеса сопровождается существенным преимуществом в эффективности производства, которое в конечном счете воплощается в экономию на производственных издержках.

Как же данная тенденция накладывается на российскую специфику?

Из-за незавершенности процесса формирования крупных корпораций Россия в процессе глобализации почти не участвует. Так, на долю США, Японии, Германии, Великобритании и Франции приходится 90% всех самых крупных компаний мира; Россия в этой иерархии не занимает значимой позиции. Частично это связано с тем, что российские власти совершили стратегическую ошибку, пойдя на разукрупнение крупных монополий. Между тем в России наблюдается та же закономерность: крупные хозяйственные структуры более эффективны и конкурентоспособны, чем мелкие и средние. Так, в 1991 г. крупные финансово-промышленные группы (ФПГ) России имели производительность труда в 3,4 раза выше, чем прочие хозяйственные структуры страны. Правда, в 1999 г. данный разрыв сократился до 2 раз.

В течение 1991-1999 гг. размер среднестатистического российского предприятия по численности занятых, согласно нашим расчетам, сократился в 11,4 раза, размер средних и крупных объектов – в 57,2 раза (табл.3), а финансово-промышленных групп за 1993-1999 гг. – в 1,9 раза (табл.5). Примечательно, что этот процесс на деле не сопровождался поощрением конкуренции, но означал ослабление позиций в экономике национальных лидеров, а это шло в разрез с требованиями глобализации мировой экономики. Для примера укажем, что японские власти при реализации в 70-х годах стратегического плана по построению информационного общества, наоборот, всячески стимулировали укрупнение небольших фирм. В этой связи можно констатировать, что постсоциалистический российский бизнес пока не может дать достойный ответ на новые потребности мировой экономики – формирование крупных российских компаний-лидеров явно отстает от требований времени. В этом заключается еще одно противоречие развития отечественного бизнеса.

Вместе с тем надо сказать, что существует объективная необходимость в развитии в России малого бизнеса, однако на этом пути были и сохраняются большие препятствия. Несмотря на это, до 1995 года включительно малый бизнес выступал авангардом экономических реформ и давал хорошие экономические результаты. Малые предприятия имели производительность труда выше среднего показателя по стране (табл.4). Однако в последующий период стали проявляться последствия отсутствия условий для развития малого бизнеса. В 1999 г. производительность труда на малых предприятиях была примерно вдвое ниже, чем в среднем по стране. После 1999 г. производительность труда на российских ФПГ была в 3,5 раза выше, чем на предприятиях малого бизнеса [3]. Нарастание разрыва в эффективности производства в малом и крупном бизнесе сильно тормозило нормальное развитие всего отечественного бизнеса.

Однако существует и объективная тенденция мирового экономического развития - тенденция к наращиванию мощи ТНК, а в России несмотря на относительно высокую степень монополизации экономики, становления мощных ТНК не происходило. Напротив, наблюдалось падение экономической эффективности крупного российского бизнеса. Так, обращает на себя внимание следующая закономерность: наличие тесной корреляции между относительной производительностью труда и размером ФПГ. Если первый показатель за 1993-1999 гг. уменьшился в 1,8 раза, то второй – в 1,9 раза. Такое совпадение цифр не может быть случайным и фактически означает следующее: по мере «размывания» ФПГ их относительные преимущества уменьшаются из-за нейтрализации фактора концентрации капитала и эффекта экономии на масштабе производства. Между тем именно крупные национальные корпорации должны были раздвинуть границы постсоциалистического российского рынка. Тем самым налицо явное противоречие между внутренними закономерностями развития российских ФПГ и стоящими перед ними задачами.

Но налицо и другой негативный процесс. Глобализация предполагает открытие национальных рынков, а открытие национальных рынков стимулирует их «заполнение» крупными ТНК, которые проводят довольно агрессивную политику в отношении своих конкурентов. К настоящему моменту неокрепший российский бизнес уже в полной мере испытал на себе последствия вхождения в мировую экономику и в ряде случаев был смят мощными западными компаниями. Так, значительную долю рынка безалкогольных напитков захватили два мировых гиганта – «Coca-Cola» и «PepsiCo»; более половины пивного рынка контролируется иностранными компаниями. Причем многие иностранные компании идут не по пути создания новых производственных мощностей, а по пути поглощения российских производителей. Примером особо агрессивной стратегии является фирма «Nestle», которая за короткий промежуток времени поглотила шесть российских предприятий. Аналогичная ситуация имеет место с «British American Tobacco», которая приобрела 3 отечественные табачные фабрики – в Москве, Санкт-Петербурге и Саратове [4].

Уже имеются хрестоматийные примеры превращения российской экономики в конкурентную площадку для иностранных ТНК. Так, два иностранных энергетических гиганта – шведско-швейцарская «ABB» и немецкая «Siemens» – соперничали между собой за покупку пакета акций не только крупнейшего производителя электрооборудования в Чехии «Scoda Plzen a.s.», но и крупнейшего производителя генераторов в России АО «Электросила». Причем, если «Siemens» более лояльна к местным компаниям, то «ABB» обычно стремится к приобретению полного контроля над ними.

Страны, открывающие свою экономику, вынуждены переориентироваться на международные стандарты качества. Это открывает широкие возможности для дальнейшего внедрения иностранных компаний, обеспечивающих данные стандарты. Требуется и соответствующая рыночной модернизация всей инфрастуктуры производства, в т.ч. рыночной инфрастуктуры. В ряде случаев неготовность российского бизнеса в части рыночной инфраструктуры придает дополнительный напор экспансионистским тенденциям зарубежных ТНК. Так, компания «McDonalds», будучи крупнейшим в мире франчайзером, из-за недостаточного распространения франчайзинга в России и слабо развитой сети поставщиков и дистрибъютеров была вынуждена сама вести весь бизнес. А это означает, что отечественные производители значительные доходы упускают, что ослабляет отечественный бизнес. Таким образом, подавляющая часть российского бизнеса функционирует в весьма неблагоприятных конкурентных условиях.

Надо сказать, что укрупнению капитала подвергаются практически все виды деятельности. Не составляют исключения и их криминальные разновидности. Результатом подобных интеграционных процессов становится возрастание числа всевозможных международных криминальных группировок. Россия оказалась в полной мере захвачена новой тенденцией. Так, по имеющимся данным, за 90-ые годы преступность в экономической сфере страны возросла в 3 раза, при этом насчитывается 10 крупных транснациональных преступных сообществ, действующих на территории не только России, но и еще 44 стран мира [5]. Таким образом, разрозненный легальный отечественный бизнес действует на фоне консолидированного криминального сообщества, что зачастую смещает приоритеты развития российского предпринимательства в нежелательном направлении.

В последние годы наметился явный перелом в развитии российского бизнеса в сторону укрупнения крупных хозяйственных структур. Типичным примером тому может служить активная транснационализация отечественного «Газпрома» и успешное завоевание им зарубежных сегментов сырьевого рынка. Активно подключаются к этому процессу и крупнейшие нефтяные компании России. Одновременно с этим наметилась тенденция к укреплению государственных фирм и к консолидации государственных пакетов акций. Типичными примерами являются отечественные компании авиационной промышленности и «Росавиакосмос». Однако во многих отраслях и областях деятельности процесс разукрупнения бизнеса оказался необратим. По крайней мере, глобальный разворот тенденции потребует огромных средств и усилий.

4. Государственное и частное предпринимательство: нормальное взаимодействие не достигнуто. Переход российской экономики к рыночной системе предполагал не только создание частного сектора помимо уже существовавшего государственного сектора экономики, но и построение сложной системы их взаимодействия. Предполагалось, что два сектора будут функционировать на конкурентной основе. Причем государственный сектор должен преследовать достижение неких стратегических целей, в то время как частный сектор должен стимулировать государственный сектор к более эффективной деятельности. Совершенно очевидно, что государственные и частные формы предпринимательства должны были стать комплиментарными элементами национальной экономики, а никак не враждебными и взаимоисключающими. Однако на практике была реализована несколько иная модель развития.

Начавшаяся с 90-х годов в стране активная приватизация привела к «расщеплению» российской экономики на несколько сегментов промышленного бизнеса. Все эти сегменты довольно сильно отличались по уровню экономической эффективности (табл.6). Принятый курс на уменьшение доли государственного сектора путем приватизации предполагал, что одновременно будет происходить рост его эффективности. Иными словами, приватизационная кампания должна была способствовать росту эффективности как всей российской экономики, так и ее отдельных секторов. Однако ни конкуренция государственного и частного секторов, ни их взаимодополняющее сотрудничество не получили должных масштабов, государственный сектор просто разваливался, его эффективность, как правило, снижалась. К тому же в ходе приватизации в частное владение переходили эффективные предприятия госсектора не наименее (как это предполагалось экономической реформой), а наиболее эффективные. Естественно, что элита «охотилась» именно за такими предприятиями. Безнадежно убыточные предприятия никто не хотел брать в собственность, потому приватизировать их было довольно сложно. Государство же не имело ни капиталовложений, ни управленческих кадров для того, что санировать эти предприятия и лишь затем продать их. Однако естественным результатом «ухода» из состава госсектора самых эффективных предприятий было ухудшение сводных показателей эффективности госсектора. Тем самым позиции госсектора еще больше ослаблялись, и это укрепляло представление о его экономической неполноценности. Однако еще в 1993 г. относительная производительность труда на государственных предприятиях была не намного меньше среднеотраслевой величины.

Исходя из этого можно было бы утверждать, что решение о масштабной приватизации было принято на основе ложных представлений о низкой эффективности госсектора. Но при этом нужно учитывать два следующих обстоятельства. Во-первых, его эффективность была намного ниже, чем эффективность производства в странах с большой ролью частного сектора. Во-вторых, сравнение показателей государственного и частного секторов в начале переходного периода имеет значение для характеристики лишь этого этапа, поскольку рыночная экономика лишь формировалась, частный сектор еще не имел необходимой для его развития институциональной базы, его потенции еще не выявились. Но действовавший механизм приватизации, стимулировавший уход эффективных предприятий из госсектора, привел к тому, что даже двух лет «разгосударствления» оказалось достаточно для резкого ослабления его позиций. В результате такого хода событий госсектор в большинстве отраслей экономики довольно искусственно был превращен в аутсайдера отечественного индустриального бизнеса. Все вышесказанное не следует трактовать как идеологическую «зашоренность» автора, его стремление абсолютизировать значение госсектора только потому, что он находится в собственности государства. В 90-е годы в стране произошли такие изменения, что государственные предприятия были вынуждены изменять свое экономическое поведение под влиянием рынка и отличие их деятельности от деятельности частных предприятий становится все менее ощутимым. И все же у госсектора сохраняется определенная специфическая ценность для общества: его предприятия легче ориентировать на выполнение стратегических задач государства, особенно в тех случаях, когда это не связано с получением предпринимательской прибыли (хотя, разумеется, в таких случаях часто неизбежна финансовая поддержка государства, означающая невозмещаемые затраты из государственного бюджета).

Но есть и чисто экономическая сторона проблемы. Масштабное изменение структуры промышленности по формам собственности происходило в условиях, когда финансовой несостоятельности госсектора не наблюдалось (сделаем оговорку: тогда определение финансовых результатов работы предприятий было очень затруднено: мешало уклонение от налогов и учета вообще, бартер и т.д.). Об этом свидетельствуют данные табл.7, в которой дается оценка рентабельности предприятий различных форм собственности в виде отношения сальдо прибылей (убытков) к производственным затратам, равным выручке за вычетом прибылей (убытков).

Примечательно и то, что данный показатель для госсектора был достаточно стабилен в отличие от взлетов и провалов рентабельности других секторов. Судя по официальным данным статистики госсектор российской промышленности в те годы занимал чуть ли не лидирующие позиции с точки зрения финансовой состоятельности. По показателю рентабельности в 1993 г. они занимали 4-е место среди шести секторов, в 1994 г. – уже 2-е место, в 1995 г. – 3-е место, в 1996 г. – 1-е место, а в 1997 г. – снова 2-е место В свете этих данных очевидно, что неумелая приватизация породила аномальные процессы в развитии постсоциалистического российского бизнеса.

Однако для объективности нужно отметить, что анализ динамики эффективности и вообще роль предприятий той или иной формы собственности требует вовлечения в число рассматриваемых факторов многих сторон механизма хозяйствования и экономической политики государства на минувшем и нынешнем этапах постсоциалистического развития, как легальных, так и нелегальных. Здесь это не является критерием рассмотрения, но нельзя не отметить, что слишком много факторов препятствовали появлению стимулов для нормального частного предпринимательства и действовали и одновременно снижали давление на государственные предприятия формирующихся рыночных отношений, временно облегчая тем самым их существование.

В целом можно констатировать, что в период 90-х годов происходило количественное уменьшение отечественного госсектора, но он не претерпевал никаких качественных изменений, способных обеспечивать рост его эффективности, его инновационную ориентацию, повышение его конкурентоспособности; с 1993 по 1998 гг. интегральная доля госсектора в промышленности, исчисляемая как средняя долей занятости, выпуска и числа предприятий, сократилась с 37,9 до 8,9%.

Не произошло и кардинальных изменений в механизмах взаимодействия частного и государственного предпринимательства. Происходила как бы самоизоляция государственных предприятий от общего массива экономики. Но дело не только в этом. Частный сектор оказался более привлекательным для занятого населения, он «высасывал» рабочую силу из госсектора и ослаблял его позиции. Одновременно с этим наблюдалось своеобразное «самопоедание» госсектора. Главным при этом было то, что происходило в огромных масштабах расхищение государственного имущества администрацией предприятий этого сектора, вследствие разложения государственной бюрократии частный сектор подпитывался за счет госсектора, включающаяся в частное предпринимательство элита и криминалитет паразитировали на ресурсах госсектора. Таков был и в значительной мере сохраняется специфический характер взаимодействия частного и государственного предпринимательства в российской экономике. Госсектор фактически оставался без естественных источников роста. Такая модель развития российского бизнеса представляет собой весьма уродливую переходную форму, которая далека от завершения ее использования. И не удивительно, что за весь постсоциалистический период государственное предпринимательство в промышленности в большинстве своем так и не смогло окрепнуть: относительная производительность труда на государственных предприятиях остается чрезвычайно низкой, значительно уступая предприятиям частного сектора, а особенно предприятиям с иностранным участием (табл.7). Отсюда низкая конкурентоспособность государственных предприятий. Очевидно, это следствие трех факторов: 1) расхищения государственной собственности, в т.ч. доходов государственных предприятий; 2) низкой способности администрации многих из этих предприятий адаптироваться к требованиям рынка; 3) процессов перераспределения рабочей силы и других ресурсов в пользу частного сектора, главным образом из-за высокой его адаптационной способности и конкурентоспособности. Вопрос о необходимости в таких условиях государственной поддержки госпредприятий остается весьма спорным. Дело, прежде всего, в том, способно ли сегодня большинство предприятий рационально использовать эту поддержку, даже если бы у государства были ресурсы для этого. Учитывая тот факт, что в руках государства сейчас остаются в основном неликвидные компании и их приватизация займет, по всей видимости, много времени, вопрос о рациональной поддержке государственных предприятий встает все острее и острее.

5. Вызов «новой экономики» проигнорирован: построения инновационного рынка не состоялось. В настоящее время мировая экономика входит в совершенно новую стадию развития – стадию построения так называемой «новой экономики» с соответствующими ей принципами эффективного функционирования национальных хозяйств в условиях глобализации и информатизации. Концепция построения «новой экономики» смещает акценты с собственно производства на перманентные инновации, которые становятся основной движущей силой социально-экономического развития. Статистика стран «золотого миллиарда» подтверждает концепцию «новой экономики», показывая, что до 80% роста их ВВП достигается за счет инновационного сектора [6], в то время как в России эта доля составляет всего лишь 8% [7]. Таким образом, Россия пока явно не вписывается в логику развития передовой части мировой экономики, обрекая себя тем самым на роль международного технологического аутсайдера.

Нужно признать, что проведенная в России массовая приватизация не стала инструментом совершения инновационного рынка, хотя в принципе должна была стать таковым. Подрыв инновационного потенциала отечественной промышленности по существу продолжается. Такое развитие обусловлено, конечно, не фактом сокращения доли госпредприятий в промышленности, а тем, что возросший частный сектор лишен стимулов к инновационной активности: нет соответствующей государственной политики, нет необходимого давления конкуренции, нет накоплений в нужных масштабах, нет заинтересованности у многих менеджеров. К сожалению, можно утверждать, что до сих пор рыночная трансформация экономики в России не привела к созданию инновационных механизмов ни в государственном, ни в частном секторе. И после приватизации созданный частный бизнес не получил в новой хозяйственной системе возможностей и стимулов для того, чтобы взять на себя роль главного генератора и источника финансирования рыночных инноваций; одновременно с этим государственное предпринимательство в своих традиционных формах было разрушено, а новые, более адекватные рыночной экономике и более эффективные формы созданы не были. В результате этого сложилась нерациональная структура финансирования инноваций: их основная часть обеспечивается реликтовыми государственными формами. Так, утвердилась отчетливо асимметрия российской и европейской структуры затрат на исследования и разработки (табл.8). Если подавляющая часть этих затрат в странах Евросоюза осуществляется промышленными компаниями, то в России данные хозяйственные структуры играют вспомогательную роль. По сравнению со странами ОЭСР и, в частности с США, отмеченные структурные диспропорции оказываются еще больше и достигают поистине колоссальных размеров при сопоставлении с развитыми странами Юго-Восточной Азии. Роль промышленных компаний в разработке новых технологий в Странах Евросоюза в 1,7 раза выше, чем в России, а в Японии и в Южной Корее – в 2,2 раза [8].

Разработка подавляющей части технологических инноваций в России происходит не за счет промышленных предприятий, являющихся пользователями этих технологий, а за счет государственных структур, которые не занимаются непосредственным внедрением разработанных ноу-хау. Можно сказать, что российские компании переложили «инновационное бремя» на государство, которое с этим бременем не справляется, да и не должно его нести.

Непосредственным результатом сложившейся нерациональной инновационной структуры российского бизнеса является падение роли России на мировом рынке высоких технологий. Ее доля составляет около 0,3%, а по абсолютному объему экспорта высокотехнологичной продукции она уступает не только развитым странам мира, но и такой стране, как Венгрия. Ее выручка от экспорта лицензий в 6 раз меньше, чем у Италии и в 418 раз меньше, чем у США.

Особенно показательны «инвестиционные потери» России в сфере внешней торговли промышленными технологиями: в 2001 г. объем импортных операций по промышленности в целом в 34,4 раза превышал экспорт, а в лесной промышленности – в 232,2 раза. Данный факт свидетельствует о том, что с инновационной точки зрения отечественная промышленность фактически является банкротом. Действительно, одним из важнейших измерителей эффективности международной передачи инноваций (технологий) является коэффициент «технологической независимости», рассчитываемый в виде отношения экспорта технологий к их импорту и позволяющий проранжировать все страны в соответствии с их местом на мировом рынке инноваций. Чем больше этот коэффициент, тем больше «инновационное покрытие» страны, тем лучше ее инновационный баланс. Экспертные оценки данного коэффициента показывают, что его величина в США в 1989 г. составляла 5,47, в 1992 г. – 3,94, в 1994 г. – 3,96, в 1995 г. – 4,10. Среди развитых стран мира только Канада, Япония, Германия и Великобритания в 1989-1995 гг. достигли значений коэффициента «технологической независимости» в 0,75-1,20, что многократно ниже уровня США. Согласно нашим расчетам для российской промышленности данный коэффициент в 2001 г. составил 0,03, что в 137 раз меньше, чем в США в 1995 году. Такие результаты являются серьезным индикатором инновационного кризиса в стране.

В табл.9 приведены расчеты внешнеторгового потенциала предприятий разных форм собственности.

Из этой таблицы можно сделать ряд выводов. Во-первых, наращивание внешнеторговой активности в сфере высоких технологий возможно только за счет российских предприятий; иностранные и совместные компании наоборот занимаются исключительно импортом технологий и тем самым способствуют росту инновационной активности стран-доноров иностранного капитала. Так, согласно нашим расчетам, коэффициент «технологической независимости» в целом по российской экономике в 2002 г. составил 0,47, что почти в 9 раз меньше аналогичного показателя США в 1995 г. Однако этот разрыв сокращается до 2 раз, если не учитывать деятельность иностранных и совместных предприятий. Таким образом, в завоевании мирового рынка высоких технологий фирмы с иностранным капиталом помогают в основном «своим» странам, России же они в этом отношении никакой помощи оказать не могут. Стратегический вывод прост: при формировании «новой экономики» Россия может рассчитывать только на своих собственных предпринимателей, возможности которых в настоящий момент очень незначительны.

Во-вторых, среди российских предприятий пока обычно только государственные и полугосударственные (с участием государства) хозяйственные структуры выступают в качестве инициаторов экспорта высоких технологий; частные предприятия пока могут лишь ориентироваться на зарубежных ноу-хау, поддерживая тем самым инновационную активность других государств. Расчеты показывают, что коэффициент «технологической независимости» государственных и полугосударственных предприятий, соответственно, в 27,2 и 40,3 раза выше, чем у структур частного бизнеса. Такой беспрецедентный разрыв в инновационной активности между секторами государственного и частного предпринимательства показывает, что в ближайшее время опорой при формировании в России «новой экономики», видимо, могут быть только организационные формы предприятий с полным или частичным участием государства. Однако столь же очевидно, что сохранение такой ситуации недопустимо. Требуется активизация частного предпринимательства и в этом направлении. Примечательно, что коэффициент «технологической независимости» российских государственных и полугосударственных предприятий является чрезвычайно высоким даже по международным стандартам. Так, его значение для российских государственных предприятий в 2002 г. на 10% выше, чем в экономике США в целом в 1995 г., а для предприятий смешанной собственности этот разрыв составляет 68% в пользу России. С одной стороны, из этого вытекает, что Россия все же обладает определенными резервами в развитии инновационного рынка и построении «новой экономики», которые лежат именно в сфере государственного и смешанного (государственно-частного) предпринимательства. Но с другой стороны, это свидетельствует и о пассивности данного сектора в привлечении новейших технологий извне, т.е. о слабой заинтересованности в модернизации, что очень опасно для будущего страны.

Помимо указанных противоречий в инновационном развитии страны, отметим еще одно – дисбаланс в структуре инновационного бизнеса. Бюджетные затраты на финансирование исследований в России явно гипертрофированы по сравнению с затратами на поддержку предприятий, занимающихся прикладными разработками и практическим внедрением ноу-хау. Такое соотношение очень устойчиво и в разных формах воспроизводится на всех уровнях. Очевидно, что при сохранении подобных приоритетов и пропорций в финансировании науки и инноваций страна никогда не сможет выйти из инновационного кризиса.

Серьезность положения осознана государственными органами, и ими предприняты определенные шаги по поддержке инновационной сферы. Эти шаги в большинстве случаев были непоследовательными или ошибочными. Типичным и наиболее ярким примером «половинчатости» действий государства является принятая в ноябре 2002 г. Министерством промышленности, науки и технологий РФ «Концепция развития венчурной индустрии в России», смысл которой заключается в создании агентств по трансферу технологий, технологических фондов, предложениях по изменению налогового законодательства и проведению пропаганды инновационной деятельности. Однако эта Концепция имеет серьезный изъян: финансы на создание инфраструктуры, подготовку кадров и формирование имиджа венчурной индустрии предполагается изымать из бюджетов заинтересованных министерств, ведомств и бюджетов местных органов власти. Такой подход противоречит мировому опыту и является ошибочным, так как государственные служащие, не работающие профессионально на венчурном рынке, не могут определить перспективные направления венчурного инвестирования. Примером подобных просчетов может служить Япония, которая в 70-х годах на правительственном уровне признала самой перспективной отраслью судостроение и вкладывала в нее огромные деньги, в то время как настоящий прорыв был осуществлен в электронной промышленности, которая большими преференциями со стороны государства не пользовалась.

Таким образом, российские власти впадают в крайность, пытаясь обеспечить инновационное развитие путем нерационального огосударствления венчурной деятельности. По сути дела государство пытается взять на себя функции по обеспечению венчурной деятельности путем создания государственных или полугосударственных венчурных предприятий. Между тем нерациональность такой меры налицо: те венчурные предприятия, которые должны быть специфическими инновационными придатками крупных производственных компаний, не могут в своей деятельности основываться на внешнем финансировании со стороны государственных или муниципальных властей. Кроме того, подобное расширение сферы государственного предпринимательства само по себе подорвет его и так слишком шаткую финансовую базу. Денег на венчурную индустрию просто не хватит, а намечаемые позитивные сдвиги останутся всего лишь лозунгом.

Рассмотренные выше противоречия в развитии инновационного бизнеса в России подводят к постановке ключевого вопроса: почему частный бизнес страны не справился с возложенной на него «инновационной миссией»?

При ответе на поставленный вопрос следует исходить из главного принципа современной экономической науки: решение любой экономической проблемы может быть получено применительно только к конкретной точке пространства и времени. Иными словами, проблема решается здесь и сейчас. Поэтому частный бизнес, собственно так же как и сектор государственного предпринимательства, не может быть хорошим или плохим в принципе. Учитывая не только полное отсутствие в социалистической России опыта ведения масштабного частного бизнеса, но и существование в постсоциалистический период многих препятствий для его развития, его существование в криминализированной общественной среде и т.д., относительно молодой постсоциалистический частный сектор оказался просто не в состоянии решить стоящие перед страной глобальные экономические проблемы. Среди этих проблем оказалась и проблема построения «новой экономики». Высокие риски, длительные горизонты планирования и гигантские масштабы деятельности для российских частных предприятий пока не типичны. Отсюда и отсутствие пристального интереса с их стороны к развитию инновационного рынка. Не исключено, что в какой-то момент времени ситуация изменится, но на нынешнем этапе экономического развития страны частный бизнес не в состоянии взять на себя функцию обеспечения прорыва в сфере промышленных инноваций.

Типичным примером инновационной несостоятельности российского частного сектора является производство оптико-волоконных кабелей, которое до сих пор практически полностью отсутствует. На первый взгляд, эта ситуация кажется парадоксальной, особенно если учесть, что сфера оптико-волоконной связи считается одной из самых перспективных и рентабельных. В настоящее время, по оценкам ведущих экспертов, масштабы создания современной высокоскоростной инфраструктуры передачи информации в России на несколько порядков ниже имеющихся в стране потребностей. Емкость мирового рынка оптико-волоконной инфраструктуры достигает 200 млрд. долл., а темпы его роста выше, чем в других наукоемких секторах. Будучи лидером в области разработки новых поколений средств оптико-волоконной связи, Россия имеет огромные возможности для построения и развития мощной национальной промышленности инновационного типа. Между тем отечественный частный бизнес не работает на такую перспективу. Пока без государства сформировать новый рынок оптико-волоконной инфраструктуры нельзя. Например, для создания производства волоконных световодов необходимы капиталовложения на сумму порядка 100 млн. долл., в то время как частный бизнес готов инвестировать не более 10-15 млн. долл. Кроме того, речь идет о создании производственного комплекса, а обеспечение комплексности инвестиций, по мнению экспертов, без государственного участия практически невозможно. Не исключено, что когда в России возникнут отечественные сверхмощные частные корпорации, то они смогут взять на себя инновационные программы такого масштаба, пока же это можно сделать только в рамках госсектора.

Однако было бы ошибкой считать, что частный бизнес вообще отстранился от инновационного рынка. В последнее время ситуация сильно меняется. Так, российская промышленность стала предъявлять беспрецедентно растущий спрос на производственное оборудование инновационного типа. В настоящее время в России намечается определенный подъем инновационной активности. Если в 1998 г. лишь 5% опрошенных предприятий заявляли о готовности заниматься инновационными технологиями, то в 2002 г. – 17%. Однако (что чрезвычайно важно!) это в основном покупка нового оборудования, а не создание нового продукта. В структуре инновационной деятельности предприятий наибольшую долю – 61% всех инновационно-активных предприятий – занимает процесс приобретения новых основных фондов. Из 107 инновационных проектов, представленных на Второй московской венчурной ярмарке в феврале 2002 г., более чем для половины проектов требуется закупка оборудования и создание нового производства. Эксперты считают, что такая структура инноваций в России будет сохраняться еще долго. Данные выборочного обследования ЦИСН показывают, что в стране доминирует стратегия копирования достижений конкурента, то есть стратегия имитационного развития [9]. Тем самым речь идет фактически о том, что российская промышленность сейчас находится на стадии освоения не продуктовых, а технологических инноваций. Пока эта фаза экономического цикла не будет пройдена, переход к продуктовым инновациям вряд ли состоится.

6. Вынужденная двойственность российского бизнеса: благотворительность на фоне эксплуатации. Произошедшая капиталистическая трансформация российской экономики привела к колоссальному имущественному расслоению населения, к обострению проблемы «эксплуатации человека человеком». Уже сейчас появляются работы, в которых делается попытка оценки уровня эксплуатации [10].

Прагматический интерес представляет не одноразовая акция присвоения общественной собственности (которая была неизбежной), а возможность формирования в дальнейшем, когда первоначальное присвоение собственности уже состоялось, нормальной системы оплаты труда. Пока же налицо хроническая недоплата работникам за их труд. Именно в этом проявляется вновь главное противоречие между наемным трудом и капиталом.

В работе [11] предложен подход к анализу этой проблемы, основанный на использовании эконометрических производственных функциях и позволяющий идентифицировать равновесные цены труда и капитала, сравнить их с фактическими значениями и на этой основе оценить уровень эксплуатации труда. В аналитических целях искажение равновесных цен труда и капитала по сравнению с их фактическими значениями следует оценивать в относительном выражении. В этих целях вводятся соответствующие коэффициенты искажения равновесной заработной платы и равновесной нормы прибыли.

Эконометрические оценки равновесных значений зарплаты и нормы прибыли для экономики России за 1989-2002 гг. приведены в табл.10, из которой вытекают следующие выводы.

Во-первых, норма эксплуатации труда в России положительна и составляет в среднем 24%. Это означает, что в стране происходит систематическая недоплата труда примерно на четверть. Выгоду от этого получает капитал, норма прибыли на который завышена в среднем примерно на 72%. Факт переплаты труда, имевший место в 1997-1998 гг., был связан с валютным кризисом, ударившим по прибылям в более сильной степени, чем по зарплате, и не меняет общего положения дел в российской экономике. Таким образом, в России инвесторы осуществляют весьма серьезную экспроприацию доходов наемных работников. Этот факт сам по себе уже является примечательным, так как в стране с многолетними традициями социалистической идеологии была реализована в процессе распределения вовсе не модель «социалистического капитализма», что было бы логично, а модель «классического капитализма» с явной и неприкрытой эксплуатацией наемного труда. Фактически мы имеем дело с парадоксом, заключающимся в том, что после «социализма» строится еще более жесткий и неэффективный в социальном отношении капитализм, нежели тот, который вырос естественным образом на традиционной капиталистической экономической платформе.

Во-вторых, искажение равновесных цен на рынке труда в России было в среднем в 3 раза меньше, чем на рынке основного капитала. Учитывая, что это искажение шло в пользу капитала, можно говорить, что Россия вполне может выступать в качестве региона, благоприятного для иностранных инвестиций.

Указанные факты выглядят еще более наглядными при сравнении российских индикаторов с аналогичными параметрами экономики США за 1987-2000 гг. (табл.11).

Оказывается, норма эксплуатации в США является отрицательной величиной (4-й столбец табл.11). Это означает, что в США происходит переплата за труд и недоплата за вложенный капитал. Такое положение дел отчасти объяснимо, так как США – страна, переполненная финансами, с традиционно большим потенциалом квалифицированных работников и ориентацией на высокие заработки. Тем не менее, полученный вывод является краеугольным для понимания социально-экономической системы США, которая имеет явную социальную ориентацию даже в ущерб частному капиталу. Можно сказать, что в лице американской системы воплотилась модель «капиталистического социализма», которая при доминировании частной формы производства не осуществляет той примитивной эксплуатации труда, о которой в свое время говорил К. Маркс и которая была реализована в постсоциалистической России. Американские работники в среднем получают на 26% больше, чем того заслуживают. Следовательно, если и есть в Соединенных Штатах эксплуатация, то не труда капиталом, а наоборот – капитала трудом. Это один из важнейших парадоксов, вытекающих из приведенных цифр, так как он служит противовесом общеизвестному факту жесткости американской системы найма, которая, как оказывается, вовсе не доходит до примитивного присваивания собственником капитала результатов труда своих работников. Соответственно, для рынка рабочей силы важна не капиталистическая форма собственности как таковая, а сама модель и специфика построенного капитализма.

Еще одним важным фактом является то, что искажение равновесных цен на рабочую силу в США было в среднем почти в 15 раз меньше, чем на рынке основного капитала. Данный факт вызван тем, что чистая прибыль составляла лишь малую часть от фонда оплаты труда. Следовательно, обнаруженный нами феномен «самоэксплуатации капитала» не просто ущемляет интересы американского собственника производства, но делает это в очень сильной и откровенной форме. Главный же вывод состоит в том, что американский рынок труда значительно лучше сбалансирован, нежели рынок капитала. Не исключено, что данный факт имеет первостепенное значение для формирования внешнеэкономических стратегий американских транснациональных корпораций, проявляющих высокую активность при вывозе производства и капитала в другие страны.

Приведенные количественные оценки равновесных цен труда и капитала для экономики России и США позволяют нарисовать довольно логичную картину мирового круговорота капитала. Так, все страны мира разделяются на две большие группы: где идет переплата труда (это в основном промышленно развитые государства) и где идет недоплата труда (это в основном развивающиеся и переходные экономики). Во второй группе стран эксплуатация труда присутствует, в первой – как таковая отсутствует. Если данный процесс подкрепляется высокими ставками нормы прибыли в странах, где присутствует эксплуатация труда, то капитал из первой группы государств тяготеет к миграции во вторую группу. За счет таких межстрановых переливов капитала может происходить своего рода экспорт эксплуатации труда в другие страны, и прежде всего в те, где равновесная заработная плата выше фактической. Разумеется, описанная схема переливов феномена эксплуатации между странами не носит тотального характера, однако сам факт наличия двух групп государств, различающихся по данному признаку, является симптоматичным, также как и то, что постсоциалистический российский бизнес функционирует в соответствии с «эксплуатационной» моделью капитализма.

Учитывая, что построенный в стране за последние полтора десятилетия капитализм совершенно не соответствует общественным ожиданиям и социально-экономическим стандартам развитых стран мира, все большее внимание общественности привлекает проблема корпоративной социальной ответственности. Совершенно ясно, что если отечественный бизнес будет и дальше отвергать стандарты деловой практики, наработанные международным сообществом, и демонстрировать неуемную коммерческую жадность, то надежды на построение сбалансированной экономики будут по-прежнему утопичными. Какова же картина в этой области?

На практике проявление корпоративной социальной ответственности принимает форму социальных инвестиций. В расширительной трактовке под социальными инвестициями понимаются все затраты компании на социальные программы, включая затраты на развитие персонала (профессиональная подготовка и переподготовка, охрана труда и здоровья и прочее), улучшение экологии, развитие местных сообществ и обеспечение добросовестной деловой практики [12]. Учитывая, что социальные инвестиции доступны для количественного измерения, с их помощью можно получить достаточно объективную оценку участия бизнеса в решении социальных проблем страны. Результаты анкетирования 100 российских компаний [13], выполненного Ассоциацией менеджеров при финансовой поддержке Программы развития Организации объединенных наций (ПРООН), позволяют дать количественную оценку четырех разновидностей индекса социальных инвестиций (табл.12).

Для уяснения масштаба явления необходимы некоторые сопоставления. Как известно, объем валовых продаж в экономике примерно в 2 раза больше валового внутреннего продукта (ВВП) страны и это соотношение достаточно устойчиво во времени. Экстраполируя результаты выборки на всю экономику, можно сделать следующий вывод: суммарный объем социальных инвестиций российских компаний составляет примерно 4% ВВП, что представляет собой довольно значительную макроэкономическую величину. Фактически объем социальных инвестиций превышает ежегодный «естественный» (т.е. не связанный с «нефтяной конъюнктурой») темп экономического роста в 2-3% ВВП. Изъятие такой значительной суммы из капиталообразующих производственных инвестиций отечественного бизнеса существенно замедляет экономический рост.

Если отталкиваться от макроэкономических пропорций, сложившихся в 2003 г., когда налоговые доходы консолидированного бюджета находились на уровне 29% ВВП, то социальные инвестиции российского бизнеса составляли почти 14% от их массы. Это означает, что фактический бюджет страны был примерно на 1/7 часть больше официальной величины за счет «теневого» финансирования социальных мероприятий российскими компаниями. Полученные цифры свидетельствуют об объективной перегруженности российского бизнеса затратами на социальные мероприятия.

Хотя осуществление социальных инвестиций предполагает получение определенного экономического эффекта, этот эффект проявляется, как правило, лишь в долгосрочной перспективе. Дать количественную оценку подобного «отложенного эффекта» от социальных инвестиций довольно проблематично. Более того, само наличие значительных затрат на социальные мероприятия вскрывает несовершенство социальной сферы в России, наличие неких пробелов в ее текущей деятельности. В краткосрочном периоде перегруженность российского бизнеса затратами на социальные мероприятия может трактоваться как один из факторов его низкой конкурентоспособности. Это особенно ярко проявляется при ведении российскими компаниями конкурентной борьбы на мировом рынке, когда их зарубежные конкуренты не обременены подобными непроизводственными издержками.

Сделанный вывод подтверждается и приведением величины социальных инвестиций компаний-респондентов к долларовому эквиваленту в соответствии со средневзвешенным валютным курсом 2003 г. – 1,7 млрд. долл. США. Не требует доказательств тот факт, что с помощью такой суммы можно осуществить запуск самого амбициозного инвестиционного проекта. И эта сумма в период инновационного кризиса была изъята из экономического оборота российских компаний на социальные нужды. Если же учесть, что в данном случае речь идет только о социальных инвестициях лишь компаний-респондентов, в то время как в масштабе всей страны указанная цифра существенно повышается, то масштабы отвлечения финансовых средств от чисто производственных нужд становятся еще более впечатляющими.

Аналогичные расчеты показывают, что удельные социальные инвестиции российских компаний на одного работника составили 962 долл. США, что по нынешним стандартам представляет собой, конечно, значительную цифру. Для сравнения – величина пожертвований американских компаний в расчете на одного занятого США в 2002 г. составляла 478 долларов [14].

Таким образом, отечественный бизнес в значительной мере перегружен издержками на социальные программы, в связи с чем возникает своеобразный «эффект отвлечения» средств, приводящий к торможению развития новых экономических рынков и направлений деятельности. Выявленный эффект «социализации» постсоциалистического российского бизнеса служит определенным противовесом его «эксплуатационной» модели функционирования.

Количественные оценки, приведенные в табл.13, позволяют по-новому посмотреть на роль и место России в мировой экономике. В соответствии с представлениями современного институционализма вся мировая экономика условно разделяется на три группы стран. Основой деления служит величина так называемых трансакционных издержек: страны с низкими издержками (западная модель общества), умеренными (азиатская модель) и высокими (латиноамериканская и африканская модели). Учитывая, что социальные инвестиции почти полностью входят в состав трансакционных издержек, можно констатировать, что последние для российских компаний имеют чрезмерно высокую величину и, следовательно, российская экономика развивается, скорее всего, в соответствии с латиноамериканской моделью, характеризующейся низкой институциональной эффективностью. Фактически из-за неразвитости в стране правовых и общественных институтов российский бизнес вынужден брать на себя повышенные социальные обязательства.

Таким образом, в России наблюдается своеобразная инверсия нормального социально-экономического развития. В то время, как в развитых странах мира бизнес в ряде случаев оказывается неэффективен с макроэкономических позиций и государство призвано исправлять его ошибки, корректируя «правила игры» (правовые и общественные институты), в России разворачивается прямо противоположный процесс: государство формирует недостаточно эффективные правовые и социальные институты, а бизнес-структуры вынуждены нейтрализовывать ошибки и недочеты государства путем осуществления значительных социальных инвестиций и тем самым отчасти «замещать» государство в социальной сфере. При наличии не до конца окрепшего отечественного бизнеса, не успевшего еще занять свою нишу на зарубежных рынках, подобная линия развития сдвигает Россию на периферию мировой экономической системы.

Сделанные выводы отражают объективный общеэкономический контекст осуществления российским бизнесом социальных программ. Однако подчеркнем, что никакие численные оценки индекса социальных инвестиций не должны инициировать однозначного вывода о необходимости наращивания или, наоборот, сокращения затрат на социальные программы. Данные решения должны приниматься в контексте конкретных задач, стоящих перед бизнесом, и тех социально-экономических условий, в которых он действует. Данный принцип определяется тем фактом, что само явление социальных инвестиций является, по меньшей мере, двухфакторным. С одной стороны, издержки на социальные программы представляют собой вычет из финансовых активов компаний и соответственно уменьшают их рентабельность и подрывают текущую конкурентоспособность. С другой стороны, большие объемы социальных инвестиций могут повышать конкурентоспособность компаний в более отдаленной перспективе и являются желанными для населения, а потому оказывают благотворное влияние на социальный климат.

Еще одним важным индикатором отечественного бизнеса является его информационная открытость. В качестве количественного измерителя степени информационной прозрачности социальных программ российских компаний выступает индекс информационной открытости [12]. Проведенные расчеты показывают, что интегральный индекс информационной открытости российских компаний составляет 77,9%. Учитывая, что идеальное значение этого индекса равно 100%, можно констатировать следующее: на нынешнем этапе развития страны российские компании вышли на довольно высокий уровень информационной открытости в отношении осуществляемых ими социальных инвестиций.

Хотя информационная «прозрачность» компаний в отношении таких инвестиций далека от идеальной, все же и недооценивать достигнутый уровень нельзя. Полученная цифра (77,9%) убедительно свидетельствует о том, что, несмотря на множество неблагоприятных факторов, препятствующих информационной открытости компаний, влияние таких факторов явно переоценивается. Фактически сдвиг в сторону раскрытия крупным российским бизнесом своих социальных программ в цивилизованном формате уже произошел. Опросы показывают, что большинство компаний уже имеют механизмы и организационные структуры, позволяющие переходить к открытию социальной информации.

Однако более глубокий анализ показывает, что с точки зрения информационной открытости совокупность компаний, участвовавших в анкетировании, весьма разнородна. Так, изучение состава компаний позволяет обнаружить следующую важную закономерность: наиболее крупные и мощные российские компании проявляют известную осторожность в раскрытии информации о социальных инвестициях. Об этом свидетельствует тот факт, что почти все отечественные компании-гиганты лишь частично открывают информацию о своей деятельности.

Процесс раскрытия информации имеет определенную закономерность и в разрезе форм собственности. Так, индекс информационной открытости для компаний смешанной формы собственности на 10,5% выше, чем для компаний частной формы собственности (табл.13). Это означает, что компании с участием государства выступают в роли локомотива в раскрытии социальной информации и увлекают за собой частные предприятия. И хотя информационное преимущество смешанных компаний было не столь велико, как этого можно было ожидать, оно все же оказывает определенное позитивное воздействие на частный бизнес, и можно надеяться, что в ближайшие годы произойдет сближение информационных параметров двух групп компаний с разной формой собственности.

Следует особо остановиться и на том факте, что участие государства в бизнесе отнюдь не ведет к тотальной информационной прозрачности, которую вполне логично было бы ожидать. Данный парадокс свидетельствует о том, что представители государственного предпринимательства отчасти сами склонны к «конспирации» своих социальных программ.

Анализ активности в осуществлении социальных инвестиций компаниями частной и смешанной (с участием государства) форм собственности дает дополнительную информацию о протекающих в недрах российского бизнеса процессах (табл.14).

Главный и, на первый взгляд, парадоксальный вывод, который вытекает из полученных данных, состоит в том, что предприятия частной и смешанной форм собственности характеризуются практически равными удельными социальными инвестициями с небольшим перевесом (примерно на 4%) в пользу частных компаний. Таким образом, мнение о социально ориентированной политике государственного предпринимательства является очередным мифом и общественным предрассудком.

Данный вывод подтверждается и сопоставлением других количественных индексов социальных инвестиций. В частности, отношение затрат на социальные программы к объему продаж у частных компаний было в полтора раза выше, чем у смешанных, а отношение социальных затрат к балансовой прибыли – в 6,8 раза. Таким образом, относительная социальная активность частного бизнеса существенно выше, чем смешанного бизнеса.

В основе такого положения дел лежат четыре причины.

Во-первых, частные компании лучше умеют «прятать» прибыль; предприятия с государственным участием работают в более жестких рамках осуществления хозяйственных операций. Данный факт отчасти способствует формированию излишне альтруистичного образа частного бизнеса. Однако данное обстоятельство само по себе не может изменить общего расклада сил, так как по показателю «социальные инвестиции/валовые продажи», который малочувствителен к бухгалтерским «играм», частный бизнес также превосходит бизнес со смешанным капиталом.

Во-вторых, компании с государственным участием имеют колоссальное преимущество в прибыльности хозяйственных операций, обусловленное не эффективностью хозяйствования, а другими факторами. Согласно расчетам по данным проведенного анкетирования, доля прибыли в валовых продажах для частных предприятий составляет 4,0%, а для смешанных – 20,9%, то есть имеет место 5-кратный разрыв в пользу полугосударственных компаний. Этим во многом объясняется огромный разрыв в значениях показателя «социальные инвестиции/балансовая прибыль» (табл.14). И хотя здесь также имеет место «эффект бухгалтерии», компании с государственным участием в большинстве случаев относятся к разряду сверхприбыльных.

В-третьих, частные компании находятся в более жесткой конкурентной среде. Данное обстоятельство приводит к наращиванию частным бизнесом социальных инвестиций для того, чтобы за счет данного фактора оторваться от конкурентов. Фактически социальные инвестиции выступают в качестве одного из факторов конкурентной борьбы частного бизнеса.

В-четвертых, сами социальные инвестиции в настоящее время осуществляются чрезвычайно неравномерно, на основе волюнтаристских решений руководства компаний. Эта особенность в большей степени характерна для частных компаний, стимулируя на данном этапе развития инвестиционные рывки в пользу частного сектора.

Таким образом, компании с государственным участием при чрезвычайно большом преимуществе в уровне прибыльности не реализуют это преимущество по линии социальных программ. Следовательно, с точки зрения масштаба явления государство следует в арьергарде, а отнюдь не в авангарде процесса социального инвестирования, отдавая пальму первенства частному бизнесу.

Сделанный вывод контрастирует с выводом о том, что государственное участие в бизнесе способствует большей информационной открытости процесса социального инвестирования. Это позволяет нарисовать довольно специфическую картину в позиционировании частного и смешанного бизнеса в деле осуществления социальных инвестиций: компании с государственным участием более «откровенны» в отношении проводимых ими социальных мероприятий, однако частные компании более активны в проведении самих социальных программ.

Таким образом, одно из глубинных противоречий российского бизнеса заключается в том, что он проявляет элементы социальной благотворительности на фоне высокого уровня эксплуатации наемных работников. При действии столь разнонаправленных тенденций необходимо установить, какая же из них все-таки преобладает. Это сделать довольно просто. Так, если коэффициент искажения (недоплаты) заработной платы в России равен примерно ¼, а доля затрат на оплату труда в ВВП составляет примерно 30%, то доля ВВП, присвоенного российскими капиталистами, составляет величину 0,25x0,3xВВП=0,075xВВП, то есть 7,5% ВВП. В то же время доля социальных инвестиций российского бизнеса в объеме продаж составляет примерно 0,02, а отношение объема продаж к ВВП равно примерно 2. Тогда масса «отданных» бизнесом средств составляет величину 0,02x2xВВП, то есть 4% ВВП. Отсюда вытекает окончательное неравенство: 7,5%>4,0%, то есть доля ВВП, присваиваемая российскими капиталистами, превышает долю, которую они отдают обществу обратно на социальные цели. Но сам факт превышения вполне естественен, т.к. бизнес не может работать себе в убыток.

Рассмотренные извилистые пути развития российского постсоциалистического бизнеса вскрывают те противоречия и проблемы, с которыми столкнулась страна при построении рыночной экономики. Многие из этих проблем и противоречий являются не просто неприятными, а драматичными, так как ставят под вопрос возможность достижения уверенного поступательного развития. Необходимо подчеркнуть, что изложенные выше обобщения и выводы не могут восприниматься как отрицание самой трансформации российской экономики. Перенесение центра тяжести на частное предпринимательство было исторической неизбежностью. Так же неизбежны были многие из тех последствий, которые можно однозначно трактовать как негативные, хотя ряд других отрицательных последствий можно было избежать, но для этого не было предпринято почти никаких шагов.

Уяснив это, сосредоточимся на актуальных задачах. Суть дела заключается не в восстановлении масштабов государственного сектора, не в идеологически мотивированной поддержке его, а в целенаправленном создании условий - путем развития рынка и государственного регулирования - для стимулирования эффективного функционирования хозяйствующих субъектов всех типов собственности.

На наш взгляд, ближайший период является своеобразной «точкой бифуркации»: в зависимости от направленности и степени согласованности действий власти, бизнеса и общества дальнейшее развитие российской экономики может пойти по любому пути. Это может быть построение высокотехнологичного социально ориентированного сообщества, а может быть застой в социально-экономическом развитии на существующем или еще более низком уровне, прерываемый кризисами той или иной глубины. В настоящее время имеются примерно равновероятные предпосылки реализации того и другого сценария.

1. Баранов А.О., Павлов В.Н. Прогноз возможностей финансирования инвестиций для обеспечения высокого экономического роста в России// «ЭКО», №9, 2004.
2. Конышев В.А. Финансово-промышленные группы: проблемы становления и перспективы развития. М.: ИМЭИ. 1998.
3. Балацкий Е.В., Потапова А.В. Малый и крупный бизнес: тенденции становления и специфика функционирования// «Экономист», №4, 2001.
4. Губайдуллина Ф.С. Крупные транснациональные корпорации на новых рынках// «ЭКО», №3, 2003.
5. Зельднер А.Г. Государство в стратегии российского ответа вызову нового века – глобализации// В сб.: «Государство и экономика: факторы экономического роста». 2002.
6. Долголаптев А.В. Использование интеллектуального ресурса России// «Внешняя торговля», №4-5, 2002.
7. Комков Н.И. Роль инноваций и технологий в развитии экономики и общества// «Проблемы прогнозирования», №3, 2003.
8. Бойко И. Технологические инновации и инновационная политика// «Вопросы экономики», №2, 2003.
9. Грасмик К.И. Государство и инновационный рост // ЭКО, №11, 2004.
10. Смирнов В. Об уровне эксплуатации человека в разных типах экономики //Общество и экономика, №3, 2003.
11. Балацкий Е.В. Искажения равновесных цен на рынках макрофакторов //Проблемы прогнозирования, № 3, 2003.
12. Балацкий Е.В. Социальные инвестиции компаний: закономерности и парадоксы //Экономист, № 1, 2005.
13. Доклад о социальных инвестициях в России за 2004 год. М.: Ассоциация менеждеров, 2004.
14. Muirhead S.A. Corporate Contributions in 2002. The Conference Board. 2003. Research report R-1343-03-RR.