Настоящее сочувствие рождается из со-причастности. Только то, что нас живо затрагивает, воспринимается с пониманием.

История гораздо сложнее пьесы, которую можно разобрать по ролям, однозначно определив кого-то в герои, кого-то в негодяи.

Зато можно попытаться детализировать сложный сюжет и найти линию, которая позволит увидеть в истории что-то своё и станет ниточкой к сердцу.

«Не спрашивай, по ком звонит колокол – он звонит по тебе».

Июль - октябрь, 2009 г.
Прага - Терезин - Краснодар

Оператор то опускается на корточки, то снова поднимается и перегибается через ограждение, бесстрашно нависая над многометровой пропастью. В пустоту опасно ныряет камера, потерять которую не хочется: дорогую профессиональную технику мы взяли в аренду и по завершении съемок должны вернуть владельцу в целости и сохранности. Нежелательно, кстати, потерять и профессионального оператора – особенно, в первый съемочный день! Поскольку сам оператор понимает эти расклады не хуже других, можно предположить, что рискует он для того, чтобы снять какой-то очень интересный объект.

Предыдущим «очень интересным объектом» была птичка, в челночном режиме сновавшая с залитого солнцем июльского простора в мрачную темницу и обратно. Она возникала из слепящего света, мгновенно пролетала сквозь решетку и исчезала во мраке, испытывая реакцию и терпение оператора, который пытался зафиксировать символическое действо вылета.

Эта маленькая серая птичка воспринимается нами как знак: мы на месте, мы делаем нужное дело. Мы сохраняем память — горькую, как лекарство.

…Однажды в Бершадском гетто двум маленьким узникам — четырех и семи лет — кто-то принес клетку с серенькой птичкой, обыкновенным воробышком. «Какая же была радость! – вспоминает младший из тех двоих, ныне доктор филологических наук, профессор, писатель Матвей Гейзер. - Мы кормили ее крошками от своей скудной еды, поили водичкой, выпускали полетать по нашей комнатенке. Однажды воробышек вылетел в открытое окошко и - о счастье! – вернулся. Но в другой раз, выпорхнув на волю, перелетел через колючую проволоку, ограждавшую гетто. Мой друг выскочил из дома и, раздирая одежду и в кровь руки, пролез за проволочную сетку и побежал за птичкой. На беду ему навстречу мчался на мотоцикле немецкий комендант. Остановившись, он свалил мальчика на мостовую, связал ему руки веревкой, привязал к мотоциклу и нажал на газ...

Миновали годы, но я по-прежнему слышу душераздирающий крик моего друга, вижу его безжизненное тельце, скользящее по мостовой, вымощенной необработанной брусчаткой. А птаха, словно легкая его детская душа, летит за ним...»[49].

Так, может, и эта птичка — чья-то невинная душа?

Место, где томились в заключении тысячи мужчин, женщин и детей, приводит нас в трепет. Здесь всё кажется исполненным значения, а случайная картинка при внимательном рассмотрении может оказаться бесценной находкой.

На сей раз наш оператор хочет снять подсолнух, который жизнеутверждающе пророс из микроскопической трещины между кирпичами крепостной стены и гордо поднялся над пропастью. Ржавая цепь ограждения и покачивающийся над ней крупный яркий цветок образуют очень выразительную композицию.

— Я взял! — хвастается оператор, ухватив редкий кадр.

— И я возьму, - обещаю я, не сомневаясь, что эта картинка непременно войдет в готовый фильм.

Подсолнух, выросший из камней многометровой стены терезинской крепости, - это яркий символ. Может быть, мы даже так и назовем наш фильм: «Цветы в оковах»? Не слишком оригинально, но по смыслу очень точно, раз речь идет о детях (цветах жизни!), которые были незаслуженно лишены свободы - о малолетних узниках Терезина.

Терезин – это небольшой городок в шестидесяти километрах от Праги. Его площадь чуть более 13 квадратных километров. Все достопримечательности можно обойти за один день, что мы и делаем, попутно снимая то, что представляет для нас особый интерес.

Например, план крепости, в границах которой расположены немногочисленные жилые кварталы. Довольно неожиданно для себя мы обнаруживаем эту схему нарисованной на поверхности металлического стола, вкопанного в землю уже за крепостной стеной, вблизи плотины. Хочется пошутить, что такое наглядное пособие очень пригодилось бы для разработки захватнических планов генералу армии, осаждающей крепость, но Терезин и шуточки – «вещи несовместные». Здесь всё пропитано духом трагедии, великой и по масштабу, и по временной протяженности.

Трагическая история этого места началась в 18 веке, когда у слияния Эльбы и Огрже был построен комплекс фортификационных сооружений, названных в честь императрицы Марии Терезии. Сей дипломатический реверанс был обоснован изящным намеком: имя «Терезия, Тереза» в переводе с греческого означает «защитница». По злой иронии судьбы, послужить для защиты мирного населения крепости так и не пришлось. Гениальное творение инженерной мысли, форт Терезин почти с самого начала своего существования использовался как тюрьма.

В ней в разные годы содержались военнопленные и борцы за народное освобождение в центральной и юго-восточной Европе: руководитель антитурецкого восстания в Греции Александр Ипсиланти, венгерские и пражские мятежники, участники освободительного движения 1848 года. Во время Первой мировой войны в Терезине находился в заключении Гаврило Принцип, застреливший наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда д`Эсте.

Один век сменялся другим, а форт имени «защитницы»-Терезии продолжал сдерживать исключительно «внутреннего врага». В июне 1940 года, спустя год с небольшим после оккупации чешских земель нацистами, в Малой крепости была организована следственная тюрьма пражского гестапо. Через нее за годы войны прошло около 90 000 человек, из них 2600 умерли в крепости.

Сначала это были, в основном, чехи, арестованные за проявление различных форм сопротивления и выражение несогласия с нацистским режимом; затем стали появляться узники других национальностей – граждане Советского Союза, Польши, Германии, Югославии. В 1945 году в Малую крепость начали прибывать советские, английские и французские военнопленные, группы французских заложников.

В военные годы тюрьмой стал весь городок Терезин, превращенный в транзитный лагерь-гетто. Целыми составами сюда привозили людей из Чехии, Моравии, Германии, Австрии, Голландии, Дании, Словакии, Венгрии… 33 тысяч человек умерли в самом Терезине, 88 тысяч были депортированы в лагеря уничтожения. К концу войны в гетто находилось 17 247 выживших.

После войны поменялась власть, но не амплуа терезинского форта. В карцере Малой Крепости провел 8 месяцев глава той самой гестаповской тюрьмы Гейндрих Йекл, известный среди заключенных своей жестокостью. В 1945-1948 годах в Малой крепости находился лагерь для немцев, высылаемых из Чехословакии. После перевода последнего из узников в новое место заключения 29 февраля 1948 тюрьма была официально закрыта.

На этом, к счастью, трагическая история крепости-тюрьмы обрывается. В послевоенный период вплоть до 1996 в Терезине находился военный гарнизон.

По инициативе бывших заключенных и членов их семей, в память о трагической судьбе узников гетто решением правительства Чехословакии в Терезине был создан мемориальный комплекс.

Глава 1

«Русский след» в Терезине

Туристы тихой вереницей следуют за экскурсоводом с деревянной табличкой. Говорят по-английски, в группе есть темнокожие – наверное, американцы. Совсем как у Евтушенко: «И ходят вежливо по ним, по старым ранам, иностранцы». Туристы посещают Терезин в массовом порядке, однако экскурсии охватывают только Малую Крепость. По улочкам городка, где находилось собственно гетто, приезжих не водят. А зря. Судя по архивным фотоснимкам, Терезин не сильно изменился, многие здания давно не видели ремонта и выглядят «как тогда», так что где-нибудь на окраине, вблизи бывших казарм, весьма ощущается мрачная атмосфера города-тюрьмы.

Густая рыжеватая трава на крепостной стене вызывает в памяти строки:

Взгляни - у бездны на краю трава,

Послушай песнь - она тебе знакома,

Ее ты пела на пороге дома,

Взгляни на розу. Ты еще жива.

Прохожий, ты пройдешь. Умрут слова,

Глава уйдет разрозненного тома.

Ни голоса, ни жатв, ни водоема.

Не жди возврата, ты блеснешь едва,

Падучая звезда, ты не вернешься,

Подобно всем, исчезнешь, распадешься,

Забудешь, что звала собой себя.

Материя в тебе себя познала.

И все ушло, и эхо замолчало,

Что повторяло «я люблю тебя».

Это стихотворение Робера Десноса в переводе Ильи Эренбурга звучит здесь так пронзительно и узнаваемо отнюдь не случайно. Французский поэт Робер Деснос был узником Малой крепости и умер от тифа спустя месяц после освобождения Терезина.

Наш оператор снимает круговую панораму в центре городка. Десятый час вечера, на башне бьют часы, густой звук плывет над пустым квадратом центральной площади. Кроме нашей маленькой съемочной группы, здесь только юноша, гуляющий с собакой, остальные жители уже разошлись по домам. Интересно, все ли они знают, что узникам терезинского гетто категорически запрещалось пересекать центральную площадь?

История Терезина в XX веке – это часть Холокоста. В этом качестве она довольно хорошо изучена и представлена в научных трудах и популярных книгах. Мы не ставим перед собой цель добавить свое слово к многочисленным исследованиям данной темы. У нас другая задача: мы идем по русскому следу. Мы не хотим, чтобы забылось, что в Терезине были «наши» и было «наше».

Еще в Первую Мировую в Терезинской крепости содержались русские военнопленные и гражданские русскоязычные узники из Закарпатья – Галиции и Буковины, стремившихся к соединению с Российской Империей. Одна из камер на первом крепостном дворе так и называется – «Русская». Нам кажется символичным, что это камера номер один.

В музее Малой крепости и сейчас хранятся вещественные следы пребывания русских пленных времен Первой Мировой – изящные, в стиле «модерн» программки лагерного концерта, балалайка, стенгазета. Гораздо более трагическое свидетельство – могилы на загородном кладбище, где офицеры русской эмиграции в начале века соорудили большой памятник.

В Терезине содержался писатель Василий Романович Ваврик, бывший крестьянин из села Ясенище Бродского уезда, впоследствии получивший степень доктора славянской филологии в Карловом университете в Праге. В казематах Малой крепости он сочинял стихи о тяжелой жизни русских на Карпатах и редактировал подпольные листовки «Терезинская вошь», разоблачавшие лагерные жестокости. Эти сатирические листовки на смеси русских, польских и немецких слов - самый первый опыт «альтернативной журналистики» в Терезине!

Очерк Василия Ваврика «Терезин и Талергоф» опубликовал в 1966 году в Филадельфии протоиерей Роман Николаевич Самело, сопроводив его небольшим комментарием и посвящением: «Светлой памяти моей покойной матери, Феклы Андреевны Самело, узницы Терезина» [40].

В своем очерке Ваврик подробно рассказывает о жизни русскоязычных галичан, заключенных в Терезинскую крепость 3 сентября 1915 года.

«Не месяц, не два пребывала эта тысяча русских галичан на чужбине. Как когда-то казаки в турецкой неволе, плакали-рыдали выброшенные из родных мест несчастные невольники в крепостной тюрьме, в объятиях сильного кордона постов. Сквозь решетки смотрели на камни и красные кирпичи, на мутную воду во рвах, на город и Рудогоры…».

На Пасху, вспоминает писатель, «арестантов выгнали из всех тюрем на большой крепостной вал! Словно муравьи облепили его невольники. С четырех сторон охраняли солдаты с винтовками, чтобы никто не осмелился бежать. Вешней благодатью грело солнце. В воздухе было тепло. Жаворонки звенели в голубой синеве. Любопытные мальчики руками передавали привет. Вдали, на широкой площади, густым роем сновали люди. Это русские военнопленные вышли из своих гнилых бараков.

На крепостном валу закипело, закишело. И задумали русские галичане передать братский привет пленным братьям. Выступили вперед запевалы, и Василий Галушка поднял руку. Вдруг загремела на несколько километров в ширь и в даль песня, какой чешская земля не слыхала:

Христос воскресе!

Ответом была та же песня, но более могучая, погнувшая долу зеленые хлеба и всколыхнувшая всю округу вокруг Терезинской крепости:

Христос воскресе!» [40].

Через несколько дней после Пасхи узников Малой крепости перевели в Талергоф.

Об этом нечасто вспоминают, но Терезин и Талергоф были первыми в Европе концлагерями, предназначенными для осуществления этнической чистки. Лагерями именно и конкретно для русских!

И, хотя во Вторую Мировую Терезин стал концлагерем именно и конкретно для евреев, «русский дух» там сохранился и даже приобрел значение «живительного глотка воздуха» в удушающей атмосфере гетто.

Изучая то, что было написано и снято о Терезине до нас, мы с особым вниманием смотрим кадры из пропагандистского фильма 1944-го года. Он был сделан по приказу Гиммлера с целью убедить современную мировую общественность в том, что Терезин является городом, находящимся под свободным самоуправлением еврейского населения. Фильм так и назывался: «Подаренный город». Разумеется, имелось в виду – «подаренный фюрером евреям».

На экране «подарок» 1944-го года и сегодня смотрится симпатично. Аккуратный чешский городок с типичной архитектурой: костел, ратуша, красивые общественные здания по периметру небольшой площади… Зрители могут видеть радостный труд в теплицах и молодом саду под старинными крепостными стенами, общенародный футбольный праздник, аншлаг в лекционном зале, концерт в музыкальном кафе… Шокирует, правда, интерьер жилых помещений с трехэтажными нарами и спартанским бытом, но и в бараках все заняты приятными делами – игрой в карты, рукоделием, мирными беседами и чтением книг. Взрослые и дети – все улыбаются!

Цена этих улыбок была дорогой. По свидетельствам очевидцев, «актеров» на съемки рекламного кино назначали в принудительном порядке. Те, кто отказывался сниматься, получали повестку на ближайший транспорт в лагерь уничтожения. Впрочем, в Освенцим были отправлены и те, кто участвовал в создании фильма, в том числе – известный актер и режиссер Курт Геррон, которого доставили в Терезин из Нидерландов специально для этой работы.

Важно знать, что в этой киношной «липе» была доля правды. «Образцовый» Терезин и впрямь имел свой оркестр и музыкальное кафе, здесь действительно играли в футбол, читали лекции, рисовали и ставили спектакли. В то же самое время здесь голодали, мерзли, умирали от болезней и лишений, сгорали в печах местного крематория и целыми семьями в переполненных вагонах уезжали «на восток» - в лагеря истребления. Если помнить об этом, становится понятно, чем были для людей в Терезине музыка, литература, театр: иллюзорным островом благополучия, прибежищем от кошмарной реальности. Вот только актеры в труппе менялись очень часто, и, если кто-то вдруг не появлялся на репетиции, это обычно означало, что человека больше нет в живых.

Среди спектаклей, которые ставились в гетто, были пьесы Чехова и Гоголя. Фрагменты репетиций чеховских «Свадьбы» и «Медведя» вошли даже в пропагандистский фильм. В музее сохранились эскизы театральных костюмов к чеховским пьесам, нарисованные афиши и билеты на спектакли. Они пользовались большим успехом у зрителей. Только в январе 1944-го года гоголевскую «Женитьбу» в Терезине показали 22 раза! [35]

В это трудно поверить, но сотрудники архива демонстрируют нам подтверждающий документ, где скурпулезно подсчитаны все представления за месяц, и объясняют, что театр был передвижным, труппа показывала мини-спектакли и в музыкальном кафе, и в школе, и в бараках. А в марте 1944-го гоголевская пьеса в талантливейшей, по воспоминаниям бывших узников, постановке Густава Шорша, шла под музыку Брамса и Дворжака в исполнении знаменитых в Европе музыкантов.

Театральный репертуар в Терезине ограничивал категорический запрет администрации на трагедии, любые страдания на сцене строго наказывались, за отсутствие улыбки актера могли отправить ближайшим транспортом в Освенцим. Но, думается нам, в гетто весьма многозначительно звучали и финальная реплика из «Свадьбы»: «Мне душно! Дайте атмосферы!»[22], и самая первая фраза «шутки в одном действии» «Медведь» - слова старика Луки: «Горничная и кухарка пошли по ягоды, всякое дыхание радуется, даже кошка и та свое удовольствие понимает и по двору гуляет, пташек ловит, а вы целый день сидите в комнате, словно в монастыре, и никакого удовольствия. Да, право! Почитай, уж год прошёл, как вы из дому не выходите!..»[21].

В сохранившемся в архиве отчете о проведении лекционных занятий неоднократно упоминаются «Гоголевские вечера». И, хотя одной только русской классикой театральный репертуар и тематика лекций в гетто далеко не ограничивались, мы с гордостью отмечаем: русское слово в Терезине звучало веско и имело особый смысл. Интерес к русской культуре здесь был и попыткой нащупать в рушащемся мире незыблемое, вечно ценное, и скрытой формой протеста против фашистского режима: не надо забывать, что надежду на освобождение узники связывали, в первую очередь, именно с Советской Армией. И не зря: в мае 1945 года Терезин освободили войска армии маршала Конева.

Стремительное наступление советских войск помешало администрации лагеря привести в исполнение принятое ранее на совещании в гестапо решение истребить всех узников и взорвать концлагерь.

В это время только на первом дворе Малой крепости, где было 17 коллективных камер и 20 одиночек, находилось около полутора тысяч заключенных. В некоторых камерах теснилось до 90 человек. В так называемой русской камере помещались граждане Советского Союза, которых жестоко мучили и истязали [8].

Миша Любкин, шестиклассник из поселка Злынка Брянской области, оказался в Терезине после того, как бежал через Судеты в Чехословакию из интернационального лагеря под Дрезденом. Уже после войны он поделился своими воспоминаниями с украинской журналисткой Галиной Зеликман:

«Крепость, построенная Марией-Терезией, была превращена в лагерь. Рядом был Терезиенштадт, город-гетто. Через него заключенные шли к реке, а оттуда – на работу. По всей округе раздавался гул деревянных колодок, а мимо грохотали вагонетки с трупами умерших от голода людей.

Так продолжалось до весны 1945 г. А 30 апреля мы проснулись от… необычной тишины. Открыли двери камер. Эсэсовцев не было. Но ворота были заперты. По звуку летающих самолетов определили: наши, советские! У моста увидели группу бойцов сопротивления и рванулись к ним с надеждой и радостью. Но вооруженная группа чешских партизан через откидной мост вернула узников обратно – до проверки их врачами Красного Креста» [7] .

В крепости Терезин находилась в заключении и юная радистка из Краснодона Шура Панченко, соученица и подруга знаменитой Любы Шевцовой из «Молодой гвардии». «Немцы куда-то исчезли, - вспоминает она, - и вскоре двери моей камеры открыли русские солдаты, положили меня на носилки и вынесли из подвала. По дороге шла танковая колонна. Сколько меня били на допросах, сколько издевались фашисты, я ни разу не проронила слезу. А тут, глядя на своих освободителей, заплакала» [5].

Советских военнопленных в Терезине содержали в Малой крепости (традиция!), но в одной Русской камере все они, очевидно, не помещались.

Дочь бывшего солдата Ильи Федоровича Назарова уже после смерти отца опубликовала в Интернете фотографии, сохранившиеся в семейном архиве. На снимке, сделанном в 1989 году, бывший узник Терезина Илья Назаров снят в дверях 21-й камеры на первом дворе крепости, где он и его друзья-чехи находились в заключении в 1942-1943 г. [41].

Косвенным подтверждением того, что в Малой крепости Терезина в годы Второй Мировой содержалось немало пленных русских, может служить и небольшая выдержка из автобиографического рассказа кавалера двух орденов Отечественной войны и двух – Красной Звезды, бывшего сына полка и военного дирижера Владимира Лицмана. Он рассказывает: «Война для меня окончилась в Праге. В концлагере Терезин я собрал 12 наших военнопленных, бывших военных музыкантов, и создал свой первый духовой оркестр. Инструментов было сколько хочешь – трофейных. Командир полка нас услышал и сказал: «Это будет наш оркестр». [2]

Первые машины советской боевой техники под командованием генерала Рыбалко въехали в Терезин 8 мая. В воспоминаниях командира 32-гвардейского стрелкового корпуса 5-й гвардейской армии 1-го Украинского фронта, дважды героя Советского Союза Александр Родимцева есть описание этого момента: «Гвардейцы ворвались в Терезин, где тысячи узников уже были согнаны для расстрела - чехи, русские, мадьяры, жители многих стран Европы.

Опоздай гвардейцы на полчаса, на пятнадцать минут, все было бы кончено»[6]. В этот момент генералу доложили: в толпе собранных на расстрел рожает женщина. Родимцев приказал немедленно доставить ее в медсанбат 13-й гвардейской дивизии, уже подошедшей к Терезину. После боя Родимцев прибыл в медсанбат и узнал, что узница из Венгрии, изможденная, весящая всего около 40 килограммов, родила девочку. Это было событие, взволновавшее всех жителей Терезина. По корпусу прошла весть: девочка и мать живы! Ребенка назвали русским именем Валя. Ныне она, как и генералы Рыбалко и Родимцев, в числе почетных граждан чешского города Терезин.

Кавалер пяти боевых орденов Наум Левин, прошедший всю войну под знаменами танковой армии генерала Рыбалко и гвардейского корпуса генерала Родимцева, вспоминает, что освободители Терезина «застали в лагере 11 068 доведенных до крайней степени истощения узников, большинство из которых были больны тифом… Из 15 тысяч мальчиков и девочек в живых остались лишь 92 ребенка. По приказу советского командования немедленно были развернуты шесть армейских госпиталей» [39].

Медсанбату пришлось много потрудиться: в Терезине в это время бушевали эпидемия сыпного тифа. Она унесла жизни свыше 2000 человек. От тифа в крепости умер, например, известный чешский композитор, профессор Пражской консерватории Рудольф Карел. Он много лет жил в России, преподавал в музыкальных школах в Ростове и Таганроге, дирижировал оркестром в Сибири и сочинил симфонию «Демон» по одноименной поэме М.Лермонтова.

Эпидемию тифа удалось ликвидировать только благодаря прибытию в крепость армейских лазаретов с передвижными лабораториями и самоотверженной работе нескольких сотен советских медиков. И ценой жизни 60 врачей и медсестер, которые умерли в Терезине. Как и погибших узников, их похоронили рядом с Малой Крепостью, на Кладбище Народов.

…Мы осторожно ступаем между аккуратными рядами надгробий. На небольших каменных плитах, под алыми лепестками, осыпавшимися с розовых кустов, только номера, даты смерти и имена, за которыми угадываются просторы Европы: Ольга Глассерова, Шандор Банваи, Ласло Шанто, Ян Матушка, Эмилия Серано, Мари фон Невлински, Роза де ла Пара… А вот и наш земляк: Антон Виноградов, номер 2121, умер 8 июля 1945 года.

Кем он был, Антон Виноградов? Узником гетто или одним из тех 60 советских медиков? Мы этого не узнали.

Но русское имя запомнилось.

Глава 2

Мираж и оазис

Наша маленькая съемочная группа интернациональна, ее участники представляют сразу три страны – Россию, Чехию и Австрию. Но говорим и думаем мы по-русски. А в Терезине к вечно актуальным для нас, русских, вопросам «Что делать?» и «Кто виноват?» так и тянет добавить одно плохо сформулированное, но эмоциональное «Почему?!». Почему они это терпели? Почему не пытались бежать, не восставали, не вели партизанскую войну – не делали ничего такого, что, как нам кажется, рано или поздно обязательно сделали бы в подобной ситуации «наши»?

Действительно, за все годы существования терезинского форта лишь однажды была совершена решительная попытка побега из крепости: в день святого Николая, пока охранники праздновали, трое заключенных, убежав с фабрики, где они работали, с помощью лестницы перебрались через крепостные стены, но были схвачены и казнены.

Зато весной 1943 года один из узников бежал… в Терезин! Бывший чешский офицер Витезслав Ледерер, в декабре сорок третьего депортированный из терезинского гетто в Освенцим, через несколько месяцев бежал из концлагеря, переодевшись в эсэсовскую форму. Он вернулся в Терезин, чтобы рассказать членам Совета старейшин страшную правду о том, что транспорты «на восток» увозят людей из гетто на верную гибель.

Спрашивается: неужели до тех пор они об этом не знали?

В это трудно поверить. Трудно, но возможно. Терезин – это был великий обман, жертвами которого стали многие.

Израильский историк Елена Макарова, много лет собирающая воспоминания узников Терезина и материальные свидетельства их жизни в гетто, после публикации статьи «Страна Утопия с видом на Мадагаскар» получила письмо от Павла Шепелева из Сочи. Ему было всего четыре года, когда советские войска освободили Терезин. Отправленный военным эшелоном в Россию и выросший в детском доме, Павел мало что запомнил о своей жизни в гетто. Он узнал Терезин по фотографии в журнале и в смятении написал в редакцию: «Видел я эту церковь и площадь с липами, но плёнка проявлена не с той стороны. Вы посмотрите на снимок с обратной стороны: всё так же, только не так. Река должна быть справа от церкви, а площадь – слева. По этой дороге я ходил не раз. Я был маленького роста, и сначала показывалась башенка церкви, потом крыша с красной черепицей. Там были такие окна – как бы веселые, разноцветного стекла, и лип запах я до сих пор помню, и всю жизнь вспоминаю. И рассказываю жене, что я видел страну, где люди не говорят, а поют. И всё теперь встало на место» [12].

Туман, милосердно затянувший глубины памяти, развеялся. Запомнившаяся маленькому мальчику прекрасная страна, где все поют оперные арии, оказалась не сказочным сном, а кошмарной явью.

О, да, таким был Терезин!

Адольф Эйхман, начальник гестаповского отдела IV-В-4, отвечавшего за решение еврейского вопроса, назвал однажды Терезин «маленьким сионистским экспериментом для будущего еврейского государства». Людям, которых целыми составами свозили в Терезин со всей Европы, обещали рай на берегу Эльбы – невиданное дело, вольный город, находящийся под самоуправлением еврейского населения!

Их обманули. Режим в «райском гетто» был крайне жесткий и строго регламентированный. За любое нарушение (например, за курение, плевание или попытку передать письмо за пределы города) полагались самые жестокие наказания — вплоть до депортации в лагерь уничтожения или смертной казни. Досконально была продумана и система унижений: так, например, официальная инструкция требовала от обитателя гетто, обращающегося к начальству, «принимать вид провинившегося [24].

«Формально руководство гетто осуществлялось Советом старейшин, состоявшим по преимуществу из видных пражских сионистов, - свидетельствуют историки. - Фактически же ни одно более-менее важное решение не могло быть принято Советом без одобрения со стороны немецкого коменданта. Это касалось и самого болезненного вопроса – депортации жителей Терезина в концлагеря. Немцы передавали еврейской администрации указания о числе, возрасте и профессиях депортируемых, а конкретные списки составлялись соответствующим отделом самоуправления» [24].

К слову сказать, в неоднозначном, но фактографически очень богатом труде бывшего члена Совета Старейшин Гюнтера Адлера, опубликованном в 1955 в Америке, а затем в Германии (на русском эта книга никогда не издавалась), искусственно созданный социум в Терезине сравнивается автором с «военным коммунизмом» в Советской России.

Разбирая с помощью документов структуру и механизмы общества принуждения, Адлер беспощадно критикует еврейское руководство гетто за стремление в абсурдной ситуации сохранять видимость нормальности, в результате чего создается бесчеловечная бюрократическая система [25]. Трудно назвать справедливым народным самоуправлением порядок, при котором не немецкая, а еврейская полиция сажает во внутреннюю тюрьму соплеменника, укравшего картофелину, и привилегированные узники сами распределяют среди менее статусных повестки на смерть!

Направление на «транспорт на восток» было равносильно оглашению смертного приговора, хотя никто из заключенных не знал этого наверняка, и каждый надеялся на лучшее. Известны случаи, когда человек, получивший повестку на транспорт, шел лечить зубы, а супружеская пара, собираясь в последний путь «на восток», радовалась разрешению взять в вагон коляску для ребенка. На последней странице дневника Гонды Редлиха, входившего в Совет Старейшин, запись: «Завтра поедем, сын, и мы. Будем надеяться, что час нашего освобождения близок» [26]. Они еще надеялись. Почему?

Надо помнить о том, что узники были весьма неоднородны по социальному статусу. С конца 1941 года в Терезин стали прибывать транспорты с чешскими, немецкими, австрийскими, голландскими и датскими евреями. Наряду со стариками, инвалидами, калеками, душевнобольными, которых не успели уничтожить в рамках программы эвтаназии, в гетто свозили представителей элиты - поэтов и писателей, ученых, художников, музыкантов, крупных банкиров, министров, генералов. Нерядовые люди входили и в Совет старейшин. Искренне считая себя «сливками общества», могли ли они думать, что Терезин – это не тихая гавань, а смертельная ловушка?

Известен такой факт: в одном из зданий гетто был нелегально установлен радиоприемник, и в октябре 1942 года жители гетто узнали из передачи Би-би-си о массовом уничтожении евреев в концлагерях газом. Однако глава Совета старейшин Якоб Эдельштейн назвал эту информацию «гнусной британской пропагандой».

Сообщение Ледерера старейшины также не довели до сведения общественности.

Между тем некоторые историки полагают, что обнародование правды об Освенциме могло бы спровоцировать в гетто восстание и предотвратить массовые депортации осени 1944 года [24]. Так, тележурналист Александр Ступников в своем документальном фильме «Изгои» со слов участников еврейского партизанского движения в Европе утверждает: «До нас доходила информация, что кто-то в Терезине пытался организовать сопротивление, однако это не получилось» [19].

Старейшины окончательно и бесповоротно убедились в правдивости сообщения Ледерера 28 октября 1944 года. В этот день из Терезина вышел последний транспорт, где в отдельном пассажирском вагоне находились все члены терезинского самоуправления. В Освенциме этот вагон отцепили, и все его пассажиры без селекции были отправлены в газовые камеры.

Обманута была и делегация Красного Креста, посетившая Терезин с проверкой в 1944 году. За месяц до приезда международной комиссии из Терезина в Освенцим были отправлены три эшелона с 7500 стариками и больными. За оставшееся время в гетто соорудили потемкинскую деревню, по которой и провели инспекторов. Они увидели ребятишек, играющих на новенькой детской площадке, магазин, в витринах которого лежали вполне осязаемые товары, и банк, выдающий клиентам особые «терезинские» деньги – гетто-кроны, не имевшие хождения за пределами лагеря. Проверяющие заглянули в музыкальный салон, библиотеку, кафе и молельню. Встретили группу девушек, которые с песней шли на работу, и командующего СС Карла Рахма, который раздавал детям банки рыбных консерв. «Как же так, дядюшка Рахм, опять сардинки?» - капризничали малыши, четко следуя своей роли.

Инспекторская проверка продолжалась шесть часов, из коих почти половину занял торжественный обед с администрацией лагеря. По завершении визита Комиссия Красного Креста заключила: Терезин не является пересылочной станцией для нацистских эшелонов смерти, а население городка живет нормальной жизнью.

В общем, сначала оккупанты обманули тысячи людей, получивших вместо обещанной им опытной модели будущего идеального государства мучительное существование в гетто.

Потом нацистская администрация гетто обманула комиссию Красного Креста, убедив инспекторов в том, что Терезин является благополучным городом с народным самоуправлением.

Комиссия Красного Креста, обнародовав свои впечатления, в свою очередь, обманула мировую общественность.

А Совет Старейшин годами обманывал узников, скрывая от них страшную правду о том, куда и зачем увозят людей из гетто «транспорты на восток».

Кажется очевидным, что всех этих случаях обман в значительной степени удался потому, что те, кто стали его жертвами, сами искренне хотели быть обманутыми!

Так или иначе, но Терезин оказался обманом многослойным и разноплановым - одновременно и утопической мечтой, и жуткой химерой, и прекрасным миражом... И, как ни странно, - оазисом! Вряд ли какая-нибудь просвещенная мировая столица в годы войны вела такую насыщенную и разнообразную культурную жизнь, как Терезин в период с 1942 по 1944 год!

«Поскольку количество талантливых людей на квадратный метр здесь безусловно превысило критическую массу, в Терезине образовался крупнейший центр европейской культуры, - пишет журналист из Германии Мария Каменкович. И проводит параллель: - Что-то подобное могло бы, наверное, произойти на Соловках в 20-е годы – там тоже был собран цвет культурной и интеллектуальной элиты России, выходил журнал…» [9].

«Мы, наше поколение, выросли все на руинах, потому что была огромная культура, от которой остались одни осколки, и, естественно, что это преобразило или изменило человечество, то есть, и Европу, и Россию. Там был Гулаг, здесь Холокост», - продолжает аналогию русскоязычный писатель и историк Елена Макарова, объясняя в интервью радио Прага, почему ее живо интересует тема Терезина [44].

Вероятно, теория тоталитаризма, сопоставившая черты коммунистических и фашистских режимов, может аргументировано обосновать определенное сходство терезинского гетто и соловецких лагерей. Мы же просто напомним читателю свидетельства Александра Солженицына: «В ходу соловецкие деньги: тот же слон – на соловецких бонах этого северного государства. Всё очень мило, есть и свой журнал - тоже «Слон». Выходит с 1924 г., причем с 9 номера печатается в монастырской типографии. С 1925 г. – «Соловецкие острова» (тираж 200 экз. с приложением – газетой «Новые Соловки»). С 1926 г. - подписка по всей стране и большой тираж, большой успех! И над журналом - верхоглядная какая-то цензура; заключённые (Глубоковский) пишут юмористические стишки о Тройке ГПУ - и проходит! И потом их поют с эстрады соловецкого театра прямо в лицо приехавшему Глебу Бокову».

«В лагере осуществляют археологические раскопки: в Соловках работает Раскопочная Комиссия… Есть Соловецкое Общество Краеведения. Выпускаются отчёты-исследования о неповторенной архитектуре XVI века и о соловецкой фауне. «...Ищут с такой обстоятельностью, преданностью науке, с такой кроткой любовью к предмету, будто это досужие чудаки-ученые притянулись на остров по научной страсти, а не арестанты, уже прошедшие Лубянку и дрожащие попасть на Секирную гору, под комары или к оглоблям лошади».

«Люди мрут тысячами, а на артистах драматической труппы - костюмы, сшитые из церковных риз: фокстротирующие изломанные пары на сцене - и победная красная кузница. Фантастический мир!» [47].

На Соловках, как и в Терезине, отбывали заключение литераторы, артисты, художники, ученые – «как проживавшие в Союзе со времен революции, так и выехавших после нее за границу, а потом возвратившихся по зову Родины и... угодивших прямым ходом на Соловки... До 1930 года у соловчан еще были надежды на освобождение. Пусть даже через 8 - 10 лет. Пока они еще не чувствовали себя лагерной пылью, пока считали себя людьми, несмотря на арестантскую робу. Потому писали стихи, романы, повести...» [48].

Но вернемся в Терезин. Там регулярно и во множество проходили концерты классической музыки и джаза, ставились театральные и оперные спектакли, работало кабаре, проводились художественные выставки и специальные представления для детей. С 1941 по 1945 год в гетто было сыграно более 600 спектаклей, созданы тысячи рисунков и картин, написано свыше 100 музыкальных произведений. Так, знаменитый чешский композитор Гидеон Кляйн в Терезине создал оригинальные аранжировки песен для детского хора, среди прочего, сделав классическую обработку для мужского голоса популярных русских народных песен [32].

Другой чешский композитор, Ханс Краса, создавший, в частности, гротескную оперу по новелле Достоевского «Дядюшкин сон», в Терезине переработал свою оперу для детей «Брундибар», и в новой редакции она выдержала в гетто 55 представлений!

«На чердаке старой Магдебургской казармы звучат чистые детские голоса, и у зрителей появляется надежда: вдруг, как в сказе, скоро всё закончится победой над нацизмом, и мы будем опять жить как прежде! - вспоминает терезинскую постановку «Брундибара» пенсионерка из Праги, бывшая малолетняя узница гетто Эвелина Мерова. – Нет, лучше, чем прежде, потому что мы будем больше ценить возможность свободно передвигаться, сытно есть и опять быть людьми со всеми человеческими правами. Но когда, когда это будет? Дождемся ли?» [11].

Эвелине Меровой повезло: она выжила в Терезине, Биркенау и Освенциме, после освобождения была эвакуирована на Волгу, в старый русский город Сызрань, а вскоре стала приемным ребенком в семье ленинградского врача.

От других терезинцев в архивах сохранились партитуры музыкальных симфоний, картины и рисунки. «Мне было 8 лет, когда всю нашу семью забрали в Терезин. Я любила рисовать и очень обрадовалась, когда нам выдали карандаши и бумагу, - вспоминает бывшая учительница русского языка, ныне русскоязычный гид в Праге Рози. - У нас даже была школа. Фашисты во всем любили порядок. Дети тосковали и плакали. Это создавало нервозность, мешало работать. Надо было их чем-то занять. Вот они и занимали...» [42].

Сохранились в архивах и литературные произведения, и тезисы научных докладов, театральные программки, афиши. В этот период в гетто было прочитано около двух с половиной тысяч лекций на самые разные темы. С докладами выступали специалисты с мировыми именами, лучшие европейские профессора. Более того, они еще и продолжали вести научную работу! К примеру, один из самых известных психологов XX века Виктор Франкл создал в Терезине теорию логотерапии, впоследствии прославившую его на весь мир.

Кстати говоря, самая короткая лекция, прозвучавшая в Терезине, была непосредственно связана с русской темой. Ее прочитал Йозеф (Пепик) Тауссиг – «коммунистически ориентированный», как о нем стали писать позднее, писатель и критик. В тот день, когда в Терезине узнали о разгроме немецко-фашистских войск под Сталинградом, Тауссиг выбрал темой своего выступления «Приключения бравого солдата Швейка». «Как многие из вас знают, - начал он, – на странице такой-то Швейк сказал: «Очень легко попасть в окружение, но очень трудно из него выйти. Это настоящее военное искусство». Все мгновенно уловили шутку, раздался громовой хохот, и на этом лекция закончилась.

Нацистские власти довольно скоро сняли вето на первоначально запрещенную ими театральную и концертно-выставочную деятельность. Такого рода активность заключенных убедительно подкрепляла рекламно-пропагандистскую кампанию по представлению Терезина свободным городом с богатой культурной жизнью.

Но и обманутые тоже обманывали своих обманщиков!

С видимой безропотностью подчиняясь установленным в гетто порядкам, заключенные имели смелость нарушить категорический запрет на учёбу и втайне создали образовательную систему, которая сделала бы честь любому университету.

Отто Кляйн, руководивший в гетто домом, где содержались мальчики, после войны написал докторскую диссертацию по социологии. Она основана на терезинском опыте и рассказывает об организации обучения детей: «Вначале все попытки организовать уроки были полулегальными. Однако к осени 1942 года была создана управляемая образовательная система с высококачественной культурной и педагогической работой. Трудности были огромные: нескончаемое движение транспортов в Терезин и из Терзина, колебание состава учеников, катастрофическая нехватка учебников и пособий, обучение в комнатах, где дети спали, ели и жили. Однако факт остается фактом: все дети были включены в процесс обучения» [34].

Вот свидетельство, сохранившееся в архиве Чешского Радио: «Нам было запрещено учиться, и от этого нас тянуло к учебе еще сильнее. После 10-12 часов тяжелого физического труда (нас определяли на сельхозработы с 14 лет) мы принимались за учебу. Кто-то стоял на стреме – на случай, если будет проверка. Тогда бы мы притворились, будто просто рисуем. У нас не было учебников, не хватало бумаги, поэтому мы стирали написанное ранее и начинали писать снова, так что каждый листок бумаги использовался несколько раз. У нас были отличные учителя: артисты, музыканты, писатели, художники. И они старались нас научить тому, что умели сами» [3].

«Учебные занятия проходили в разных помещениях, но чаще всего – на чердаке. Там было безопаснее, чем в других местах, потому что меньше был риск неожиданного вторжения эсэсовцев. Тем не менее, на случай проверки каждый класс имел своего «сторожевого» и был готов мгновенно прекратить занятие и начать, например, уборку. Из восьми или десяти наших учителей только двое или трое были профессиональными педагогами. У нас не было никаких пособий, и зачастую в одном классе оказывались дети разного возраста и образовательного уровня. Но учителя пытались систематизировать обучение и консультировались друг с другом. Они преподавали нам три-четыре часа ежедневно», - спустя 60 лет вспоминает пражанин Курт Котоуч [45]. Он же отмечает, что при далеко не лучших условиях обучения качество образования, которое получали дети в Терезине, было очень высоким: «Я до сих пор помню математику, историю и географию. Я понял, насколько эффективным было обучение, когда вернулся из концлагеря: я нормально влился в обычную школу, я не отстал от других»[45].

…В здании, где жили и учились дети, сегодня музей. В витрине под стеклом лежит детский учебник «Pupato» - простейший букварь. Единственный уцелевший из немногих имевшихся, он воспринимается как материальное свидетельство духовного сопротивления. Терезинские узники восставали без оружия!

Осмотрев экспозицию, мы спускаемся по ступеням крыльца, на котором Отто Кляйн каждое утро собирал мальчишек, чтобы сообщить им расписание на день, поворачиваем за угол и оказываемся на центральной площади. Прямо перед нами – красивое здание с башенкой и редким рядом низко обрезанных деревьев, которое мы уже видели на детском рисунке, сохранившемся в архиве. Мы сделали снимок, и теперь оператор, сверяясь с изображением на экране фотоаппарата, пытается выстроить кадр таком образом, чтобы максимально повторить нарисованную картинку.

— Отсюда!

— Нет, лучше отсюда! – наперебой подсказывают прочие участники съемочной группы.

Деревья стали выше и толще, стены здания окрашены в другой цвет, но продублировать рисунок в точности невозможно по другой причине. Как бы ни старался наш оператор, ему не взять нужный ракурс. Юный художник, водивший пером по желтоватой бумаге, рисовал с натуры, но находился при этом не на улице, а в том здании, из которого мы вышли.

— Он смотрел из того зарешеченного окна угловой комнаты на первом этаже! - после непродолжительной дискуссии приходим мы к общему мнению.

Именно в эту комнату, продолжая двигаться по «русскому следу», мы направимся в следующей главе.

Глава 3

Республика в гетто

В атмосфере пугающей неизвестности и тотальной несвободы в Терезине жили как взрослые, так и дети. По разным данным, всего их было от 12 до 18 тысяч, точная цифра неизвестна.

…В мемориальном комплексе «Памятник Терезин» одно из помещений воссоздает обстановку типичного барака гетто. В покривившуюся колонну спрессованы фанерные чемоданы с металлическими углами, по стенам развешена одежда, на полочке стоят разномастные металлические кружки. На щелястых дощатых столах лежат засаленные игральные карты, очки с помутневшими стеклами, вязальные спицы и затвердевшие от времени клубки ниток, пушистых от пыли. Зарешеченное окно, за которым на влажной сини июльского неба изумрудными пятнами расплываются кроны старых деревьев, приоткрыто всего лишь на ширину ладони – это потому, объясняет нам смотритель, что музейным экспонатам вреден солнечный свет, но вообще-то здесь «и тогда» было сумрачно. Однако мы знаем, что ищем, и вскоре находим искомое на верхнем ярусе двуспальных трехэтажных нар в самом темном углу.

Это книга. Причем, не сборник утешительных религиозных текстов (его мы позже обнаружили на полочке среди кастрюлек), а роман о мальчике, потерявшем отца и разлученном с матерью – «Маленький лорд Фаунтлерой» англо-американской писательницы Френсис Бернетт. Все ее произведения отличало стремление автора устроить судьбу своих юных героев, преодолев все несчастья и дав добру восторжествовать над злом. Разве не об этом мечтали все маленькие узники?

Подростки десяти-двенадцати лет в Терезине помещались отдельно от родителей в школьном здании, которое называлось «Блок L 417». В этом блоке, в общежитии №1 – «Единичке» - той самой комнате, окно которой мы вычислили по рисунку, дети-заключенные организовали коммуну по типу описанной в повести русских авторов Г.Белых и Л.Пантелеева, назвав ее так же: «Республика ШКИД».

Книга, написанная двумя юношами – семнадцати и девятнадцати лет – стала очень популярна у мальчишек в гетто. В отважных, предприимчивых и непокорных шкидовцах подростки из Блока L 417 узнавали себя.

Определенное ситуативное сходство очевидно.

Школа социально-индивидуального воспитания имени Ф.М.Достоевского, о которой идет речь в повести, открылась в Петербурге в 1919 году и имела особое назначение: это был интернат полутюремного режима для малолетних правонарушителей, трудных и беспризорных ребят.

Принципиальную разницу составляло то, что петербургская школа им. Достоевского имела целью поднять со дна жизни маленьких бродяг, воров и налетчиков, вернуть их обществу. Провожая первых выпускников, один из учителей в повести говорит: «Да, грустно, конечно. Но ничего, еще увидитесь. Так надо. Они пошли жить»[4].

Из терезинской «Республики ШКИД» дети уходили, преимущественно, в Освенцим: в «Единичке» было 115 подростков, выжили 15.

Тем не менее, можно провести немало параллелей между повестью и реальной жизнью в терезинской «Республике Шкид».

Обитатели «Единички» были сверстниками героев литературного произведения и, разлученные с родителями, тоже стали осколками разрушенных семей. Пестрая ватага ребят превратилась в коллектив исключительно благодаря усилиям талантливых педагогов, главным образом – профессора Вальтера Эйзингера. В довоенное время он был преподавателем чешского языка и литературы в гимназии в Брно. По воспоминаниям Иржи Франека, работавшего воспитателем в классе рядом с «Единичкой», которую курировал Эйзингер, профессор «очень заботился о детях, был их учителем, хотя учеба была запрещена»[20]. Эйзингер же «был замечательным воспитателем, восторженным коммунистом, беззаветно преданным Советскому Союзу»[20]. Он живо интересовался Страной Советов, хорошо знал русский язык, любил русскую литературу и делился своими знаниями с ребятами.

Кстати добавим, что Иржи Франек, которого мы процитировали выше, со временем стал профессором русской литературы в Праге.

Именно Вальтер Эйзингер предложил создать в «Единичке» «Республику ШКИД». Мы говорим об этом с уверенностью, опираясь на свидетельства тех, кто пережил Терезин. «Мы назвали нашу Республику ШКИД. Название предложил Эйзингер, пересказавший нам русскую книгу «Республика ШКИД», которая ему очень понравилась, - рассказывает бывший «шкидовец» Курт Котоуч. – Мы все были захвачены этим, мы хотели быть шкидовцами»[45].

Бывший заключенный Гонда Редлих, находившийся в гетто вместе с женой и сыном, в своем дневнике, опубликованном на английском языке в 1992 году в Америке, пишет об Эйзингере: «Коммунист, он противопоставляет себя властям, пытаясь построить Республику Шкид по типу детской коммуны, что была в Санкт-Петербурге после Большевистской революции»[26].

Власти, о которых говорит Рейндлих, это еврейское самоуправление гетто. Совет старейшин к инициативе Эйзингера отнесся с большой настороженностью, об этом пишет тот же Редлих: «Наша администрация не реагирует полномасштабно на некоторые события. Она не справляется. Дело Эйзингера должно быть рассмотрено для решения. Администрация боится быть не толерантной. Администрации нужна уверенность, а не боязнь. И даже боязнь выглядит как недостаток толерантности. Разумеется, страх приведет ее (администрацию) к бессилию» [26].

Новации директора петербургской школы им. Достоевского также вызывали сомнения у властей.

Очевидно, что мальчишки из «Единички» ассоциировали своего преподавателя с директором Петербургской «Шкиды» Викниксором - Виктором Николаевичем Сорокиным-Росинским. Это был педагог того типа, о котором в повести говорится: «Чтобы быть хорошим воспитателем, нужно было, кроме педагогического таланта, иметь еще железные нервы, выдержку и громадную силу воли. Только истинно преданные своему делу работники могли в девятнадцатом году сохранить эти качества, и только такие люди работали в Шкиде».[4]

Мы находим, что с этим наблюдением органично сочетается высказывание о качествах, которые необходимы воспитанникам. Оно принадлежит перу одного из шкидовцев Терезина: «Нужны сильная воля и великое преодоление, которое может быть достигнуто только долгой борьбой с самим собой».[38]

Так же, как Викниксор, Эйзингер был человеком увлеченным, одаренным и самоотверженным. Вот как рассказывает о нем бывший воспитанник:

«Эйзингер сам был довольно молод: ему было всего двадцать девять лет. Он был талантливым педагогом, который только начинал свою деятельность. Ему выпала возможность проверить свои способности в жизни, далекой от собственного идеала. Он должен был многое сделать, чтобы позаботиться о себе и помочь нам. Мы очень ценили его доверие и его твердые убеждения в этом непредсказуемом мире гетто. Эйзингер не ставил под сомнение вопрос выживания, он твердо заявлял: «После войны я займусь докторской». Он был рядом с нами, поэтому мы стремились следовать примеру нашего замечательного учителя, который говорил о философии Ганди, переводил русские стихи, играл в футбол, переехал в общежитие к нам, пел в опере «Проданная невеста» и любил свою жену Веру из Терезина. Осознание нашей общей судьбы и личность Эйзингера позволили нам создать социальную атмосферу, в которой не было никакого различия между сиротой и сыном ученого» [45].

Так же, как Викниксор, Эйзингер хорошо понимал натуру своих питомцев, их психологическую напряженность и возрастную склонность ко всему острому, необычному, яркому. Именно поэтому он старался занять их оригинальными и причудливыми затеями. Литературная Республика Шкид стала хорошей моделью.

«Каждое государство, будь то республика или наследственная монархия, имеет свой государственный герб. Что это такое? Это изображение, которое, так сказать, аллегорически выражает характер данной страны, ее историческое и политическое лицо, ее цели и направление. Наша школа – это тоже своеобразная маленькая республика, поэтому я и решил, что у нас должен быть свой герб»,[4] - говорит директор в повести, предлагая своим ученикам изобразить на эмблеме подсолнух.

Это безусловно позитивный символ. «Школа состоит из вас, воспитанников, как подсолнух состоит из тысячи семян. Вы тянетесь к свету, потому что вы учитесь, а ученье – свет. Подсолнух тоже тянется к свету, к солнцу, и этим вы похожи на него», [4]- объясняет Викниксор.

… Разумеется, мы не забыли тот солнечный цветок, который увидели на стене Малой Крепости Терезинского форта! Подсолнух, символ «питерской» Республики Шкид, поднялся над камнями Терезина. Разве не символично? Что еще любопытно: когда в 1998 году в Америке был издан сборник «Последняя колыбельная: Поэзия Холокоста», включающем как произведения известных поэтов на русском и английском языках, так и не публиковавшиеся ранее стихи жертв геноцида, на обложку книги был вынесен рисунок, изображающий именно подсолнух, пробившийся сквозь каменную твердь! [29]

Питомцы Эйзингера также придумали для своей республики государственный символ. Но «историческое и политическое лицо» ребячьей республики в гетто было гораздо более суровым, и на гербе терезинских шкидовцев вместо мирного подсолнуха появились летящая пуля, книга и звезда.

Пуля – ясный призыв к борьбе с обстоятельствами, к активному противостоянию трагической ситуации. Книга – символ знаний. Коллега Эйзингера - преподаватель Йозеф Счастный - в 1943 году призывал шкидовцев «Единички»: «Ребята, каждый из вас участник нашего круга, никто не стоит в стороне, мы молоды и должны учиться, работать, воевать. В этом наша жизнь!»[38]

Особого внимания заслуживает изображенная на гербе терезинских шкидовцев звезда. В блоке L 417 находились ребята, у которых хотя бы один из родителей был евреем. В гетто все заключенные – и взрослые, и дети – обязаны были носить одежду с нашивкой в виде шестиконечной звезды желтого цвета. Ее ребята видели повсюду. Однако на их гербе изображена не такая звезда – желтая, но пятиконечная! И это не ошибка художника. Изучая сохранившиеся в архивах документы, мы видим, что эмблема сорок третьего года остается такой же в сорок четвертом. При этом пятиконечная звезда в детском журнале обращена не вниз, а вверх, что позволяет отличать ее от мистической пентаграммы.

Надо сказать, что существует и аполитичная трактовка символов на гербе терезинской Республики Шкид: ракета, летящая в космос. Однако, помня о восторженной преданности Эйзингера идеям социализма, мы полагаем, что пятиконечная звезда определенно напоминает о том образце, которому стремились подражать терезинские шкидовцы – о детской коммуне в молодой советской республике. А словари подсказывают еще, что пятиконечная звезда, обращенная вверх, означает вдохновение, свет, духовное образование – тоже вполне подходящая символика!

Известно, что в школе имени Достоевского у ребят было по десять-двенадцать уроков в день. Для шкидовцев учиться означало «выйти в люди», «добыть себе путевку в жизнь» - эти слова звучали в их гимне. В.Н.Сорокин-Росинский, до прихода в ШКИД имевший за плечами пятнадцать лет педагогической работы, стремился создать в школе настоящий культ учёбы. Вальтер Эйзингер пошел по тому же пути.

В Терезине сохранилась нарисованная кем-то из детей карикатура: изображение мальчишки в майке с надписью «Шкид» на груди. На голову парнишки сыплются внушительного размера камни, символизирующие собой многочисленные и разнообразные обязанности шкидовца. Они подписаны: «работа», «культура», «порядок», «дружба», «семинарные занятия». Последний камень самый большой. Учёбой мальчишки в «Единичке» были загружены основательно.

Вопреки строжайшему запрету администрации лагеря, учителя-добровольцы в Терезине читали ребятам лекции по философии, религии, социологии, зоологии, географии; преподавали латынь, эсперанто, а также русский язык и литературу. Шкидовец из «Единички» Петр Гинц в своем дневнике упоминает, в частности, занятия по истории древних цивилизаций, лекции о Рембранте и алхимиках.

О русской классике шкидовцам рассказывал, например, Карел Полачек – замечательный чешский писатель-юморист, книги которого есть в любой библиотеке Чехии, где имя Полачека известно почти так же широко, как имена Карела Чапека и Ярослава Гашека. В Терезине знаменитый писатель жил в загоне для коз, а лекции о русской литературе читал мальчишкам на чердаке. Полачек прошел через Терезин и погиб в Освенциме.

Занимая детей в Блоке L 417 учебой, умные взрослые старались отвлечь ребят от тягот реальности, дать им надежду на будущее. И становились для детей не просто учителями, а старшими товарищами. Такую модель поведения давала и любимая книжка: «Старшие ребята по вечерам стали усиленно зазывать к себе Алникпопа, потому что с ним можно было очень хорошо и о многом поговорить. Часто после вечернего чая приходил к ним Алникпоп, усаживался на парту и, горбясь, поблескивая расколотым пенсне, рассказывал – то анекдот, то что-нибудь о последних международных событиях, то вспомнит какой-нибудь эпизод из своей школьной или студенческой жизни, поспорит с ребятами о Маяковском, о Блоке, расскажет о том, как они издавали в гимназии подпольный журнал…» [4]

Товарищеские отношения не предполагали пафоса. Профессора Вальтера Эйзингера дерзкие мальчишки по-свойски наградили прозвищем «Прцек» - «коротышка». «Важно разъяснить, что необычно для наставника было жить с ребятами. У опекунов была своя комната в L 417. То обстоятельство, что Эйзингер решил по-настоящему жить как один из нас, говорит о нем больше, чем любые слова» [45], - вспоминает Курт Котоуч.

Примечательно, что уважаемый профессор насмешливую кличку «Прцек» принял и даже подписывал ею, как псевдонимом, свои литературные переводы.

В этом также прослеживается подражание литературным героям, которые переименовали и своих воспитателей, и школу, и друг друга. Однако, если героям повести новообразованное слово «Шкид», заменившее собой более длинное и торжественное название школы, могло импонировать своим созвучием уличным жаргонным словечкам «шкет» и «шкода», то мальчишки в гетто использовали его как элемент собственного секретного языка. Зная, что сокращенное «Шкид» происходит от названия «Школа имени Достоевского», они придумали оригинальную расшифровку: «SKola I.Domov» - «школа первой комнаты». Именно так предложил объяснять непонятное непосвященным слово «Шкид» Вальтер Эйзингер. Данная версия не настораживала лагерную администрацию, поэтому ребята называли так, например, свою спортивную команду, а плакат с изображением герба секретной «Республики» открыто висел на стене комнаты.

Появление прозвищ в «Единичке» не было данью блатной традиции. В повести Пантелеева и Белых действуют Янкель, Япошка, Цыган, Купец, Мамочка, Голый Барин, Гужбан, Кобчик, Турка… В терезинской «республике», где были собраны не беспризорники, а дети из благополучных семей, лихие бандитские клички не прижились. Зато там были Академик, Медик, Швейк, Большевик и Социалист. Эти и другие псевдонимы мы находим на страницах журнала, который воспитанники Эйзингера при его поддержке тайно выпускали на протяжении двух с половиной лет. Необходимость скрывать сам факт существования журнала и настоящие имена его авторов от лагерной администрации и обусловила появление кличек.

Но идею создания самодельного журнала ученикам Эйзингера подсказала всё та же повесть «Республика Шкид». Ее авторы Пантелеев и Белых сами на школьной скамье издавали бойкий еженедельник «Комар», писали статьи, стихи, памфлеты, драмы, частушки и сатиры. Этот опыт нашел отражение в повести, где необыкновенно азартно рассказывается об увлечении питомцев школы им. Достоевского литературной игрой и издательским делом: «Количество журналов с шести подскочило до девяти, но эпидемия журналистики еще не кончилась, она только начиналась». «Три месяца школа горела одним стремлением – выпускать, выпускать и выпускать журналы. Три месяца изо дня в день исписывались чистые листы бумаги четкими шрифтами, письменной прописью и безграмотными каракулями»[4].

«Эпидемия журналистики», охватившая детскую республику в повести, оказалась настолько заразительной, что юные узники Терезина, подцепившие «вирус» с книжных страниц, тоже выпускали не один – более десятка самодельных журналов! Каждая отдельная комната блока L 417 считала своим долгом, подобно «Единичке», иметь свой собственный печатный орган! Сохранились экземпляры журналов «Бонако», «Рим Рим Рим», «Камарад», «Голос чердака», «Новости» и восемьсот страниц «Ведема».

Первые 190 страниц этого журнала – рупора терезинской «Республики ШКИД» - напечатаны на машинке, остальные написаны вручную. Рукописные тексты разобрать непросто, но удобочитаемые фрагменты и заголовки позволяют оценить жанровое многообразие. На страницах «Ведема» мы находим и пародии, и философские тексты, и приключенческие рассказы, и отчеты о спортивных матчах с участием команды «Шкид», и критические статьи, и книжные обзоры, и детские стихи, и литературные переводы классических произведений, и постоянную рубрику «Цитаты недели» с детскими афоризмами вроде «Футбол отличная игра, лучше него только «Монополия» [38]. Также в журнале помещены литературно-критическая статья о творчестве Гоголя и пересказ горьковской «Песни о Соколе», а один из очерков заканчивается цитатой из «Левого марша» Маяковского: «Кто там шагает правой? Левой, левой, левой!» [38].

Литературные переводы представляют исключительно произведения русской литературы и все выполнены «Прцеком» - профессором Эйзингером. Это стихотворения Тютчева, Бунина, Фета, Теффи, Бальмонта, Лермонтова, Есенина, Пушкина.

Шкидовцы «Единички» получали воистину классическое образование – как и герои повести. Вспомним: «Японец, Цыган и Кобчик по заданию Эланлюм переписывали готическим шрифтом на цветных картонах переведенный ими коллективно отрывок из гетевского «Фауста». «Пантелеев писал конспект на тему «Законы Дракона» по древней истории, Кальмот и Дзе – о Фермопильской битве», о Фемистокле и Аристиде. Саша Пыльников разрабатывал диаграмму творчества М.Ю.Лермонтова в период с 1837 по 1840 год и писал о байроновском направлении в его творчестве» [4].

Надо заметить, что шкидовцам Терезина свободолюбивая лирика Лермонтова также пришлась по душе. Нарисованные парусники, плывущие «в тумане моря голубом», иллюстрируют известное стихотворение, корабли и острова во множестве разбросаны по журнальным страницам.

О море очень много писал бессменный редактор «Ведема», юный Петр Гинц. Его корабли штурмуют моря и океаны в рассказах «Сумасшедший Август», «Путь капитана Камаро» и «Капитан Аарон». Даже небольшое лингвистическое исследование о происхождении ругательных выражений завершается плаваньем автора на корабле.

По сути, вся терезинская «Республика ШКИД» являлась маленьким островом свободы в море беззакония. Очевидец – уже упоминавшийся нами Иржи Франек – вспоминает, что Вальтер Эйзингер «в практической жизни был демократом. Детям было позволено в максимальной степени принимать решения» [20]. Другой бывший «шкидовец», Котоуч, пишет: «Одним из сильнейших качеств Эйзингера было его чувство терпимости. Он сам твердо верит в новый, социально справедливый способ организации мира, но не требует от нас механического принятия своих убеждений. Напротив, он говорит, что в нашем возрасте слишком рано принимать установленное мнение, сначала необходимо приобрести опыт и знание многих вещей. Он применял это свое убеждение на практике, чему примером были различные лекции в нашей комнате. Нас посещали люди с самыми разными мнениями» [45].

Демократическим путем решались некоторые вопросы внутреннего распорядка «Единички», формировался состав спортивной команды, выбирались дежурные, публично – в том числе, на страницах «Ведема», - обсуждались достижения и проступки.

О том, что происходило за стенами блока L 417, с недетской прямотой и иронией рассказывает одна из наиболее популярных рубрик «Ведема» - «Прогулки по Терезину». Ее вел Петр Гинц. В своих коротких очерках он подробно описывает, как работают в гетто самые разные заведения - пекарня, пожарная станция, детские ясли, крематорий…

Статья «Кое-что о кремации» написана нарочито спокойно, шокирующие факты излагаются в добросовестном академическом стиле: «Многие из вас хотели бы знать, что такое кремация и как работает крематорий… Итак, при захоронении плоть разлагается приблизительно десять лет, кости еще дольше. При кремации же тело полностью уничтожается за несколько минут» [38]. Текст иллюстрирует аккуратный чертеж того самого терезинского крематория, где ежедневно сжигали до полусотни тел заключенных.

Эта бестрепетная манера изложения – не проявление равнодушия, а попытка преодолеть страх силой разума и воли. Суровый жизненный опыт не сделал мальчишек в блоке L 417 озлобленными. Тот же Петр Гинц в другой статье призывает шкидовцев быть внимательными к старикам в гетто и оказывать им посильную помощь.

В демократической Республике Шкид решения принимались большинством голосов, но изучение текстов «Ведема» позволяет понять, что компания в «Единичке» была разношерстная, состоящая из групп с разными интересами. В одном из материалов «Ведема», начинающегося с аллегорического повествования о кастовом обществе в Индии, мы читаем: «Каждый из нас мог бы думать, что в такой маленькой компании четырнадцатилетних ребят, как в комнате «Единичка», не будет разделения, а будет единое товарищество. Нет, не так!»[38]. То же происходит и в повести, герои которой хотя и заявляют: «Пускай ты барон, нас не касается. У нас – равноправие» [4], однако при декларируемом отсутствии сословных и имущественных различий в их среде возникают отдельные группировки – по интересам, по возрасту, по степени близости к начальству… Наиболее сознательные шкидовцы и в книге, и в гетто призывают товарищей выступать единым фронтом. «Сила каждого отдельного станет силой всех, а общая сила – силой каждого!»[38] - пишет «Пепек»- Счастный.

Равенство и братство всех шкидовцев утверждал и гимн ребячьей Республики. Пели его на мотив известной песни русского пролетариата «Варшавянка» («Вихри враждебные…»), текст сочинили сами мальчишки. В максимально точном переводе на русский одно из четверостиший звучит так:

Каждый человек как брат нам,
Христианин он или жид.*
Мы под знаменем шагаем
Нашей республики ШКИД! [38]

Нет сомнений, что это то же самое знамя, что у Кржижановского, сочинившего «Варшавянку»:

Знамя великой борьбы всех народов За лучший мир, за святую свободу.

И в книге Пантелеева - Белых, и в созданной по представленному в ней образцу детской республике в гетто существовала упорная борьба двух лагерей. Только в повести противниками любознательных, жизнерадостных и неуправляемых «бузотеров» являлись «халдеи» - пестрый коллектив педагогов во главе с неистощимым изобретателем тактических приемов Викниксором, а в «Единичке» шкидовцы единым фронтом вместе с педагогами противостояли реальному врагу – уничтожающему их бесчеловечному режиму. Живой, деятельный интерес к русской культуре, к Советскому Союзу, войска которого вели победоносное наступление в Европе, а в мае 1945 года освободили и Терезин, был в гетто форменной «бузой» - настоящим бунтом!

У истории детской республики в Терезине нет безусловно счастливого конца. Большинство обитателей «Единички» погибли в Освенциме, Вальтер Эйзингер – предположительно, в Бухенвальде. Произведений русских классиков в переводе Эйзингера до сих пор нет в библиотеках – они остались только на страницах «Ведема».

Судьба повести «Республика ШКИД» и ее авторов также неоднозначна. Опубликованная в 1927 году, повесть до 1932 года выдержала десять изданий только на русском языке, а затем пропала из книжного обращения на четверть века. Это было связано с тем, что один из авторов – Григорий Белых оказался в заключении в сталинском концлагере, где и погиб. Еще одна параллель!

Даже визуально они воспринимаются как параллельные миры, при ключевом различии обладающие ощутимым сходством: оккупированный городок Терезин, мрачная крепость в окружении рвов и колючей проволоки – и суровый Петроград, только что выдержавший блокаду, с заваленными мешками с песком и опутанными «колючкой» улицами городских окраин, с разрушенными и насквозь промороженными зданиями.

В этой связи любопытно, как поразительно, до мелочей, совпадают картины детприемника в советском кинофильме «Республика Шкид» и сохраненный в Памятнике Терезин интерьер типичного барака с трехэтажными нарами и зарешеченными окнами! И объединяющим звеном в обоих мирах присутствуют голодные, не знающие семейного тепла и домашнего уюта дети.

Совпадают даже сюжетные детали. Бывший терезинец Курт Котоуч рассказывает, как с наступлением темноты мальчишки в гетто ходили красть из подвала уголь, а на огородах во время сельскохозяйственных работ воровали овощи [9]. Герои повести Пантелеева и Белых тягали из кладовой табак и таскали с крестьянских полей картошку. «Картошка, прекрасная розовая картошка насытила всех», - это из повести. «Еда стала вкуснее, потому что привезли свежую картошку», - это из дневника терезинца Гонды Редлиха [26].

И уже какая-то мистическая связь угадывается в совпадении: в том самом 1942-м году, когда дети-заключенные в Терезине объявили свое общежитие в гетто Республикой Шкид, один из авторов одноименной книги (второй уже был репрессирован и умер в тюрьме) переживал блокаду в голодном и холодном Ленинграде!

«И мы тоже бегали без сапог, мы едва прикрывали свою наготу тряпками и писали диктовки и задачи карандашами, которые рвали бумагу и ломались на каждой запятой, - вспоминал свою шкидовскую жизнь Леонид Пантелеев в рассказе «Американская каша», написанном в форме открытого письма президенту Гуверу. - Мы голодали так, как не голодают, пожалуй, ваши уличные собаки…» [14]

«Мы жили как собаки на цепи», - вторит русскому писателю терезинский «шкидовец» Зденек Орнест [33].

«И все-таки мы всегда улыбались, - продолжает Пантелеев. - Потому, что живительный воздух революции заменял нам и кислород, и калории, и витамины…» [14]

Для мальчишек в Терезинском гетто глотком живительного воздуха стала «Республика ШКИД» - повесть, суть которой определил Максим Горький, признавшийся в письме к малолетним воспитанникам колонии в Куряже: «Для меня эта книга – праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей»[15].

«Для нас Республика Шкид с флагом, гимном и журналом, который мы делали, была приключением, и оно дало нам иллюзию свободы», - свидетельствует «шкидовец» Котоуч [45].

Глава 4

«Мы ведем!»

О святынях говорят: «намоленное место». А как сказать о тринадцати квадратных километрах, которые впитали страх и муки ста тридцати тысяч узников?

Терезин воспринимается как сгусток неизбывной боли. С наступлением ночи эта темная аура становится почти осязаемой, и небольшой аккуратный сквер вблизи нашего отеля, в двух шагах от центральной площади, кажется мрачным, как старое кладбище.

Две призрачно белеющие в темноте тонкие березки словно зависли в воздухе. На самом деле, они растут на кирпичной стене. На ветвях трепещут тонкие полоски ткани – это явно отголосок древних, еще языческих времен, славянских обрядов.

По ассоциации с украшенными деревцами вспоминаются строки нео-друида, британской поэтессы Эммы Ресталл Орр:

О кроткий свет среди царящей мглы,
Веди меня.
Хоть ночь темна, хоть и далёк мой дом,
Веди меня.
Стопы направь. Я не молю, чтоб даль
Открылась мне. О, лишь на шаг подвинь.
Веди меня.

Казалось бы, какая связь между мантрой древнеиндийской «Рамачараки» и чешским городком, тускло существующим в настоящем времени и одновременно застрявшем, точно мушка в янтаре, в трагическом прошлом? «Веди меня»!

«Мы ведем» - так переводится название журнала «Ведем», который втайне от лагерной администрации два с половиной года издавали шкидовцы «Единички».

В «Ведеме» сотрудничали примерно 30 мальчишек, из них выжили пятеро. Курт Котоуч и Зденек Орнест в 1995 году издали на чешском и английском языках книгу воспоминаний, представленных как ответы на вопросы журналистки Марии Кжижковой. «А почему вы назвали журнал «Ведем»? – спрашивает она. «Потому что «Единичка» всегда и во всем была и будет первой! Мы лидеры, мы всех ведем за собой!» - с энтузиазмом, который не иссяк за полвека, отвечает Зденек Орнест. [30]

Редактором «Ведема» все годы его существования был Петр Гинц из Праги. Его младшая сестра Хана, пережившая Терезин, считает, что Петр был идеально подготовлен для такой работы. «Еще маленьким мальчиком он мечтал стать ученым, писателем или журналистом, - написала Хана Прессбургер в своей книге воспоминаний, опубликованной пока только на английском языке в электронном виде. – В Терезине Петр стал инициатором и издателем тайного журнала «Ведем», который он представлял каждую пятницу группе мальчишек из барака номер один Блока L 417, где жил и Петр» [43].

Петр Гинц

Вальтер Эйзингер

…Комната, которая называлась «барак №1» и была почти сплошь заставлена трехэтажными нарами, сегодня почти пуста. Теперь это музей. Посетителям ничто не мешает обойти помещение по периметру, следуя вдоль стен, закрытых огромными, от пола до потолка, панелями с напечатанными на них ровными строчками. Это отнюдь не декоративный элемент. Мелкими буквами черным по белому написаны имена детей, которые были узниками Терезина. Много, очень много имен – и ведь не все известны…

Имя «Petr Ginz» мы находим на длинной стене напротив двери, ближе к левому углу. Журнал «Ведем» сохранил не только имя, но и авторские псевдонимы юноши: «Ca-nz», «Ginzero», «-nz», «Petruška», «Soukromý profesor». Все материалы, подписанные так, принадлежат перу Гинца. «Когда Петр, редактор журнала, не мог вовремя собрать статьи от своих друзей по «пятничной редакции», он писал заметки сам под разными псевдонимами», - свидетельствует Хана Прессбургер [43].

Курт Котоуч, также принимавший участие в создании журнала, рассказывает, что ребята делали «Ведем» абсолютно самостоятельно. «Профессор Эйзингер только писал введения и иногда давал свои переводы с русского. Каждый вечер по пятницам мы рассаживались за столом или на нарах, и каждый, кто что-то написал на этой неделе, читал свою часть. Журнал не оглашался иначе, как на этих сессиях пятничными вечерами.

Целых два года мы выпускали наш журнал по пятницам благодаря руководству нашего редактора, Петра Гинца. Петр был великолепен в этом деле, опыт редакторской работы он приобрел еще дома, в Праге. Он был чрезвычайно умный мальчик, на год старше нас». «Он проводил в работе над журналом все свое свободное время, всю неделю, изо дня в день, до того момента, пока не ставил последнюю точку. Это была тяжкая работа, особенно, когда он в одиночку от руки переписывал в журнал все материалы, которые так или иначе получил за неделю. Он возмущался, пытался взывать к нашей совести, но порой ему приходилось все писать самостоятельно, чтобы спасти ситуацию»[45].

Это именно Гинц аккуратно законспектировал доклад о жизни и творчестве Гоголя, который представили в «Единичке» писатель и критик Йозеф (Пепек) Тауссиг и Нора Фрид. И это Петр написал затем в «Ведеме»: «Лекция Пепека была весьма поучительна. Он много рассказал нам не только о самом Гоголе, но и об эпохе, в которой Гоголь формировался. Я мог бы покритиковать манеру чтения Норы – не повредило бы уменьшить жестикуляцию. Но концовка выступления была впечатляющей и зажигательной… В целом, это был большой успех. Мы очень надеемся услышать в будущем целый цикл лекций о русских писателях» [38].

Творчество самого Петра Гинца в России пока почти неизвестно. Мы перевели на русский язык одно из стихотворений этого разнообразно талантливого юноши – «Воспоминание о Праге»:

Как много дней, о Прага, пронеслось
С того заката над тенистым садом,
Когда тебя, любимую до слёз,
В последний раз я обнял нежным взглядом!

Давно я не гуляю над рекой,
Не слышу разговор порогов Влтавы.
Поток кипучей жизни городской
Давно отхлынул и меня оставил.

Те улочки, где ручейки звенят,
Те дворики и тихие предместья,
А вы-то как живете без меня?
Грустите ли? Мы целый год не вместе!

Как будто в темной яме я теперь-
Тюремный мрак взамен красы бескрайней.
И, сидя в клетке, точно дикий зверь,
Я вспоминаю сказочную Прагу… [38]

…На съемках нашего фильма это стихотворение четырнадцатилетнего Петра Гинца декламирует на берегу Влтавы с видом на Карлов мост пражский школьник Самсон Ошлаков. Ему всего девять, но он очень старается, хорошо выучил слова и читает с чувством, однако сделать запись с первого дубля у нас не получается. Как раз на словах «точно дикий зверь» за спиной Самсона в воду, а значит – и в кадр, отчаянно врывается сорвавшийся с поводка большой пес. Животное радостно плещется в реке, наш декламатор сгибается пополам от хохота. Мы думаем, что автору стихотворения эта сцена непременно понравилась бы. Судя по текстам, у Петра Гинца было отменное чувство юмора.

Его, как и интерес к русской культуре, Петр унаследовал от отца. Тот после Первой Мировой находился в плену в России, выучил там русский язык, работал на мельнице семьи Шолоховых и был лично знаком с будущим автором «Тихого Дона». Впоследствии, читая знаменитый роман Михаила Шолохова, Отто Гинц с интересом сопоставлял сюжет произведения с записями в своем днвнике. Об этом мы узнали из доклада профессора русской литературы Иржи Франека – бывшего воспитателя мальчишек из соседнего с «Единичкой» общежития [20].

Михаил Шолохов в пору его знакомства с Отто Гинцем был, по воспоминаниям последнего, «хилым мальчиком невысокого роста. Он тогда, вероятно, ходил в четвертый класс гимназии и был очень умный». Гинц с ним часто гулял, и отец Шолохова заранее договаривался с Отто о том, чтобы после войны отправить Михаила учиться в Прагу.

С особым удовольствием Гинц вспоминал богатую библиотеку Шолоховых: он прочитал у них много русских книг.

Во время Второй Мировой отец Петра Гинца находился в терезинском гетто одновременно с сыном, но был с ним разлучен. Он выжил и после войны писал Михаилу Шолохову, надеясь с помощью знаменитого русского литератора разыскать потерянного сына живым. В семье Гинца бережно хранят письмо с ответом Шолохова: «Дорогой Отто! Я был счастлив получить от Вас письмо и узнать о том, что Вы уцелели в эту опустошительную войну. Вместе с Вами скорблю о потере родных и близких Вам людей. Не думаю, чтобы Ваш сын находился на территории нашей страны, так как, насколько Вам известно, немцы вывозили людей из России и не ввозили сюда…».

16-летний Петр Гинц погиб в Освенциме – как и тысячи других детей Терезина.

…Один фрагмент из нацистского рекламного фильма «Подаренный город» мы просматриваем буквально по кадру. Стоп! В арочном проеме окна казармы – групповой портрет: в несколько рядов выстроились мальчишки, позади них взрослые – учителя. Качество пленки не позволяет утверждать с полной уверенностью, но не исключено, что перед нами представители терезинской Республики Шкид. Мы разглядываем застывшую картинку на мониторе и спорим:

— Ребята на экране, вроде бы, примерно одного возраста, а так было только в «Единичке»! И, кстати, один из мужчин в последнем ряду очень похож на Вальтера Эйзингера!

— Так ведь достоверная фотография Эйзингера у нас только одна, да и та довольно скверного качества, так что, опять же, утверждать что-либо с уверенностью невозможно!

— Но вот этот большеглазый темноволосый мальчик в первом ряду, да, да, тот, что с блокнотом на коленях - посмотрите, это не Петр Гинц?!

Нам очень хочется думать, что это именно он. А какой другой мальчишка пришел бы на футбольный матч с тетрадкой для записей? «Он проводил в работе над журналом все свое свободное время, всю неделю, изо дня в день».

Но достоверное фото Гинца в архиве нашлось всего одно…

Зато в «Ведеме» сохранился ироничный автопортрет Петра – иллюстрация к журнальной заметке «Об одном из нас»: из-за огромной кучи книг с улыбкой выглядывает худенький большеглазый юноша.

«В Терезине был один домик, L 417, а в том домике была комната «Единичка», а в той комнате – один мальчик, по имени Петр Гинц, редактор журнала «Ведем»…[38]

Уже заканчивая работу над фильмом и по привычке сканируя Интернет в поисках знакомых имен, мы узнали, что в 2003 году в Бруклинском музее с большим успехом прошла выставка «Искусство Освенцима». Представленные на ней рисунки и картины узников концлагеря говорили о величии человеческого духа, о силе таланта, способного пересилить смерть. Каждое произведение было шедевром, но один рисунок произвел на зрителей особое впечатление: невероятно эмоциональная акварель «Подсолнух». По описанию критика: «Солнечный цветок, в котором угадывается лагерный плац, преддверие смерти». [23]

Знаете, кто автор этого рисунка? Кто нарисовал сияющий золотой подсолнух, глядя на черные выхлопы из труб крематория?

Шестнадцатилетный Петр Гинц, редактор «Ведема», шкидовец «Единички», отправленный из Терезина в Освенцим и там «ушедший в дым».

Глава 5

Путь над пропастью

Русская поэтесса Вера Лурье, ученица Николая Гумилева и подруга Андрея Белого, добрая приятельница семьи Ильи Эренбурга, рецензент поэтических сборников Марины Цветаевой и Владимира Ходасевича, в конце долгой жизни написала воспоминания, в которых рассказывает не только о своем многолетнем знакомстве с известными поэтами, писателями, издателями, художниками, но и о войне. Ее Вера пережила в Берлине, куда переехала из Петербурга с матерью, Марией Павловной. Несмотря на русское имя-отчество, мама Веры была еврейкой. В 1944 году она оказалась в заключении в Терезинском гетто.

Вера регулярно отправляла матери посылки с продовольствием, но никогда не получала от нее писем. Когда уже после окончания войны берлинские родственники узников Терезина получили возможность узнать имена выживших в гетто, Вера не очень надеялась на добрую весть.

«Этот день мне хорошо запомнился, - вспоминает она. – Я попросила одну женщину из нашего дома пойти со мной. Путь от Халензее до Иранише-штрассе был длинным, особенно, если идти пешком. Общественный транспорт был полностью разрушен. Иногда мы останавливали машины с советскими солдатами, и они подвозили нас. В еврейской больнице в большой темной комнате было устроено бюро информации. За столом сидела пожилая женщина, перед ней была большая коробка, в которой стояли по алфавиту карточки оставшихся в живых в концлагере Терезин.

Люди подходили по очереди к столу. Я должна была долго ждать, и наконец моя очередь подошла. Я назвала имя моей матери, и женщина вынула из коробки карточки на букву «L». Она громко читала имена выживших. Её пальцы переворачивали карточки одну за другой, и стопка становилась всё тоньше. Это были ужасные минуты!

И вот она произнесла громко и внятно: «Фрау Мария Павловна Лурье!» [10]

Этой фразой воспоминания Веры заканчиваются, но рассказ не производит впечатления оборванного. Есть ощущение, что автор захлебнулся чувством, в сравнении с которым все остальное кажется мелким и незначительным.

Свои мемуары В.И. Лурье написала в 1887 году. Тогда ей было 86 лет. Вера не сочла нужным рассказать о сорока трех мирных годах, прошедших с того момента, когда ей объявили, что её мама выжила в Терезине. Можно представить, каким значительным она ощущала этот день!

Воспоминания поэтессы завершают поэтические строки:

Бескрылый дух томится о свободе

(А в клетке телу тесно и темно).

Он звонкой песней в тишину исходит,

Когда рассвет глядит уже в окно… [33]

Стихотворение посвящено «Б.Н.Б.» - нетрудно расшифровать инициалы близкого друга поэтессы, Бориса Николаевича Бугаева, известного читателям под псевдонимом Андрей Белый. Однако само соседство этих строк с рассказом о Терезине позволяет трактовать посвящение гораздо шире, адресуя его и другим поэтам. Тем, чьи произведения поддерживали в узниках желание не просто выжить, а жить: осмысленно, результативно, с надеждой на лучшее будущее, пусть уже не для себя - для других…

Вальтер Эйзингер в Терезине переводил стихи русских поэтов по памяти. Этим объясняются некоторые его ошибки и неточности. Так, «Песня о Соколе» пересказана с отступлениями от текста и с нарушением ритма – возможно, поэтому в «Ведеме» имя Максима Горького зачеркнуто. Автором одного стихотворения Есенина переводчик назвал Лермонтова, а «Признание» Пушкина посчитал отрывком из его же романа «Евгений Онегин». Однако нам кажется, что это не имеет принципиального значения. Важно, что произведения, переведенные Вальтером Эйзингером с русского языка на чешский и опубликованные в «Ведеме» (и больше пока нигде и никогда!) образуют весьма стройную подборку.

Пожалуй, излишне комментировать выбор переводчика, цитирующего революционные строки Маяковского:

Кто там шагает правой?

Левой, левой, левой!

Безусловно, уместно и полезно было познакомить юных узников и с «Парусом» Лермонтова. Какое другое произведение лучше передает мятежный и свободолюбивый дух русской поэзии?

А вот «Листок» того же Лермонтова («Дубовый листок» у Эйзингера), соотнесенный с ситуацией, в которой находились переводчик-преподаватель и его воспитанники, звучит неожиданно актуально и поражает прямыми аналогиями:

Дубовый листок оторвался от ветки родимой

И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;

Засох и увял он от холода, зноя и горя

И вот наконец докатился до Черного моря…

У Эйзингера, в других случаях передающего авторский текст максимально точно, здесь в первой строфе море просто «широкое», а во второй – «черное», но с маленькой буквы. Мы склонны думать, что таким образом переводчик сознательно ушел от привязки к географии, подчеркнув символичность, которой не было у Лермонтова, так как она возникла именно в Терезине. В данном случае, широкое черное море, на самом краю которого растет одинокое дерево, воспринимается как бездна безвременья, сама смерть. Листок («дубовый», подчеркивает переводчик, словно акцентируя его инородность), «оторвался от ветки родимой», и непреодолимая сила жестокой бури влечет его – куда?

Вопрос, которым не могли не задаваться дети, у которых отняли родину, семью, саму уверенность в праве на жизнь.

А «цветущее и блистающее» дерево, к корням которого прижался гонимый бурей листок, - разве это не иносказательное описание «райского гетто» с его кабаре, оперными спектаклями и театральными постановками?

У Черного моря чинара стоит молодая;

С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;

На ветвях зеленых качаются райские птицы;

Поют они песни про славу морской царь-девицы.

Высокая и раскидистая «младая чинара», корни которой «омывает холодное море», оказывается для гонимого бурей листка ненадежным и сугубо временным приютом. «Иди себе дальше». А дальше, увы, некуда…

Подкупающе искренне и правдиво, чуть ли не как инструкция по психологическому выживанию в гетто, воспринимается переведенное Эйзингером для «Ведема» небольшое стихотворение Тютчева:

Не рассуждай, не хлопочи!..

Безумство ищет, глупость судит;

Дневные раны сном лечи,

А завтра быть чему, то будет.

Живя, умей всё пережить:

Печаль, и радость, и тревогу.

Чего желать? О чём тужить?

День пережит – и слава Богу!

Вполне понятной тоской и печалью об ушедшем счастье дышит в Терезине есенинское:

Вечером синим, вечером лунным

Был я когда-то красивым и юным.

Неудержимо, неповторимо

Всё пролетело… далече… мимо…

Сердце остыло, и выцвели очи…

Синее счастье! Лунные ночи!

На первый взгляд, в мрачной реальности гетто кажется совершенно неуместным лирический пейзаж Бальмонта:

Чуть бледнеют янтари

Нежно-палевой зари.

Всюду ласковая тишь,

Спят купавы, спит камыш.

Задремавшая река

Отражает облака,

Тихий, бледный свет небес,

Тихий, темный, сонный лес.

В этом царстве тишины

Веют сладостные сны,

Дышит ночь, сменяя день,

Медлит гаснущая тень.

В эти воды с вышины

Смотрит бледный серп Луны,

Звезды тихий свет струят,

Очи ангелов глядят.

Однако, если рассматривать это стихотворение в общем ряду выполненных Эйзингером переводов, то «Тишина» Бальмонта органично сочетается и с есенинским «Вечером синим, вечером юным…», и с бунинским «Рассветом», и со стихотворением Фета:

Шепот, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Сонного ручья.

Свет ночной, ночные тени,

Тени без конца,

Ряд волшебных изменений

Милого лица,

В дымных тучках пурпур розы,

Отблеск янтаря,

И лобзания, и слёзы,

И заря, заря!..

Мы находим, что эти произведения объединяет общая для них и актуальная для узников тема ночи как времени отдыха от тяжелой дневной работы, краткого периода тишины и покоя, дарующего иллюзию свободы.

«Отбой был в десять, но мы разговаривали до тех пор, пока не засыпали самые выносливые, - вспоминает один из шкидовцев «Единички». – Это было волшебное время, когда выключался свет, и мы говорили друг с другом с нар. Эйзингер был замечательный рассказчик, и мы могли слушать его часами» [33]. «Синее счастье! Лунные ночи!».

Пушкин в «Ведеме» представлен двумя переводными произведениями. Одно из них – ситуативно оправданное стихотворение «Птичка»:

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Я стал доступен утешенью;

За что на бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать!

Другое пушкинское восьмистишие, переведенное Эйзингером для «Ведема», – это жемчужина русской любовной лирики, знаменитое «Я вас любил…»:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

О ком думал Вальтер Эйзингер, переводя это стихотворение? Может быть, о своей жене Вере, которую он встретил в гетто в 1942 году и очень скоро потерял?

…В июле 2009-го мы ищем в Терезине библиотеку. Она находится совсем рядом со зданием бывшего блока L 417, но, к сожалению, закрыта. Мы переезжаем в соседний городок Либоховице и, почтительно подождав, пока нам уступят дорогу важная птица-павлин и неспешно выслеживающий его двухлетний охотник за перьями, заходим в библиотеку.

На стенах висят рисунки маленьких читателей – красочные, веселые, они не похожи на те картинки, которые рисовали дети в гетто. Мы спрашиваем библиотекаря, какие произведения русской литературы имеются в каталоге, и в качестве ответа нам организуют небольшую экскурсию по лабиринту между книжными стеллажами. Пушкин на полках есть, стихотворение «Я вас любил…» мы находим в трех разных изданиях. Однако перевода Вальтера Эйзингера среди них нет. До сих пор шедевры русской поэзии в переводе Эйзингера можно найти только на страницах журнала «Ведем», который, в свою очередь, лишь однажды – причем, в самиздате – был опубликован на чешском языке и никогда еще не выходил на русском.

Что касается произведений самих юных авторов «Ведема», то некоторые из них по просьбе историка Елены Макаровой перевела на русский язык поэтесса Инна Лиснянская. Еще несколько стихотворений из секретного журнала терезинских шкидовцев мы переводим сами, своим интернациональным коллективом.

Бумага пожелтела, чернила выцвели, строчки на листах, исписанных с обеих сторон, перепутались в тугой клубок. Продираясь сквозь помарки, опечатки, с трудом восстанавливая неразборчиво написанные фрагменты текста, мы следуем за извивами путеводной ниточки к сердцу. «Лег над пропастью русский путь…».

Сделаем еще один шаг в следующей главе.

Глава 6

Терезин и Вестерборк

Мы идем по вечернему Терезину молча, переговариваясь сугубо по делу: увеселительной прогулкой это никак не назовешь. То и дело случаются пугающие моменты узнавания. У плотины, где красивым каскадом низвергается вода, открывается вид на мост, за которым во времена гетто начинались «свободные земли». Сумерки съедают краски, и реальная картинка очень напоминает нам выразительный детский рисунок из журнала «Ведем». Его автор рисовал не с натуры, а по памяти: по этому мосту мальчишек из L 417 водили на сельскохозяйственные работы. Знать бы, сколько раз юный художник прошел этой дорогой?

Пугающе узнаваемы и массивные, в ребристых выступах фальш-колонн, стены бывшей казармы. Мы видели их на черно-белой фотографии из архива United States Holocaust Memorial Museum. Снимок 1944-го года запечатлел прибытие в Терезин очередного транспорта. Сейчас лето, но вечер довольно прохладный, так что те женщины и мужчины в шляпах и легких пальто, которых фотограф снял на фоне этих самых стен теплой зимой 65 лет назад, кажется, ушли отсюда совсем недавно. Да, да, мы видели, как они торопились, как в спешке подхватывали и роняли свои баулы, как оступались на рельсах, размахивали пледами… Таким было «Прибытие транспорта с евреями из Нидерландов в гетто города Терезин (Терезиенштадт) в феврале 1944-го года».

И о Голландии мы сейчас вспомнили вовсе не случайно, а в продолжение темы «русского следа».

После оккупации Нидерландов нацистской Германией в десяти километрах к северу от города Вестерборк в голландской провинции Дренте был создан концентрационный лагерь, имеющий определенное сходство с чешским Терезином. Изначально он был создан нидерландскими властями с благой целью предоставления убежища беженцам – евреям и цыганам, которые покинули Германию и оккупированные территории. В 50 бараках и множестве самодельных построек в октябре 1939 года разместилось свыше 2 000 беженцев, полагавших, что первоначальные неудобства продлятся недолго, и вскоре они смогут вернуться к нормальной жизни. Однако в конце 1941 – начале 1942 года лагерь для беженцев был переоборудован в концлагерь.

Как и Терезин, Вестерборк стал транзитным лагерем-гетто, где размещались нидерландские цыгане и евреи. При этом надо иметь в виду, что по нацистским правилам евреем считались все те, у кого евреями были хотя бы одна бабушка или дедушка. Поэтому по данным переписи, проведенной нацистами, в 1941 году в этой стране было 154 887 лиц еврейской национальности, а в 1947 таковыми признали себя только 14 346. Большинство узников Вестерборка, так же, как заключенных Терезина, депортировали в Освенцим: 57 800 человек были вывезены в лагерь уничтожения 65-ю железнодорожными составами.

С 7 августа по 3 сентября 1944 года, до депортации в Освенцим, в Вестерборке содержалась Анна Франк, дневниковые записи которой известны всему миру. В 1942 – 1943 году в Вестерборке находилась и юная нидерландка Этти Хиллесум, впоследствии также погибшая в Освенциме. Дневники, которые она вела, переведены на многие языки мира, но никогда не издавались в России. Однако «русский след» виден и в них!

Эстер (Этти) Хиллесум родилась в 1914 году в голландском городке Хильверсуме. Ее мать была родом из Одессы, поэтому Этти владела русским языком, хорошо знала русскую литературу и даже преподавала ее школьникам. В Амстердамском университете она изучала психологию и славянские языки. Многочисленные исследователи жизни и творчества Эстер отмечают, что на ее внутренний мир оказало большое влияние творчество Рильке.

В свою очередь, немецкий (австрийский) поэт и философ Райнер Мария Рильке чрезвычайно интересовался русской литературой. Впервые посетив Россию в 1899 году, он познакомился со Львом Толстым, в 1900, повторно путешествуя по России, встретился и подружился с Борисом Пастернаком, с которым затем переписывался. Рильке сочинил несколько стихотворений на русском языке, интенсивно изучал русскую литературу – Толстого, Достоевского, Чехова, переводил с русского на немецкий «Слово о полку Игореве», стихи С.Дрожжина и З.Гиппиус. В 1907 году жил на Капри и дружески общался с Горьким, на протяжении многих лет активно переписывался с М.Цветаевой, которая впоследствии посвятила его памяти свою поэму «Новогоднее» и очерк «Твоя смерть».

Рильке называл Россию своей духовной родиной. «Более того, именно в России, «братской стране», Рильке пытался преодолеть своё ощущение «отсутствия», воспринимая себя православным человеком, причастным к русскому «богу» и «народу». Именно в России, где он хотел пустить корни, поэт – впервые в жизни! – перестал себя чувствовать бесприютным скитальцем. По этой причине он и видел в России свои духовные истоки и «незыблемые опоры» [1].

Молодая голландская учительница, бакалавр славистики и поклонница творчества Рильке, узница концлагеря Вестерборк Эстер Хиллесум духовно существовала в той же культурной среде, что и преподаватель гимназии в Брно, учитель чешской словесности и большой знаток русской литературы, заключенный концлагеря Терезин Вальтер Эйзингер. Жизненная ситуация, в которой они оказались, практически аналогична. Тот же транзитный лагерь, те же обманутые надежды, те же дикие контрасты: страшные транспорты «на восток» утром и кабаре по вечерам…

Удивительно ли, что записи в дневниках Этти Хиллесум, представляющие собой не бытописание мучительного существования в гетто, а философские раздумья об устройстве мира, о Боге и смысле человеческой жизни, чуть ли не дословно совпадают с рассуждениями воспитанников Эйзингера – юных узников Терезина?

В этом плане интересно сравнить размышления Хиллесум со стихотворением «Вопросы и ответы», написанным одним из «шкидовцев» терезинского Блока L 417 – Ганушем Гахенбургом:

Зачем вам, люди, свет и мощь науки?

Зачем прекрасных женщин красота?

Зачем весь мир, когда связали руки,

И солнце, если правит темнота?

А Бог зачем? Чтобы карать, наверно?

Чтоб нас, людей, очистить на кресте?

Но, может, мы не люди - просто звери,

Загубленные дикостью страстей?

Мир превратился в скопище отбросов.

Зачем так жить, страдания терпеть?

Я знаю, сын: всё так, чтобы ты боролся!

И Человеком в этой стал борьбе! [38]

Запись в дневнике Этти, датированная 10 июня 1942 года, воспринимается как реплика на заданную тему: «Я думаю, что есть много вопросов, посылаемых небу и не находящих у него ответа, которые каждый должен решать сам» [28].

Как Бог мог допустить такие вещи, как Освенцим, Этти тоже не понимает, но также, как Гануш, не снимает ответственности за судьбу человека с него самого, и, обращаясь к богу, пишет: «Именно это единственное становится мне всё яснее и яснее: что Ты не можешь помочь нам, но что мы должны помочь Тебе, и, поступая так, мы в конечном счете помогаем себе самим… Я не требую от тебя никакого ответа; но Ты сам позже призовешь к ответу нас». [37]

Стройный диалог образуют рассуждения Эстер Хиллесум и поэтические строки другого терезинского мальчишки – Зденека Оренштайна. После войны под именем Зденек Орнест он стал известным в Чехословакии актером театра и кино. А журнал «Ведем» сохранил псевдоним: Орче.

В стихотворении «С тобой, мама!» Орче выразительно рисует картину реальной жизни в гетто и отчаянно мечтает о лучшем мире:

Голодно, грязно и гадко - такая мука!

Мы погибаем во мраке от сотни болезней.

Стонем, бесправные, но не разнимем руки.

Мама, в страданьях и горе с тобой мы вместе!

Мама, пойдем за солнцем! Пусть мы устали,

Смело ступай по следам наших бедных братьев.

Мы через реки крови пройдем в те дали,

Где отдохнем и залечим глубокие раны.

Мы далеко пойдем, за крутые горы.

В мир, где светло и чисто, где правит правда.

В край, где мы будем жить свободно и гордо.

Где никогда не вспомним о старых ранах.

Мамочка, в путь! Дойдем до далекой цели.

Мы победим в испытаньях и улыбнемся.

Вместе с тобой до последнего будем предела.

Плечи расправим и больше уже не согнемся. [38]

«Этот мир полон диссонансов, - грустно замечает Эстер 29 мая 1942 года. – Можно сказать, он главным образом диссонирует!» [28]. Подобно тому, как в последней строфе стихотворения Орче отчетливо угадывается печальный намек на то, что освобождение от страданий может наступить уже за последней чертой, в дневнике Эстер переплетаются надежда и тоска. В записи от 24 апреля 1942 года мы читаем: «Мир, безусловно, для каждого когда-либо погибает, но все исчезнувшие существуют» [28]. Это утверждение отчетливо перекликается с толстовским: «Истинная жизнь человеческая происходит вне пространства и времени (…) Только отрекаясь от того, что погибнет и должно погибнуть, от нашей животной личности, мы получаем нашу истинную жизнь, которая не погибает и не может погибнуть» [18].

И еще одну реплику Эстер хочется привести в качестве яркого примера общего для произведений юных узников философского отношения к реальному кошмару: «Знание есть сила, но только мудрость свободна» [28]. Как тут не вспомнить вновь пятнадцатилетнего редактора «Ведема» Петра Гинца с его «Прогулками по Терезину» - исчерпывающе информативными, шокирующими детальностью и одновременно помогающими подняться над естественным страхом! «Только мудрость свободна».

Парадоксальным образом обретенная в условиях тотальной несвободы, мудрость юных узников подразумевает и справедливость, и сочувствие к ближнему, и даже отсутствие ненависти к конкретному врагу. Эстер Хиллесум отнюдь не считает таковым весь народ Германии, разграничивая понятия «немец» и «фашист»: «И даже если есть только один достойный немец среди этой банды варваров, его одного довольно, чтобы не изливать свою ненависть на весь народ» [28].

К слову сказать, и в Терезине не было неприятия немецкой культуры. Одни узники читали другим лекции, в том числе, и по немецкой классической литературе, а в театре с успехом ставили спектакли по произведениям Шиллера и Лессинга. Молодые терезинские поэты П.Кин, Г.Кафка, Г.Кольбейн писали по-немецки, и Г.Г.Адлер, выступая 3 июля 1943 года с лекцией по случаю 60-летия со дня рождения Франца Кафки, говорил о Терезине как о последнем прибежище представителей немецкоязычной лирики Пражской школы. Мы располагаем фотокопией архивного документа, который свидетельствует, что только в октябре 1942 года в гетто 6 раз прошел вечер поэзии Гейне, и вел его известный чешский драматург Зденек Елинек [35].

Показателен и следующий отрывок из дневника Хиллесум:

«Рано утром в среду мы пришли целой группой в помещение гестапо, и события наших жизней в этот момент были совершенно одинаковыми. Мы все находились в одной комнате: чиновники, засевшие за своими столами, и допрашиваемые ими. Все эти люди отличались только внутренним отношением к ситуации». Далее Эстер рассказывает о том, что раздраженный и злобный гестаповец, третировавший евреев, показался ей «более достойным сострадания, чем те, на кого он орал, да и тех последних можно было пожалеть лишь потому, что они боялись». «Я вовсе не отважная, но меня не покидало чувство, что передо мной люди, и не оставляло желание понять, насколько возможно поведение каждого из них. Именно это придало сегодняшнему дню его историческое значение: не быть пассивной жертвой рычащего гестаповца, но испытывать к нему сострадание». И в заключение: «Преступна система, которая использует таких людей»! [28]

Тут хочется процитировать бывшего узника терезинской Малой крепости Мирослава Гертлера, запись разговора с которым сохранилась в архиве Чешского радио. Он попал в Терезин из пражского гестапо, откуда был отправлен большой эшелон смерти – в нем были, в основном, чехи, русские, немцы и итальянцы. «За нами надзирали не терезинские эсесовцы, а мальчики Гитлер-югенд, обучавшиеся в то время в разведовательной школе в Литомержицах, - вспоминает Гертлер. - Там мы особенно хорошо узнали нацистскую молодежь. Когда им хотелось пострелять в заключенных, выбирали кого попало. Несчастные должны были убегать в направлении Литомержиц, а молодые нацисты открывали огонь по живым мишеням» [44]. Эти юнцы из Гитлер-югенд были ровесниками терезинских «шкидовцев»! Преступна система, которая воспитывает таких людей.

Простое сопоставление дат в дневнике Этти позволяет установить, что ее человеколюбивая философия не потерпела крах даже тогда, когда под откос пошла вся нормальная жизнь. Слова, приведенные выше, хронологически предваряет запись 1939 года: «Только после того, как человек нашел мир в самом себе, только после того, как он выкорчевал и победил в себе всю ненависть против собратьев любой расы или национальности и преобразовал ее во что-то, что больше не является ненавистью, но, напротив, несет в себе свет любви, - только тогда может установиться мир. Неужели я слишком многого прошу?» [28].

Не это ли глубокое христианское чувство составляет суть народной души у Толстого с его Платоном Каратаевым – «олицетворением русского»?

Мы находим, что у Этти Хиллесум каратаевская вера в жизнь, основанная на бескорыстной любви к земному миру, дополняется философией Рильке, который в своих воспоминаниях о визите в Ясную Поляну писал: «Если радостные говорят: Он есть, печальные чувствуют: Он был, художник улыбается: Он будет» [16]. Он – это Бог или, что будет точнее в данном случае, тот самый идеальный мир, который творят в своей фантазии юные узники: «мир, где светло и чисто, где правит правда»…

Дороги в этот лучший мир не знают даже великие – вспомним к случаю строки Рильке:

А впереди, у выхода наружу,

темнел на фоне светлого пятна

неразличимый кто-то. Он стоял

и видел, как на узенькой тропе

застыл с печальным ликом бог…[17]

Двенадцатилетний заключенный Франтишек Бас в Терезине сочинил проникновенное стихотворение:

Садик огорожен,

Пахнут розы тонко.

Узенькой дорожкой

Топает мальчонка.

Он бутон торопит:

Скоро ль расцветаешь?

Развернется роза…

Мальчика не станет [38].

«Каждый из нас идет узкой тропкой, но над нами распахнуто всё небо» [28], - написала в своем дневнике узница Вестерборка Эдит Хиллесум.

А Йозеф-«Пепек» Тауссиг, звезда терезинского кабаре, писатель и литературный критик, читавший шкидовцам «Единички» блестящие лекции о Гоголе, уже находясь в Освенциме, при генеральной уборке перед Рождеством нашел в бараке спрятанный кем-то томик Рильке.

По этой книге через забор, разделяющий мужской лагерь и женский, Тауссиг с выражением читал заключенным «Песнь о любви и смерти».

Это было его последнее публичное выступление.

Вместо послесловия

Дореволюционный энциклопедический словарь Ф.А.Брокгауза и И.А.Ефрона определял Терезин исключительно как «баварский дамский орден, учрежденный королевой Терезией в 1827 году». «Знак ордена — золотой крест, покрытый светло-голубой эмалью; в середине на белом щитке внутри рутового венка золотая буква Т. Носят его на левой стороне груди, на белой ленте с светло-голубыми каймами».

Вторая мировая война напрочь избавила нас от ассоциации Терезина с этой очаровательной вещицей. Ныне названию чешского городка синонимичны слова «концлагерь» и «гетто».

Очень странно, что о Терезине активно заговорили так поздно – уже на рубеже двадцать первого века. Выплыли из забвения творения терезинских композиторов, появились исторические материалы и социологические исследования по теме «райского гетто», открылись выставки рисунков узников Терезина… Трагическая история вскрылась как-то вдруг, словно вулкан. И как-то вдруг, словно вулканическая лава, каменно застыла в универсально одобренной трактовке: «Терезин – это страшная трагедия и великая боль еврейского народа».

Разумеется, это так! Не вызывает сомнений и не оспаривается.

Но разве не трагична, разве не болезненна эта тема для других народов? Для Чехии, Германии, Австрии, Голландии, Дании, Словакии, Венгрии, Югославии, откуда тысячами и десятками тысяч вывезли в Терезин людей, многие из которых и евреями-то были лишь по одному из родителей? И для России, с которой культурную элиту Европы, определившую «феномен Терезина», соединяло множество связей? Мы попытались найти и показали читателю лишь некоторые из этих нитей. И особо хотели подчеркнуть, какую живительную силу имела для узников русская литература - воспетое Ахматовой «Великое русское слово».

Матвей Гейзер, бывший малолетний узник гетто, со слов своей мамы рассказывает: «Когда мы жили в гетто, я с трудом засыпал, видимо, мой детский мозг не справлялся с негативом, впитанным за день, он будоражил страхи. Однажды мама допоздна пыталась убаюкать меня. Стоило закрыть глаза, виделась колымага Авраама-Ице, заваленная трупами. Ни сказки, ни моя любимая колыбельная «Ойф дем припечек», под которую обычно сладко засыпал, на этот раз не имели надо мной власти. И вдруг услышал мамин голос, звучавший на непонятном языке: русского я тогда еще не знал. Но мелодичность стиха почувствовал. Зачарованный ею, готов был слушать еще и еще! Закончив читать, мама пересказала мне на идиш стихотворение Маршака о несчастной обезьянке, привезенной матросами из жарких стран:

На дальнем, жарком юге,

На пальмах и кустах,

Визжат мои подруги,

Качаясь на хвостах.

Чудесные бананы

На родине моей,

Живут там обезьяны

И нет совсем людей...» [49].

А мы – люди. Раса, национальность, веро-исповедание, конечно, имеют значение, но есть человеческие категории более высокого порядка: гуманизм, толерантность, культура мира и ненасилия. И основа для них – способность к состраданию.

Вот горькие слова немецкого пастора Мартина Нимеллера, узник нацистских лагерей: «Сначала они пришли за евреями. Я молчал – я не был евреем. Затем они пришли за коммунистами. Я молчал – я не был коммунистом, Затем они пришли за профсоюзными работниками. Я молчал – я не был профсоюзным работником. Потом они пришли за мной – не осталось никого, кто мог бы помочь мне».

Напомним: трагическая история Терезина как крепости-тюрьмы началась с того, что он стал концлагерем для русских. «Я молчал – я не был русским»…

Конечно, любой, самый честный учебник истории – не более чем версия реальных событий. Он состоит из фактов, отобранных по тому или иному принципу и объединенных той или иной концепцией. Мы ни в коем случае не претендуем на обобщение того, что известно о Терезине сегодня, наоборот: мы подчеркиваем, что наше исследование посвящено теме частной, но имеющей большое значение для понимания нами (во всяком случае, нами – русскими) истории в целом.

Мы акцентировали те моменты и мотивы, которые позволяют нам ощутить сопричастность к трагедии Терезина. Не дистанцироваться от боли другого народа, а почувствовать, что всё это – и наше тоже!

И разве они нам чужие?

Те 115 мальчишек, которые организовали в Терезине свою «Республику ШКИД». Их учитель, переводивший в гетто стихи великих русских поэтов. Ученые и писатели, читавшие другим узникам лекции по русской классике. Режиссеры, ставившие пьесы русских авторов, и художники, рисовавшие к ним афиши и костюмы.

И еще:

Макс Герман – немецкий историк литературы и театра, основоположник немецкого научного театроведения, создатель Театроведческого института при Берлинском университете. Он погиб в Терезине ноябре 1942-го года, а в 1920-м вместе с Всеволодом Мейерхольдом и Константином Станиславским был избран почетным членом отдела истории и театра Государственного института истории искусств в Петрограде.

Чешский писатель Ярослав Кратохвил, автор романа «Истоки», показывающего сложные сдвиги в жизни предреволюционной России и определяемого критиками как важное достижение чешской социалистической литературы. После возвращения из России на родину в 1920 году он стал одним из основателей общества экономического и культурного сближения с СССР. Погиб в Терезине в марте 1945-го.

Чешский музыкант Бернард Кафф, в июне 1944-го блистательно исполнивший в Терезине «Картинки с выставки» Мусоргского. Рассказывают, что в его интерпретации финала «Великие врата в стольном городе во Киеве» узники слышали оптимистичное пророчество о скором прибытии Красной Армии-освободительницы.

Известный композитор Гидеон Кляйн, отправленный в Терезин в 1941-м и спустя год сделавший там талантливые обработки русских песен для тенора и женского хора.

Знаменитый дирижер Карел Анчерл, прошедший Терезин и после войны руководивший Чешским филармоническим оркестром, ставшим под его началом одним из лучших музыкальных коллективов мира. Он бесподобно исполнял «Весну священную» Стравинского, «Ромео и Джульетту» Прокофьева, симфонии Шостаковича.

Хана и Павел Хаасы, Зигмунд Шуль, Эгон Ледеч, Роберт Даубер, Виктор Ульманн – композиторы, которые прошли через Терезин и погибли в лагерях смерти, а музыка их сохранилась и впервые прозвучала в России – в Москве, в Рахманинском зале консерватории!

Замечательный художник и поэт Пётр Кин, продолжавший творить в Терезине, а в юности под влиянием любимого писателя Достоевского сочинявший фантасмагорические пьесы, киносценарии, сказки-пародии на современность.

Одна из самых ярких личностей современной чешской литературы, прозаик, драматург и публицист, произведения которого переведены практически на все возможные языки мира, создатель чешской психологической прозы Иван Клима, оставивший в Терезине три года детства. По его собственным словам, «жизнь ему спасла Советская Армия» - и ему, и другому писателю-романисту, лауреату международной премии имени Франца Кафки, претенденту на международную литературную премию The Man Booker International Prize 2009 года Арношту Люстигу, который также находился в терезинском гетто ребенком.

В мае 2008 года, выступая по чешскому радио, Арношт Люстиг поделился незабываемыми воспоминаниями об освобождении Праги: «В среду утром в город вошли русские танки. Этот день стал самым счастливым в моей жизни! Этим ребятам было, как и мне – 18. Они приехали чумазые, вспотевшие. Но для нас все они были прекрасными, люди готовы были носить их на руках, приносили цветы и продукты. Ведь они означали мир!» [46]

…Памятник маршалу Коневу в Праге мы находим без труда. На пьедестале лежит еще не увядший букет, ветер развевает черные ленты с надписью на чешском: «Нашим освободителям». А вот памятник Русскому Солдату в Терезине расположен вдали от туристических маршрутов, и даже местные жители затрудняются указать нам дорогу к нему. Также долго мы ищем в Терезине скульптуру «Первый день в аду», изображающую ребенка в лагерной робе. Говорят, еще недавно этот памятник стоял в скверике возле бывшего Блока L 417. Сегодня там находится абстрактная фигура, подаренная музею какими-то уважаемыми иностранцами.

Мы не уважаем абстракции. Нам нравится конкретика.

Именно поэтому мы приводим факты – а выводы из них каждый волен сделать сам.

Список использованных материалов:

[1] Азадовский К., Райнер Мария Рильке. Сады. Поздние стихотворения. «Вопросы литературы», М., 2009, №2.
[2] Архив номеров журнала «Шпиль», Пермь. №38, 2009 г.
[3] Аудиозапись из архива Чешского Радио, фрагмент из авторской программы Е.Патлатия, Л. Вашковой. Радио Прага, 2006 г.
[4] Белых Г., Пантелеев Л. «Республика Шкид». М.: Детская литература, 1973 г.
[5] Вернеева С.А. А роль была назначена войной. Донецк: Донбасс, 1989.
[6] Долматовский Е. Александр Родимцев. На сайте патриотического интернет-проекта «Герои страны».
[7] Зеликман Г. У войны не детское лицо. Книга очерков «Мои великие соплеменники».
[8] Информационный буклет. Мемориал Терезин.
[9] Каменкович М., Терезин: «Фюрер дарит евреям город».«Вестник» №16 (249), 1 августа 2000 г.
[10] Лурье В.И. Воспоминания. Журнал «Студия», 2008, №№ 9-12.
[11] Мерова Э., «Запоздалые воспоминания». Журнал «Звезда», 2007, №8
[12] Макарова Е., Макаров С. Крепость над бездной. Книга III: Терезинские лекции 1941–1944. М.: Мосты культуры; Jerusalem: Gesharim, 2003-2006
[13] Острогорский А., Письма мертвых людей. «Книжное обозрение», ноябрь 2003.
[14] Пантелеев Л. «Американская каша». Сб. «Писатели – пионерам». М., Детгиз, 1962. Стр 46.
[15] Переписка А.С. Макаренко с М. Горьким. Академическое издание. Под ред. Г. Хиллига при участии С.С. Невской. Марбург 1990. Стр 67.
[16] Рильке Райнер Мария. Об искусстве.
[17] Рильке Райнер Мария. Орфей.Эвредика.Гермес.
[18] Толстой Л.Н. О жизни.
[19] Фонограмма документального фильма А.Ступникова «Изгои», фрагмент радиопрограммы В.Тольца «Документы прошлого». Радио Свободы, 25.04.2009.
[20].Франек И. «От трагедии ракетоплана к Шолохову». Rossica Olomoucensia ХLII, 2003. Olomouc 2004, Univerzita Palackeho v Olomouci. Стр.342. ISBN 80-244-0830.9. ISSN 0139-9268.
[21] Чехов А.П. Медведь.
[22] Чехов А.П.Свадьба.
[23] Шкляревская М., «Пепел миллионов стучит в мое сердце». Русский Базар, №13 (363), 20-26 марта, 2003 г.
[24] Эдельштейн М. Обыкновенный ад. На www.booknik.ru
[25] Adler H.G. Theresienstadt 1941 - 1945. Tubingen, 1955.
[26] Egon Redlich.Zitra Jdeme, synu, pojedeme transportem, denik Egona Redliha z Terezina. 1/1/1942 – 22/10/1944. Brno: Edice Knihy Dokumenty, 1995
[27] Fridman S., Kutler L. The Terezin Diary of Gonda Redlih. The University Press of Kentucky. 1992.
[28] Hillesum Etty. Diary.
[29] Kramer A., Lishinsky S. The Last Lallaby: Poetry from the Holocaust. Syracuse University Press, April 1998.
[30] Křížková M.R., Kotouč K.J., Ornest Z. Je mojí vlastí hradba ghett ? Aventinum, Praha, 1995.
[31] Lourie V. Stichotvorenija.Poems/ Edited and with introduction by Thomas R.Beyer, Jr.Berlin Verlag: Arno Spitz, 1987.С.86-87.
[32] Nick Strimple. Choral Music in the twentieth Century. Amadeus Press, 2002 г.
[33] Ornest, Zdenek; Marie Rut Krizkova, et al. (1995). We Are Children Just the Same: Vedem, the Secret Magazine by the Boys of Terezin. Jewish Publication Society. p.47. ISBN 0-8276-0534-X.
[34] Otto Klein.
[35] Ricitacny vecery. №40. Pamatnik Terezin (фотокопия документа).
[36] Redlich Egon.Zitra Jdeme, synu, pojedeme transportem, denik Egona Redliha z Terezina. 1/1/1942 – 22/10/1944. Brno: Edice Knihy Dokumenty, 1995
[37] Slavoj Zizek. On Believe. London, 2001.
[38] Vedem. Pamatnik Terezin (архивная копия документа).
[39] http://www.alefmagazine.com/pub1719.html
[40] http://www.edrus.org/content/view/228/56
[41] http://nazarovilja.narod.ru/fototerezin.html
[42] http://www.chayka.org/article.php?id=1056
[43] http://centropa.org/module/ebooks/files/CZ_Pressburger_A4.pdf
[44] http://www.prag.ru/history-czech/history-czech-141.html
[45] http://centropa.org/module/ebooks/files/CZ_Kotouc_A4.pdf
[46] http://www.radio.cz/ru/statja/119210
[47] http://www.solovki.ca/camp_20/absurd.php (Александр Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ». YMCA-PRESS, Paris, 1973).
[48] http://www.solovki.ca/camp_20/magazin.php (А.Белоконь. Под соловецким занавесом. «Литературная Россия», 1354. Москва, 13.01.1989).
[49] http://www.russian-bazaar.com/Article.aspx?ArticleID=9354