Призрачное существование или современная политика власти

Подспудный мистический камертон «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса уже во вступительном предложении задавал бродящего призрака. Согласно литературной традиции викторианской эпохи призрачность конденсировалась в прижатой и сдавленной властью замков Европы. В будущем бюрократическим крепостям суждено было приобрести кафкианский налет и перевести свое содержание в термины абсурда, эвфемистически называемого буквоедством. Но тогда суть недовольства немецких авторов сводилась к европейской классике общества классов: закостенелые буржуа противопоставлялись мягкотелому пролетариату. Гремел призыв овеществиться, ибо революция происходит в физике тел, а не в метафизике умов.

Движения масс и зарождение массового общества в пору fin de siècle опитого идеологическими брожениями породили замешательство при расставании с прежним миропорядком. Происходящее на авансцене прогрессировало до абсурдности воплощенной утопии и окончательно выродилось после мировых войн в вялотекущий экзистенциализм со слепотой, глухотой, немотой и бесчувственностью. Произошло развоплощение идеалов, повлекшее, как это не странно, и расчеловечивание. Капиталистическая тушевка еще пыталась внести коррективы, выдумывая средний класс, нагоняя дыммашиной иллюзии, связанные с консюмеризмом, повышая потребление маркетинговыми стратегиями и предлагая видеть в идеологически приемлемой демократии рай на земле с первой поправкой.

Примирившись с надломленными чувствами, атомическим существованием и ценностно-идеологическим диктатом, человек ввергся в безвременье, которое заступило сразу после вписки модерного времени в анналы. Настал культурный и социальный пост – постмодернизм. В ныне еще действующей парадигме проблема высказывания предшествует проблеме мысли, потому что сильна аксиома, что абсолютно все к моменту говорения кем-то сказано и не так уж зазорно симулировать речение. В конце концов, оправдание найдется в противоборстве склерозу и поддержании продуктивного головокружения культурной памяти, нескончаемого vertigo, в котором наверчиваются и прокатываются образы, цитатные связки, гирлянды etc. В этом гипнотическом калейдоскопе памятования и происходит возвращение к полупрозрачности, подобию или призрачности. Призрак снова бродит по Европе, но какой?

1. Призрак и власть

В 70-е годы в США на почве интриг холодной войны и использования ее богатого шпионского опыта во внутренних делах страны возник феномен политического триллера, постулировавший в соответствии со своими прототипами и прообразами примерно следующее: перед государством все равны. Страх и трепет на экранном пространстве вызывало децентрализованное управление и вездесущесть железной руки, позднее на материале постмодернистской философии и в частности концепций Бодрийяра показанные в «Матрице» братьев Вачовски. Периферия оборачивалась центром, когда становилось очевидным патовое положение инакомыслящих субъектов, а по устранению неугодных обнаруживала пустотную сущность. Отличительным качеством осуществления власти выдвигалась характеристика миража, невидимости и анонимности в противовес медийной публичности, для обозначения которой придумали отдельное слово – паблисити. Матричный страж порядка – агент Смит – всегда потусторонен, когда субъект системы посюсторонен и vice versa, пока ничто не вышло из-под контроля.

Без преувеличения можно сказать, место Бога в мире безбожников и вчерашних сверхлюдей отошло властной структуре, или она слишком хорошо вняла законом его бытования. В ряде кино достижений поры 70-х, таких как «Три дня Кондора» Сидни Поллака или «Всей президентской рати» Алана Пакула, есть не только единый сюжетный алгоритм, но и общие поворотные моменты, которые доживают свою жизнь, например, в недавнем фильме «Призрак» Романа Поланского. Точно в период средневековья с процветающей по монастырским скрипториям схоластикой герои политических триллеров обращаются с некими письменами, преследуя цель поставить схолию ad marginum. Такого рода деятельность предполагает экзегезу, то есть разъяснительную трактовку канонического. Бесконечное осмысление и интерпретирование фрагментов текста дает замкнутость и повторяемость традиции, не впуская в человеческий космос лишние не богоугодные слова, но крамола зароняется в твердые умы от лукавого понимания, от сдвига восприятия и выхода из первотекста. Затем персонажами фильмов в порядке неожиданного прозрения узнаются некоторые данные, проходящие под грифом «секретно» или в теологической терминологии – ересь. Спецслужбы развязывают охоту, кампанию по ликвидации системной ошибки, но не дабы сохранить честное имя власть предержащих – кто они, в самом деле, если не подставные лица, функционеры? – напротив, чтобы схоронить первопринцип от зорких глаз и пытливых голов и продлить жизнь системе.

Нельзя не отметить и каббалистический мотив: имя Бога познаваемо лишь в буквенной комбинации, достигнуть которой возможно в процессе расчетливых трансмутаций, что и делает типичный протагонист упомянутых фильмов и политических детективов. Другими словами, он находит себя в лице Прометея и преодолевает свойственный ему комплекс, завладевая под запретным огнем. И как всякого потенциального ересиарха, книжника подвергают гонениям – устоявшийся миф, так и не возникший у Поланского в «Призраке» (в чем просматривается привносящее свежее дыхание нарушение жанровой конвенции: познавшего истину в последней инстанции литературного негра сбивает машина), действует как условие саспенса и средство сюжетной напряженности, наличествуя в картинах 70-х. В детективной форме вообще довольно выпукло богоискательство и богоотверженность, потому что богопричастность – не по линии интеллекта, а значит аналитикой и формальной логикой онтологию Сущего не проверить. Исходя из этого, принципиальный агностицизм переходит к власти от Бога. Это приводит к тому, что любое разоблачающее знание о ней наделяет обладателя информации статусом призрака, персоной нон грата, выпавшего винтика из государственной махины.

Введение в сферу политического манипуляционных практик; преобладание фикции над фактом, симулякры действий, отношений, чувств, мыслей, слов; знаки без истинности, без валентности – вот описание условных качеств, которыми наделен политический дискурс. Его содержательная сторона зачастую недоступна участникам, не говоря уже о реципиентах. Поэтому призрачность каждого человека усугублена неопределенностью поглощающегося риторикой протеста, неизвестностью реального и стопором разобщенности. Возможна ли метафизическая революция на фоне физической, когда истинное имя Бога теряется среди тысяч подобных, но неверных? Так призрак устало влачит сомнительное существование.

2. Когда общество в танке

Буквально на прошедших выходных Москва пришла в чувство, задвигалась в ритме карнавала, совсем стянув снежную шаль, и ее по края захлестнули праздные гуляки. Флэш-моб, граничащий с акционизмом, как не вполне законная (зачастую отвечает статье о «хулиганстве»), но не наказуемая социальная отдушина, правил бал. Энергия молодых ребят с инфантильным дружным хором, то есть ором «покажи фанату сиськи» выплескивалась в шествиях по старому Арбату, где как шарики во флиппере метались от молодожена к селадону девушки старшего школьного возраста, прикрывая эти самые желанные груди табличками «обними меня» и «поцелуй». Клин акционеров рассекал людей непричастных и забавляющихся выпавшим на их долю зрелищем.

По чисто внешним признакам ничто не отличало эту безобидную и вне-политичную выходку от антикоррупционного митинга «Белые фартуки», проведенного в середине апреля на Чистопрудном бульваре и проспекте Сахарова. Хотя «фартучные» лидеры много распространялись о созидании в Интернете целомудренной башни, куда стекутся неопровержимые свидетельства проржавевших шестерней в секторе управления страной. Не договаривали они пустяк – их мышиную охоту санкционировал Кремль. Он-то и есть истинное недремлющее око, удерживающее апологетов справедливости, правды и порядка в узде призрачности. И если печать «госзаказ» на вино-водочной продукции бессознательно сообщает о высоком качестве, то штамп «прокремлевский» на кучке молодняка бессознательно делает безопасным всякий жест с его стороны.

Вероятно, в этих начинаниях участвуют одни те же действующие лица, выделяется единообразие приемов, набивает оскомину обычность спектакля и извечные спекуляции на неисчерпаемые темы. Но тогда постановка вопроса может быть пугающе серьезной: есть ли в представлении молодежи разграничительная черта между потешными трикстерскими сборищами и заявлением личного отношения на митингах? Не спутаны и не смешаны ли в микст немаловажные понятия? Судя по всему, митинг и флэш-моб, потеряв критерии различия, преодолели между собой всякий смысловой водораздел, став одной социальной стихией. При этом не являлась ли продолжением групповой игры развернувшаяся на Манежной площади в декабре 2010 года межнациональная бойня? И наконец, какая революция может быть в сегодняшней «запиаренной», «застебанной» действительности?

Социальные низы, маргиналы, люмпены и деклассированные, не встроившиеся в общество спектакля, не забавляющиеся во всеобщие игрища, так называемые футбольшисты, вчерашние панки, анархисты, скинхеды и прочие – единственные, кто представляют реальную угрозу. Потому и встрепенулась и ахнула общественность, что таких провокационных правил никто не одобрял. Да и градус был взят предельно социальный. Пух и перья летели в публицистическом цеху, пока не было найдено спасительное заземление – они кремлевские, а значит, призрачны, нереальны, существуют на правах видимости и кажимости.

Годичный нерест госаппарата и охранных структур, выдающий как на конвейере охранников, секьюрити, бодигардов, полицейских, омоновцев, спецназовцев, гвардейцев, военных и остальную эпилептоидную братию держиморд порицаем лишь до поры Манежной площади, но позже с общественного одобрения, разметанные силовики, свирепствуя, работают на оттеснение и разгон призраков восвояси. Все вопиет: обществу нужна симулируемая стабильность, без потрясений Реального, предоставьте ему латентность протеста, молчаливое несогласие, неприметное фрондерство, потому что общество «в танке», а многотонная военная машина – наиболее точный символ или даже метафора государства.

Военизированный Советский союз определенно был танком, нередко превращавшимся в памятники, но и свободная Россия как полицейское государство в борьбе с Реальным генеалогически наследует монстру за железным занавесом. Не раскачивая лодку, ничего не видя, ничего не слыша, мы окунаемся в свой клаустрофобический экзистенс. И нам снится реальность, как снятся реально живущим личные призраки, бродящие по Европе.

3. Фантомное поколение

Все походит на то, что призраки населили страну. Аполитичны, нигилистичны и раздроблены. Разошлись и угасли. Замыленное в устах недорослей и переростков «как бы» давно указывает на эфемерность, неточность, неокончательность, несущественность. Самая активная часть общества обездвижена и обезнадежена. И не надо репрессивно заставлять учиться в школе, загонять неотесанных парней в стройбат, подвергать муштре в специальных училищах, не нужно молодых перемалывать жерновами институций, с пользой выключать из общественной жизни, когда в головах у них ветрено.

Не территориально, но в информационно-коммуникационном пространстве им отводится область для дуракаваляния, в котором речь обязательно упрощается иронией, намерение смягчается финтом. Та же арт-группа «Война», по одному из мнений, всего-навсего пиарится во всемирной сети, накапливает положительные отзывы, занимается, что греха таить, поп-артом, как и заморский граффити-художник Бэнкси, чтобы открыть свою «сувенирную лавку» и почить на конкретных, не идейных лаврах. Но и она актами задержания со стороны правоохранительных органов уже возделывается государством, присваивается, одомашнивается, обезвреживается, точно мина общественного мнения, не синхронизировавшаяся с режимом. Ни о каком открытом гражданском сопротивлении не может быть и речи. Оно сокрыто или, скорее, вытеснено акциями и митингами, которые потрафляют массовому запросу на стеб, экстравагантные выходки и девиантное поведение в целом. В конце концов, 1968 год во Франции был не социальной, а вычурной культурной революцией, фактически бесплодной или с греховно оброненным семенем Онана, ведь там и тогда заправляла молодая поросль.

Новая искренность, простота, что хуже воровства – обними или обмани, хотя все одно, предъявляет миру невозможность что-либо предъявить, в том числе вернуться к осязаемой человечности. Постмодернистское мышление синкретично, склонно к деконструкции, к слиянию, мифопоэтично. Но что теперь миф? Что поэзия? В энтропийном многоголосье не разобрать. Противоположности нынче – это перевертыши, ни к чему не обязывающая игра слов.

Так звезды сошлись: победило демократическое искусство, демография предопределила человека толпы, к тому же в искусстве, которым на самом деле заняты социально активные, идущие на воображаемые баррикады, кидающиеся на эфемерные амбразуры, была отменена вертикаль и иерархия, но она по-прежнему остается во  властных структурах образующим принципом. В этой точке государственное устройство, строй, режим не поверяется эстетикой какого бы то ни было фильдеперсового и смыслопораждающего искусства, так как оно метафизично, а телом, физисом, сегодня живут отбросы. Посему стать отбросом все равно, что вернуться в Реальное. Что сказать, любопытная констелляция. В особенности, когда идет священная травля призраков. Со стороны ухмыляясь, смотрят: президент и премьер-министр, оживленные российские леваки и грузно-свирепые полицейские.