Человеческий капитал в трансформирующейся России

Наталья Михайловна Плискевич


Москва
Институт экономики РАН
2012

Плискевич Н.М. Человеческий капитал в трансформи-рующейся России. М., Институт экономики РАН, 2012. – 231 с.

ISBN 978-5-9940-0351-0

В стране, провозгласившей курс на модернизацию, проблема человеческого капитала становится одной из важнейших. При этом на передний план выходят вопросы качественных характеристик человеческого капитала. Поэтому в монографии рассматриваются дефекты измерения человеческого капитала, связанные с оперированием чисто формальными статистическими категориями, а также с абстрагированием от качества культурного капитала как общей базы человеческого капитала.

Кроме того, на качество современного человеческого капитала боль-шое влияние оказывает история его становления и формирования. При рассмотрении этого вопроса важно учитывать, что Россия пережила в ХХ веке два революционных разрыва социокультурной ткани общества. Следы обоих этих разрывов несет на себе современный человеческий капитал страны. Этой особенностью, отличающей ситуацию в России от ситуации, в которой формировался человеческий капитал развитых стран (а потому и не учитываемую в западных исследованиях человеческого капитала), также нельзя пренебрегать.

Еще одна особенность, отличающая условия формирования человеческого капитала в нашей стране от условий, господствующих в развитых государствах – специфика институциональной конструкции, предполагающей жесткую связку власти и собственности (система «власть-собственность»). Господство этой системы также отражается на процессах формирования человеческого капитала и условиях для его развития. Поэтому анализ современного состояния отечественного человеческого капитала опирается в работе на историко-экономическую картину его формирования на протяжении ХХ века.

При этом выделяются три типа человеческого капитала – высококачественный; массовый работников преимущественно умственного труда; работников в основном физического труда различной степени квалификации. Показывается, что для успешной модернизации необходимо создать условия и мотивационные стимулы для совершенствования своего человеческого капитала у лиц, обладающих человеческим капиталом не только первого, но и второго и третьего типа. Здесь важен пересмотр социальной политики, ориентирующейся на господствующие в российском обществе ценности выживания, с адаптации к сложившемуся status quo на развитие, создание условий, при которых повышение реального образовательного уровня должно стать ключевым стимулом «выживания» для носителей всех трех типов человеческого капитала.

Такие условия могут быть созданы только в ситуации демонтажа ин-ститутов системы «власти-собственности». Ибо эта система в центр страте-гий выживания ставит социальный капитал, тогда как модернизация требует опоры на человеческий капитал, на его приоритет в выстраивании жизненных стратегий граждан.

Оглавление

• Введение
• Раздел I. Человеческий капитал и проблемы его измерения
• Глава 1. Модернизация и человеческий капитал
• Глава 2. Человеческий капитал: строгая категория или метафора?
• Глава 3. Человеческий капитал в обществах, переживших революционные потрясения
• Раздел II. Человеческий капитал на разных этапах развития рос-сийского общества
• Глава 4. Развитие человеческого капитал в советский период господ-ства системы «власти-собственности»
• Глава 5. Человеческий капитал в ситуации рыночных реформ и новой институционализации системы «власти-собственности»
• Глава 6. 1990-е: свобода и творчество
• Раздел III. Система ценностей, институты и человеческий капи-тал
• Глава 7. Система ценностей и человеческий капитал
• Глава 8. Человеческий капитал и институты системы «власти-собственности»
• Заключение
• Список литературы

Введение

В новой экономике знания становятся важнейшей производительной силой. Поэтому ученые, изучающие современные социально-экономические процессы, все большее внимание уделяют проблемам нематериальных богатств, нематериальных форм капитала, оказывающих ныне определяющее влияние на всю деятельность экономических субъектов. Отсюда та роль категории «человеческий капитал», вбирающей в себя знания и способности индивида, его производственные навыки, мотивацию и т.п. Эта категория появилась в экономической теории в середине прошлого века, а сегодня она уже занимает существенное место в экономическом анализе. При этом для экономиста естественно желание формализовать вплоть до четких математических индикаторов величину человеческого капитала, чтобы включить ее в общеэкономические расчеты и построения.

В то же время все ускоряющиеся процессы информатизации повышают ценность не только формализуемых профессиональных знаний, но и тех знаний и опыта, которые не поддаются формализации. Поэтому важным сегодня представляется не только поиск количественных индикаторов замера величины человеческого капитала, но и качественное наполнение данной категории. Причем уточнение представлений о качественном содержании категории «человеческий капитал» способно внести серьезные корективы в толкование формальных показателей, обычно применяемых для измерения этого элемента национального богатства.

При таком качественном анализе очень важен историко-экономический подход к процессам формирования и развития человеческого капитала. Особенно существенен он для анализа российских реалий. Ведь обычно процесс накопления человеческого капитала связывают с постепенным эволюционным развитием общества и экономики, их изменениями, опирающимися на все новые и новые достижения научно-технического прогресса. Однако в истории нашей страны ХХ века эта эволюционность развития была прервана двумя революционными скачками – в начале и в конце столетия. Эти скачки, помимо прочего, сопровождались разрывами социокультурной ткани общества, которые не могли не сказаться на состоянии и последующем развитии человеческого капитала как на индивидуальном, так и на общесоциальном уровне. И последствия этих разрывов, как и последствия, скажем, демографических катастроф, вызываемых серьезными социально-экономическими или политическими потрясениями, общество не может за-лечить в течение десятилетий. Поэтому в состоянии человеческого капитала современной России, равно как и других государств, образованных на территории бывшего СССР, отчетливо проступают следы не только революционного взрыва конца ХХ века, но и черты, обусловленные гораздо более отдаленными последствиями революции 1917 года.

Еще одна важная особенность формирования и развития отечественного человеческого капитала связана с той институциональной средой, в которой происходил и по-прежнему происходит этот процесс. Данная среда существенно отличается от той, в которой формируется человеческий капитал стран Запада, что естественным образом сказывается как на специфике самого человеческого капитала, так и на описывающих его теоретических построениях. Отечественную институциональную среду отличает прежде всего важнейший, фундаментальный признак. У нас не произошло отделения властных полномочий государства от процессов управления собственностью вне зависимости от того, кто является владельцем этой собственности, – само государство или частное лицо. Любой собственник в нашей стране ощущает свою жесткую зависимость от властных структур, более того – просто от осуществляющих властные полномочия чиновников, способных в любой момент применить государственные рычаги для лишения собственности ее владельца, по тем или иным причинам им не угодившим.

Эта специфическая особенность у разных исследователей получила разные наименования. Можно говорить о «естественном государстве» (Д.Норт) или о «неоэтакратизме» (О.Шкаратан), о «раздаточной экономике» (О.Бессонова) или о «Х-матрице» (С.Кирдина), о «государственно-центричной матрице (М.Каваросси, Т.Ворожейкина) или о властесобственности» (Ю.Пивоваров). За всеми этими определениями скрывается одна и та же суть. Мне представляется наиболее точным определение данной институциональной системы как системы «власти-собственности», введенное историком-востоковедом Л.Васильевым и используемое такими экономистами, как Р.Нуреев, А.Рунов, Ю.Латов и др.

В данном случае главное, что хотелось бы подчеркнуть, – описываемая таким образом институциональная среда накладывает существенный отпечаток на процессы развития человеческого капитала в стране, серьезно сказывающиеся на его качественных параметрах. И в то же время, признавая принципиальную возможность мутации данной системы (см, в частности, [Плискевич, 2007]) в современную (как, например, делает это Норт, намечающий пути трансформации «естественного государства» в государство «открытого доступа»), я полагаю важным специально выделить роль человеческого капитала в этом процессе. От того, каким будет качество накопленного человеческого капитала в этом процессе, во многом зависит и возможность преобразования системы «власти-собственности» в более современную институциональную систему, открытую модернизационным импульсам, которые включают в себя не только технологический, но и социокультурный компонент.

В то же время, важно помнить, что проводившиеся в предшествующий период по мобилизационному образцу индустриальные преобразования, игнорировавшие социокультурные аспекты модернизации, оборачиваются сегодня новыми трудностями, стоящими перед страной. Нерешенность тех социокультурные проблем, которые надо было решать еще в первой половине ХХ века, сегодня осложняет социальное развитие страны в целом, и в частности процессы формирования человеческого капитала, призванного соответствовать уже новым, постиндустриальным, задачам.

Предложенные акценты анализа обусловливают и структуру данной работы. Первый раздел посвящен общей проблеме места человеческого капитала в модернизационных процессах как одного из основных их факторов и ограничителей, вопросам количественного и качественного анализа категории «человеческий капитал», а также специфике человеческого капитала в обществах, прошедших через революционные потрясения. Во втором разделе рассматриваются вопросы, связанные с тем, как факторы предшествующего развития и в советский период, и в процессе постсоциалистической трансформации сказались на процессах развития человеческого капитала. Причем речь идет о разных его типах – высококачественном, креативном, а также человеческом капитале более низкого уровня, необходимого для осуществления рутинных работ разной степени квалификации представителями как умственного, так и физического труда. Особо рассматривается проблема влияния фактора свободы в постреволюционный период на творческую активность прежде всего носителей высококачественного человеческого капитала. Наконец, в третий раздел объединены главы, посвященные проблемам со-вершенствования человеческого капитала на современном этапе. Ставятся вопросы: существуют ли в нашей стране нормативно-ценностные ориента-ции, опираясь на которые можно активизировать этот процесс? Какую роль здесь играет сложившаяся институциональная структура российского общества?

Раздел I

Человеческий капитал и проблемы его измере-ния

Глава 1.

Модернизация и человеческий капитал

Современный этап российской социально-экономической трансформации можно охарактеризовать как переплетение двух взаимосвязанных процессов – постсоциалистических преобразований, призванных сбросить с созданной в советский период индустриальной экономики сковывающие ее институты, и назревших постиндустриальных перемен, которыми охвачены уже не только передовые страны глобального мира, но и быстро прогрессирующие развивающиеся государства. От того, насколько удачно Россия сможет вписаться в постиндустриальный мир, зависит будущее страны. Неудовлетворенность сложившейся ситуацией, равно как и жизненная необходимость перемен с акцентом именно на требования постиндустриальной экономики у руководства страны вылились в выдвижение на передний план темы модернизации.

Идеей о жизненной необходимости для России модернизационного рывка озабочено руководство страны. Еще осенью 2009 г. ею была пронизана программная статья Президента РФ Д.Медведева «Россия, вперед!». В ней он, как, впрочем, и его предшественники, провозглашает: «В течение ближайших десятилетий Россия должна стать страной, благополучие которой обеспечивается не столько сырьевыми, сколько интеллектуальными ресурсами: «умной» экономикой, создающей уникальные знания, экспортом новейших технологий и продуктов инновационной деятельности». Речь в статье шла и о совершенствовании государственных институтов, и о развитии политической системы и демократии, и о важности гуманистических ценностей [Медведев, 2009, с.2-3]. Но основной акцент делался на инструментальных и институциональных аспектах модернизации. В Послании Президента Федеральному Собранию 2009 г. эти инструментальные мотивы лишь усилились.

Собственно в таком (инструментальном и институциональном) ключе о модернизации у нас говорится давно. При этом за скобками остается важный вопрос: а кто, собственно, будет осуществлять этот модернизационный проект? На этот вопрос в своем кратком отзыве на статью Медведева с другого полюса нашей общественно-политической жизни тогда же попытался ответить М.Ходорковский: «…для осуществления модернизации необходим целый социальный слой – полноценный модернизационный класс… Суммируя и обобщая исторический опыт различных модернизаций, можно утверждать, что численность модернизационного класса должна составлять не менее 3% трудоспособного населения. То есть в нашем случае – не менее 2 млн человек» [Ходорковский, 2009, с.4].

По Ходорковскому, основу этого модернизационного класса могут составить: профессиональные инноваторы, ученые и инженеры 1960-1970-х гг. рождения, часть ученых и инженеров, покинувших страну в 1990-2000-х гг., а также молодые специалисты, стоящие сегодня перед выбором – уехать или остаться в России, и широкие слои гуманитарной интеллигенции. Думается, однако, наличие этого тонкого слоя модернизаторов – условие необходимое, но явно недостаточное. По сути, в любом обществе есть до 6% людей, нацеленных на принципиальные изменения и готовых их реализовывать в самых разных областях. Но от того, в какой среде они действуют (не только государственной, но и общественной), во многом зависят удачи или провалы задуманных начинаний.

Сам Ходорковский, отмечая, что «модернизаторами России могут быть люди только созидательного, а не паразитически распределительного типа мышления», констатирует: «К сожалению, в последние годы элита и властная машина способствовали в основном возвышению последних и удалению первых» [Ходорковский, 2009, с.4]. Однако он так и не поставил вопрос: смогут ли даже при наличии политической воли руководства эти «модернизаторы», составляющие 3% трудоспособного населения, реализовать свои проекты в среде, в массе своей минимум – равнодушной, а максимум – просто враждебной по отношению ко всем модернизационным проектам?

Более того, смогут ли найти эти лидеры модернизации рабочую силу того качества, которое позволит воплотить их инновационные идеи в жизнь? Не окажется ли дефицит рабочей силы новой квалификации препятствием для осуществления задуманного? Причем это – проблема именно глобального свойства, связанная не только с постсоциалистической, но и с постиндустриальной трансформацией общества, для которой характерны крайне быстрые изменения. Например, Э.Тоффлер замечает: «…создание даже пяти миллионов рабочих мест (новой экономики. – Н.П.) не решит проблему, если один миллион (имеющихся в настоящее время. – Н.П.) безработных не обладает специфическими знаниями и квалификацией, необходимыми на новом рынке труда… То же происходит и с переподготовкой, поскольку к тому времени, когда человек овладевает новыми умениями, требования экономики могут снова измениться. Короче говоря, безработица в нау-коемких экономиках отличается от безработицы «конвейерных» экономик: она носит структурный характер» [Э.Тоффлер, Х.Тоффлер, 2008, с.548].

Таким образом, успехи постиндустриальной модернизации во многом зависят от того, найдут ли инноваторы на существующем в стране рынке труда в достаточном количестве рабочую силу требуемой квалификации. Этот тезис можно выразить и через другую экономическую категорию: достаточен ли накопленный в стране человеческий капитал для осуществления преобразований того масштаба, который позволит сделать отечественную экономику подлинно инновационной. Причем проблема массового человеческого капитала страны затрагивает и отдельных его носителей (смогут ли они, с одной стороны, соответствовать требованиям новой экономики, вписаться в нее, а с другой – получить со своего человеческого капитала адекватный доход), и инноваторов разного уровня, которым необходим квалифицированный работник, способный «оживить» своим трудом инвестиции, вкладываемые в самые современные разработки. То есть инструментальный (и институциональный) подход к модернизации экономики имеет своим ог-раничителем наличный человеческий капитал. В целом без социокультурных инноваций, лежащих в основе качественных изменений человеческого капитала, «технологические инновации, особенно постоянные, регулярные, отвечающие меняющимся требованиям и вызовам сегодняшнего и завтрашнего мира, невозможны» [Гофман, 2008, с.53].

Такой подход, помимо прочего, лежит в русле традиций отечественной экономической мысли. Достаточно вспомнить С.Булгакова, резко выступавшего против «экономического материализма», который, по его словам, «должен быть не отвергнут, но внутренне превзойден, разъяснен в своей ограниченности как философское и «отвлеченное начало», в котором одна сторона истины выдается за всю истину» [Булгаков, 1990, с.7]. Он подчеркивал, что «хозяйство, по существу, включает в себя человеческий труд во всех его проявлениях, от чернорабочего до Канта, от пахаря до звездочета. Признак хозяйства – трудовое воспроизведение или завоевание жизненных благ, материальных или духовных, в противоположность даровому их получению». Экономическая же теория «верно чувствует универсальное, космическое значение труда, хотя и не умеет его как следует выразить и до конца осмыслить» [Булгаков, 1990, с.43]. По сути, «человек есть микрокосм, распространяющий свое влияние в макрокосме. Этому микрокосму принадлежит центральная, единящая роль в макрокосме, образующем для нее периферию, а вместе с тем объект хозяйственного воздействия» [Булгаков, 1990, с.256].

Сторонники инструментального подхода к модернизации (именуемого также и «консервативной модернизацией») – продолжатели традиций того «экономического материализма», который критиковал Булгаков – пытаются обойти данное противоречие. Они предполагают, что модернизационный рывок можно успешно осуществить лишь на нескольких узких направлениях, в основном, как и прежде, ориентированных на обслуживание оборонных нужд, создав там эксклюзивные условия для тех, кого привлекут к подобным разработкам на некоем узком участке.

Нельзя не отметить, хотя данное замечание выходит за рамки рассматриваемой темы, такой подход находится в русле зарубежных работ, посвященных активизации инновационной деятельности. Можно вспомнить и идеи Ф.Перру, по мнению которого развитие наиболее успешно идет в избранных узловых зонах, и лишь затем импульсы роста распространяются на окружающие объекты [Perroux, 1981]. А, скажем, Р.Флорида акцентирует внимание на создании особых креативных центров, где концентрируются высокотехнологичные производства. В качестве особых достоинств этих центров им отмечается выше среднего уровень разнообразия и низкий уровень социального капитала, а также политической активности.

В своей работе, сопоставляя рейтинг «социального капитала», составленный Р.Патнэмом [Putnam, 2000], и разработанный им «индекс креативности», Флорида приходит к заключе-нию, что выделенные Патнэмом города с высоким уровнем социального капитала имеют низкие уровни креативности. Наиболее высокий рейтинг социального капитала у Патнэма оказался в небольших американских городах, охваченных стагнацией, в нижней же части этого рейтинга оказались такие инновационные центры, как Кремниевая долина, Остин (Техас), Боулдер (Колорадо), Анн Арбор (Мичиган) [Флорида, 2005]. Ослабленные социальные связи в таких креативных центрах оказываются, по мнению Флориды, ключевым механизмом для мобилизации ресурсов, идей и информации как при поиске людьми работы, так и при принятии решений различных проблем, запуске новых видов продукции и организации предприятий.

Однако идеи Флориды, равно как и конструкцию Патнэма, на которую он опирается, убедительно опровергает Р.Инглхарт. С его точки зрения, без социальных связей не может существовать ни одно государство. Но с течением времени (особенно на этапе перехода от индустриального к постиндустриальному обществу) изменяется характер связей, образующих социальный капитал. Инглхарт напоминает, что разным этапам развития присущи разные типы социальных связей [Geertz. 1973; Гирц, 2004]: «скрепляющие», свойственные индустриальному этапу социально-экономического развития с более низким уровнем жизни и соответствующим этому состоянию общества превалированию ценностей выживания, и связи, «наводящие мосты» между представителями разных групп, присущие более высокому уровню социально-экономического развития и господству ценностей самовыражения. «Социальный капитал – пишет он – в постиндустриальных странах не слабеет, а просто принимает иную форму» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.211].

Данные Патнэма свидетельствуют об упадке в США одной конкретной разновидности социального капитала – «скрепляющей», соответствующей «его традиционному, спаянному, замкнутому, конформистскому типу» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.427]. В то же время возрастает роль социального капитала, «наводящего мосты». «В постиндустриальных странах меняется характер социального капитала. Растущая индивидуализация придает людям все большую социальную независимость: социальные контакты, которые они завязывают, становятся результатом их самостоятельного выбора, а не следования навязываемым извне групповым нормам» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.212]. Этот тип социального капитала в гораздо большей степени способствует развитию «тех форм сотрудничества, которые играют центральную роль в условиях «общества знаний»» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.427].

Таким образом, идеи Флориды о «креативных центрах» с ослабленными социальными связями были подвергнуты убедительной критике и для условий развитого западного общества. То есть даже для того общества, где социальные, горизонтальные, связи, причем прежде всего связи, направленные на интенсификацию межгруппового взаимодействия, уже весьма сильны, где сложившиеся социальные сети в такой степени пропитали все общественное пространство, что становятся сами собой разумеющимися. Об этом, в частности, говорит М.Грановеттер, отвечая на вопросы о рациональности решения, согласно которому наша Кремниевая долина должна базироваться рядом с бизнес-школой «Сколково». Он подчеркивает, что успех американской Кремниевой долины был обусловлен ее созданием (причем естественным – «снизу») рядом с университетами, занимающимися естественнонаучными и техническими исследованиями. Там «венчурные инвесторы уже были встроены в особую коммуникативную среду… социальную сеть, которая соединяла между собой ученых, инженеров и предпринимателей» [Грановеттер, Докучаев, 2010, с.36]. В «Сколково» такой сети, создающей особый уровень доверия между инноваторами и бизнесменами, призванными финансировать реализацию их идей, нет.

Более того, В.Полтерович подчеркивает: «Очаговая модернизация может быть эффективной только если задействован механизм распространения полученных в «очагах» достижений на всю страну. В противном случае «очаги» истощают окружение, привлекая лучшие человеческие ресурсы более комфортными условиями. Интегральные результаты построенной таким образом сети региональных монополий вполне могут оказаться отрицательными» [Полтерович, 2010а, с.161]. По сути, это подтверждает история развития отечественной науки советского периода, когда значительные научные достижения концентрировались в узком сегменте, обслуживающем прежде всего военные нужды, и не находили выхода в иные сферы развития производства, которое деградировало, будучи лишенным высококачественных ресурсов – как инвестиционных, финансовых, так и интеллектуальных, человеческих.

Возможно, идеи, подобные выдвигаемым Флоридой (особенно его акцент на плодотворности концентрации в новых инновационных центрах человеческого и креативного капитала в ущерб более тесным социальным связям), кажутся «конструкторам» таких центров удачными не только в инструментальном, но и в политическом смысле слова. Однако при попытках реализации подобных идей нельзя не учитывать, что у нас социально-экономическая, политическая, правовая ситуация качественно отлична от той, которую мы наблюдаем в экономически развитых странах. Это различие чревато, как и в случаях перенесения к нам хорошо работающих на Западе институтов, получением иных результатов по сравнению с задуманными. (Правда, это справедливо лишь, если задуманным является постидустриальная модернизация страны, а не просто технологический прорыв в узкой сфере, обусловленный прежде всего примитивно понимаемыми интересами национальной безопасности.) И проблема здесь, на мой взгляд, упирается в то, что попытка реформирования укоренившейся в советский период системы «власти-собственности» пока не увенчалась успехом. Произошло лишь ин-ституциональное переформатирование этой системы (см., например, [Нуреев, Рунов, 2002; Права…2009; Плискевич, 2006; 2007]).

Практика постсоциалистических преобразований двух десятилетий свидетельствует о том, что институты, переносимые из развитой рыночной экономики в среду, где сохранилась прочная связка власти и собственности с присущим ей господством монополизма, покоящемся в первую очередь на социальных сетях, создаваемых чиновниками как властных, так и силовых структур, начинают функционировать по-иному, нежели в породившей их среде. Более того, рядом с ними, часто как компенсаторные механизмы, зарождаются неформальные институты.

В целом же институциональная среда, имманентная системе «власть-собственность», ориентирована как раз на поддержание монополии в той или иной сфере, на той или иной территории, причем монополии, опирающейся на силу властных институтов. И сама эта среда становится преградой для широкого распространения тех инноваций, которые могут быть созданы в эксклюзивных «точках роста». На этом споткнулись и советская экономика, которая так и не смогла создать каналов для быстрого распространения научных достижений, получаемых в институтах ВПК, в гражданском производстве. Не говоря уже о том, что монополия ставит преграды на пути удешевления продукции, совершенствования производства и т.п.

Однако, по мнению идеолога такого подхода В.Суркова, целесообразно и уже предполагается осуществить повышение плотности «высокоинтеллектуального населения. Сбор лучших и лучшего в одном месте». Для них должны быть обеспечены особо комфортные условия: «Сверхсовременные архитектура и дизайн. Бытовой комфорт. Абсолютная безопасность и открытость… Особый налоговый режим. Снисходительность надзирающих органов – хотя бы на время. Немного беспорядка. Творческого, разумеется…» [Сурков, 2010, с.5].

Тем не менее, у многих из тех ученых, которых собираются привлечь к участию в этом проекте, есть серьезные опасения. Их высказывают видные ученые, работающие как внутри страны, так и в зарубежных научных центрах. Они понимают, что сама деловая культура бюрократического типа как государственных чиновников, так и охотно воспринимающих ее в ситуации монополизма бизнесменов (а эксклюзивность «Сколково» предполагает монополизм для допущенных к участию в проекте) обычно ориентируются у нас на обслуживание работы не инноваторов, а прежде всего самой бюро-кратической машины, созданной для обеспечения этой работы. Не случайно наши нобелевские лауреаты 2010 г. А.Гейм и К.Новоселов отказались от участия в проекте «Сколково». Так, Гейм заявил: «Не существует условий, при которых я согласился бы вернуться в Россию и продолжить работать там. Для меня работа очень важна, а бороться с бюрократией и здесь приходится. А уж в России ветряных мельниц хватает, Не хочу казаться пророком, но думаю, что большинство людей, которые работают на Западе, именно так к этой сколковской идее относятся. Идея хорошая, но, боюсь, получится, как всегда. И зачем нам все это?» (цит. по [Базанова, Мартемьянов, Туровский, 2010, с.69]).

Не будем говорить о том, что признание необходимости создания для продуктивно работающих людей «эксклюзивных условий», описываемых Сурковым, которые по сути своей являются нормальными для любой продуктивной работы, уже само по себе свидетельствует о серьезном нездоровье нашего общества, о несовершенстве его институциональной структуры. Не высказывается Сурков и о том, как на творческого человека будет воздействовать тот «порядок», господствующий вокруг его научной «резервации», от которого его милостиво собираются оградить. Ведь свобода творчества, если это подлинная свобода, не вписывается в рамки только своей отрасли знания. Она неизбежно требует своего расширения на все сферы окружающей жизни. (При этом не надо путать свободу и вседозволенность!) Не случайно в советские времена созданные по похожим мотивам «академгородки» становились очагами вольномыслия, в конце концов, подтолкнувшего систему к гибели.

Кроме того, на современном этапе развития экономики «ни одна сколько-нибудь крупная отрасль не может быть модернизирована вне системы процессов капитализации» [Евстигнеева, Евстигнеев, 2010, с.198]. Сегодня мы имеем дело с системой, пронизанной комплексом взаимосвязей, в которой должно быть естественным взаимопроникновение инновационных импульсов из одной части в другую. Этим, кстати, отличается быстрота распространения инноваций на смежные области, а затем шире – на всю экономику, в развитых странах. Для нашей же страны типичной была локализация инновационных результатов в месте их зарождения. И жесткий монополизм, и гипертрофия секретности мешали и по-прежнему мешают распространению инновационных импульсов.

И сегодня погружение «островка» инноваций в среду, ориентирован-ную прежде всего на нефтегазовую и иную ренту сырьевого происхождения, вряд ли станет импульсом модернизационного прорыва; оно чревато лишь имитацией процесса: «Технологически отсталое производство не проявляет спроса на инновации высокого уровня (из-за комплементарности технологий и меньших издержек имитации), поэтому они не разрабатываются; отсутствие предложения в свою очередь тормозит формирование спроса. В частности, не предъявляется высокий спрос на человеческий капитал. Потенциальные инноваторы не реализуются, занимаются рутинной работой, уезжают за рубеж. Из-за отсутствия инноваторов фирмы не проявляют инновационной активности, поэтому технология производства остается отсталой… Описанное явление представляет собой, пожалуй, наиболее важный механизм так называемой ловушки (технологической) отсталости» [Полтерович, 2010б, с.47].

То есть попытка решить проблемы инновационного прорыва путем сосредоточения всех ресурсов на узком, пусть и важном сегодня для государства участке не может привести к устранению технологической отсталости страны в целом. Сама подобная попытка стимулировать людей к инновационному прорыву свидетельствует о подмене понятий. Речь идет не о модернизации, предполагающей не отдельные технологические достижения, а глубокое преобразование не только экономики, но и всего общества в соответствии с постиндустриальными императивами, а о мобилизации, нацеленной на успех в одной или нескольких критически важных для государства областях и концентрации на избранном направлении максимально возможных ресурсов. Причем вообще неизвестно, возможно ли создать мобилизационными методами изначально невоенную сферу экономики, а именно такая задача стоит сегодня перед страной. Более того, возможно ли таким путем создать условия для развития сферы, ориентированной на свободный обмен идеями.

Однако, как показывает наша собственная история, преобразования мобилизационного типа, будучи оторванными от развития других отраслей экономики, от удовлетворения потребностей общества в целом, в итоге приводили к резким перекосам в структуре экономики. Причем последствия перекосов советского периода, возникших именно благодаря мобилизационным подходам к технологическим изменениям, не преодолены нашей экономикой до сих пор.

В современном развитом мире нормой становится не единичный акт внедрения какого-то новшества, не концентрация всех сил в одной или не-скольких областях, а «целенаправленная система мероприятий по разработке, внедрению, освоению, диффузии и коммерциализации новшеств» [Зинов, Лебедева, Цыганов, 2009, с.9]. Пропагандируемые сегодня властью модернизационные устремления связываются с отраслями так называемых высоких технологий, с желанием прорыва на узком участке. Однако, как отмечают специалисты по управлению инновационной деятельностью, «практика отвергла такой узкий подход, доказав, что не может быть отраслей, производств и компаний, которые не используют новые знания в изготовлении продукции, оказании услуг и методах управления. Инновационные процессы – непременное условие развития всех сфер деятельности (курсив мой. – Н.П.) в эпоху технологической и информационной революции» [Зинов, Лебедева, Цыганов, 2009, с.17]. При этом важно учитывать, что «рынок есть объектно-субъектная система. Поэтому его пространство включает и неэкономическую социальную и культурную среду, а система отношений все больше и больше приобретает черты коммуникативной практики» [Евстигнеева, Евстигнеев, 2009, с.26], что современная экономическая система «должна обладать высокой мерой сложности в связи с приоритетной позицией субъектной структуры по отношению к объектной» [Евстигнеева, Евстигнеев, 2010, с.255].

Поэтому для подлинной модернизации явно недостаточно опоры на узкую группу «инноваторов» (пусть и составляющую до 3% населения, как мечтает Ходорковский; по модели Суркова их число должно быть, очевидно, существенно меньше). Важно, чтобы большинство трудоспособного населения (в случае, если будут созданы соответствующие институциональные условия, каковых пока нет) оказалось бы в состоянии ответить на модернизационные вызовы, то есть чтобы накопленные ими образовательные, социальные, культурные навыки сложились в человеческий капитал, адекватный требованиям современной экономики.

В этом человеческом капитале важно выделить структурные подразделения разных его типов – от высококачественного, элитного, человеческого капитала, дающего непосредственные импульсы инновационной деятельности, до человеческого капитала грамотных распространителей инноваций и носителей массового человеческого капитала, хотя и не занятых в инновационной деятельности, но создающих среду, благоприятствующую такой деятельности. Не менее важно и выделение тех носителей человеческого капитала, которые, будучи не способными, в силу невысокого качества полученного образования, занять достойное место в постиндустриальном обществе, но включенными во властно-силовые социальные сети, могут стать тормозом на пути модернизации страны. Это делает исследование структуры отечественного человеческого капитала, его количества, и прежде всего качества, одной из наиболее актуальных проблем в рамках анализа социально-экономической трансформации современного российского общества.

Глава 2.
Человеческий капитал: строгая категория или метафора?

Анализировать совокупность знаний, умений, навыков, производст-венного опыта, наконец, общей культуры человека как разновидности человеческого капитала ученые стали со второй половины ХХ века, что не удивительно. Именно в этот период в наиболее развитых странах начался переход от индустриального к постиндустриальному обществу. Этот переход, представляя собой магистральный путь модернизации во всем мире, связан с все большей и большей значимостью и ценностью «экономики знаний». В таких условиях успешность развития экономики не может ограничиться инвестициями в материальный фактор производства. Не менее важными становятся вложения в человека, оживляющего своим трудом все более сложные механизмы, обеспечивающего связи всей мировой экономики в единую глобальную сеть, создающего все новые и новые продукты, находящие спрос на модернизирующемся рынке. Как отмечает Э.Тоффлер, «инвесторы капитала в традиционные отрасли промышленности пока еще по-прежнему требуют «обеспечения имуществом» в виде завода, промышленного оборудования. Инвесторы же в более динамичные отрасли, связанные с высокими технологиями, полагаются на совершенно иные факторы обеспечения своих капита-ловложений», к каковым он относит «способность этих компаний продавать свою продукцию, качество осуществляемого ими маркетинга, эффективность менеджмента, научно-технические разработки сотрудников» [Тоффлер, 2004, с.87]. То есть речь идет об уровне квалификации персонала фирм, человека как важнейшего движителя производственного процесса.

При этом и сам человек в зависимости от того, сколь качественные и «правильные» (с точки зрения предвидения тенденций развития тех или иных областей деятельности) вложения в свое образование он произвел, способен далее их развить и применить на практике, может рассчитывать на получение повышенного дохода от этих вложений. Следовательно, затраты на обучение начинают трактоваться как инвестиции, а сам работник оказывается носителем специфического человеческого капитала.

Возрастающая роль высококвалифицированного труда оказывается делом не только работников или работодателей, заинтересованных в использовании их особых навыков, но и всей страны, становится фактором развития экономики в целом. Вложения в человека начинают играть все большую роль в определении ВВП страны. Все это естественным образом подталкивает исследователей к выделению особого, нематериального, неразрывно связанного с личностью человека капитала.

Однако такое исследование сразу же сталкивается с проблемой рас-плывчатости самого определения понятия «человеческий капитал». На раз-личия в подходах к такому определению указывает, в частности, И.Соболева. Она выделяет и общие нейтральные определения, акцентирующие внимание на знаниях и компетенциях индивидов, и дефиниции с акцентом на рыночные категории (производительные качества человека), и определения с упором на тему человеческого капитала как искусственно воспроизводимого и наращиваемого ресурса, и т.д. [Соболева, 2009].

Во многом такие различия, на мой взгляд, обусловлены конкретными задачами каждого исследования: тем, делает ли ученый упор на качественных или количественных характеристиках человеческого капитала, либо на потребностях классификации разных типов капитала, участвующих в производстве, и т.п. Опираясь на подход П.Бурдье [Bourdieu, 2001], четкую классификацию различных форм капиталов и их взаимной конвертации, в которую вписан и человеческий капитал, можно найти в работе В.Радаева. Он выделяет такие свойства капитала, относящиеся и к человеческому капиталу, как то, что это – ограниченный ресурс, способный к накоплению, обладающий ликвидностью, т.е. способный принимать денежную форму, а также способностью к конвертации, воспроизводству в процессе кругооборота форм капиталов и к производству новой добавочной стоимости [Радаев, 2003, с.6-7].

В его схеме выделены такие формы капиталов, как экономический, административный, политический, символический, социальный, культурный, человеческий и физический. При этом экономический капитал занимает центральное место как наиболее близкий изначальному понятию «капитала» с учетом того, что в хозяйственной деятельности «экономическое поле стремится навязать свою структуру другим полям» [Бурдье, 1993, с. 57]. А также потому, что на эмпирическом уровне параметры экономического капитала коррелируют со многими параметрами, обозначающими количество и качество ресурсов. Радаев уточняет и аспекты, позволяющие заниматься исследованием и измерением названных типов капитала: инкорпорированное состояние, диспозиции, способности, объективированное состояние, институционализированное состояние, стратификационные системы, в которые вписывается та или иная форма капитала, способы передачи капитала и способы его измерения [Радаев, 2003, с.14, 8].

Предложенной Радаевым схеме нельзя отказать в четкости и инстру-ментальности. Она открывает возможности создания системы измерения и сопоставления разных форм капиталов. На ее основе строятся, например, экономико-социологические исследования человеческого капитала совре-менной России. Так, данную схему принимает Н.Тихонова, положившая в основу своей методики тезис, согласно которому как актив некий ресурс «может рассматриваться только тогда, когда он реально используется и оказывает положительное воздействие на положение его владельца в социуме, которое может быть эмпирически замерено, а… как капитал актив можно рассматривать, когда он приносит добавочную стоимость (прибыль)» [Тихонова, 2007, с.224-225].

Согласно ее измерениям, «около 60% населения России не имеет ква-лификационного ресурса в том объеме, когда он начинает выступать в качестве актива, и лишь 18% имеют рабочую силу того качества, которое позволяет рассматривать ее как реальный актив, а не просто как некоторый квалификационный ресурс» [Тихонова, 2007, с.237-238]. В результате исследования установлено, что «63% обладателей максимально развитого человеческого капитала… оказались в… выборке в составе трех высших страт и ни один из них не попал в состав бедных» [Тихонова, 2007, с.249].

То есть строгий подход к выделению в России квалификационного ресурса того качества, когда он способен выступить как актив, приносящий добавленную стоимость, и, соответственно, рассматриваться как человеческий капитал, выявляет узость слоя его носителей. Такие данные входят в известное противоречие, например, с разрабатываемым по международным стандартам Индексом развития человеческого потенциала (Human Development Index), часто используемым в качестве индикатора измерения человеческого капитала. В нем учитываются показатели грамотности, охваченности образованием, ВВП на душу населения и ожидаемой продолжительности жизни. Так, согласно замерам 2007/2008 гг., Россия занимает 67-е место из более чем 170 государств (см. [Human… 2007/2008]), оказавшись в конце первой группы стран с высоким уровнем развития человеческого потенциала. Ее соседи здесь – Босния и Герцеговина и Албания (66-е и 68-е место, соответственно). Причем на 67-е место нашу страну «вывел» показатель, относящийся, скорее, к физическому капиталу – ожидаемая продолжительность жизни: здесь мы опустились на 119-е место. В то время как по другим компонентам Индекса Россия оказывается в гораздо более благоприятном положении. По ВВП на душу населения она стоит на 58-м месте, а по показателям, призванным отражать квалификационные характеристики, ситуация еще лучше: по доле грамотного населения в возрасте старше 15 лет у России 10-е место, а по показателям доступности образования – 31-е (см. [Нуреев, 2009, с.365-367]).

Правда, сравнение значения этого Индекса в разных регионах России показывает, что более высок он «в финансовых центрах и богатых нефтедобывающих районах. Это означает, что только 26% населения России живет в развитых регионах, где значение этого индекса выше среднего, тогда как 68% населения живет в регионах, которые сильно отстают от среднероссийских показателей» [Нуреев, 2009, с.367].

Думается, корни отмеченного противоречия кроются в разных подходах к трактовке понятия "человеческий капитал". Так, Тихонова считает, что о человеческом капитале можно рассуждать лишь после преодоления его носителем достаточно высокого порога в накоплении знаний, умений, квалификации, позволяющем ему рассчитывать на высокую денежную отдачу от этого ресурса. То есть ставится достаточно высокая планка для признания вложений в обучение в качестве «инвестиций в человека». Лишь после ее преодоления человек получает существенную отдачу от этих инвестиций. Такая позиция имеет право на существование, особенно в условиях, когда актуальной становится проблема достижения квалификации, соответствующей требованиям информационного общества и выделения группы носителей данных качеств. В то же время определение человеческого капитала, данное Ра-даевым, позволяет рассматривать в качестве такового и квалификационные ресурсы гораздо более низкого уровня, соответственно, способные приносить их носителям незначительный доход. Точно так же, как по отношению к деньгам, отнюдь не объем средств, а определенные свойства превращают их в денежный капитал. В частности, Индекс развития человеческого потенциала построен таким образом, что охватывает квалификационные ресурсы разного качества, а не только наиболее высокого, ориентированного на потребности информационного общества.

В целом же эти и многие другие попытки измерения человеческого капитала, опирающиеся на те или иные инструментальные схемы, при всей их важности и полезности для анализа отдельных конкретных аспектов темы, все же огрубляют анализ в качественном отношении. Отсюда и значительный разброс в оценках, а также возможности различных интерпретаций полученных данных. В частности, разделение культурного и человеческого капиталов позволяет упростить измерение человеческого капитала, ограничившись показателями уровня образования или профессионального мастерства. (Не говоря уж о том, что сами обобщенные показатели, характеризующие образование, также весьма грубо обрисовывают сложившуюся ситуацию в этой сфере.) Однако при этом за скобками остаются многие аспекты, относимые к культурному капиталу, по сути своей являющиеся базисом тех индикаторов, которые отражают качество человеческого капитала. Ведь в зависимости от того, на какую общекультурную базу «ложатся» приобретаемые тем или иным индивидом знания либо в образовательных учреждениях, либо в форме самообразования, во многом зависит качество усвоения материала, способность свободно им оперировать, в том числе предлагать нетривиальные решения встающих перед ним проблем. То есть отдача от образования будет различной при разном уровне культурного капитала, общекультурной базы у получающих его лиц. То же можно сказать и о социальном, и о символическом, и о физическом капиталах. (Кстати, Тихонова при расчетах совокупных ресурсов россиян выходит за рамки человеческого капитала в узком смысле, закономерно вторгаясь в смежные области.)

Между тем современная модернизирующаяся экономика все больший акцент делает на неосязаемых активах, к которым относится и человеческий капитал. В мире «развернулась конкуренция за активы творческого капитала». Говорят даже о становлении «творческой цивилизации», к императивам которой «в первую очередь относится транспрофессионализм как источник ключевых конкурентных преимуществ» [Фетисов, 2010, с.52].

Подобные выказывания имеют следствием еще большую расплывча-тость представлений о человеческом капитале. Эту расплывчатость не смягчают попытки разделения разных сфер «творческого капитала» в зависимости от областей творчества: индивидуальное творчество связывается с человеческим капиталом, социальное – с социальным капиталом, культурное – с культурным капиталом, моральное – с репутационным капиталом, духовное творчество – с интеллектуальным капиталом [Фетисов, 2010, с.52]. Нетрудно увидеть: такое разделение весьма условно, и все эти подвиды творческого капитала столь тесно переплетены, что выделение одного из них не может быть абсолютно чистым. Например, как отделить индивидуальное, культурное и духовное творчество, и как они могут быть реализованы в приемлемом для общества виде при отсутствии моральных установок?

Впрочем, такая расплывчатость в выделении человеческого капитала отмечалась уже родоначальниками самого этого понятия. Так, для Г.Беккера в человеческом капитале важны не только полученные индивидом знания и производственные навыки, но и мотивация. В качестве выгод, получаемых от человеческого капитала, он упоминает не только более высокие заработки, но и «культурные и прочие неденежные блага» [Беккер, 2003, с.592]. Более того, по Беккеру, «один из способов инвестирования в человеческий капитал – улучшение физического и эмоционального состояния человека», причем «эмоциональное состояние все больше начинает рассматриваться как важная детерминанта заработков» [Беккер, 2003, с.84]. Такие замечания основоположника теории человеческого капитала расширяют его рамки далеко за пределы образовательной и культурной сфер, вводя в анализ возможность воз-действия столь зыбкой и расплывчатой сферы, как эмоции. Есть и более расширительные толкования. Например, Д.Норт определяет человеческий капитал как «объем имеющихся у людей знаний, их убеждения, а также институты, создаваемые ими на основе этих убеждений» [Норт, 2010, с.79].

На неопределенность границ человеческого капитала в отличие от традиционных элементов капитала указывает и Дж.Коулман, отмечающий: «Если физический капитал полностью осязаем, будучи воплощенным в очевидных материальных формах, то человеческий капитал менее осязаем» [Коулман, 2001, с.126]. При этом «человеческий капитал создается путем внутренней трансформации самих индивидов, вызываемой их навыками и способностями» [Коулман, 2001, с.126]. То есть в этом определении к элементу, обусловленному теми или иными формами обучения (навыками) добавляется и фактор способностей, который является производным и от наследственных качеств, и от культурного капитала, причем накопленного не только самим индивидом, но и полученным от предшествующих поколений его семьи.

Более того, можно согласиться с тем, что накопленный индивидом запас человеческого капитала – общий результат потока событий, произошедших в ходе всей его жизни (см.[Stroombergen, Rose, Nana, 2002, p.4]). Важно также, что «причудливая комбинация целевых и неосознанных инвестиций наблюдается при накоплении так называемого культурного капитала внутри семьи. Во многих случаях оно не сопряжено с какими бы то ни было специальными усилиями. Однако именно усвоенный в ранний период жизни запас навыков и компетенций во многом определяет успешность, продолжительность и темпы дальнейшего накопления человеческого капитала в процессе формального образования и трудовой деятельности» [Соболева, 2009, с.26].

Подводя итоги рассмотрения трактовок категории «человеческий капитал» в отечественной и зарубежной литературе, Р.Нуреев выделяет два аспекта в понимании человеческого капитала:

• человеческий капитал как запасчеловеческий капитал как запас, т.е. специфическая форма капитала, воплощенная в самом человеке; это имеющийся у человека запас здоровья, знаний, навыков, способностей, мотиваций, которые содействуют росту производительности его труда и приносят ему доход в форме заработной платы или ренты, выделяя в его структуре природные способности, общую культуру и специальные знания, приобретенные способности, навыки и опыт, а также умение применить их в нужный момент и в нужном месте;
• человеческий капитал как поток доходов, обусловленных вложениями в этот ресурс [Нуреев, 2009, с. 358].

Все это свидетельствует о сложности категории «человеческий капи-тал», о недостаточности для оценки кроящегося за ней явления сугубо инструментальных, количественных характеристик, например сводящихся к тем или иным индикаторам образовательного уровня населения страны, оценкам полезности полученных в ходе обучения знаний, уровня профессионального мастерства и т.п. Такой подход чреват и нестыковками разных способов измерения человеческого капитала, и несовпадением ряда результатов с реальностью. Так, вряд ли сегодня для постиндустриального мира может быть признан содержательным такой индикатор, как уровень грамотности населения, используемый при расчете Индекса развития человеческого потенциала. Россия, будучи по этому компоненту данного индекса на 10-м месте, да и на вполне приличном 31-м месте по уровню охвата образованием, тем не менее ощущает острую нужду не только в кадрах новой квалификации, способных адекватно ответить на вызовы новой экономики, но и в квалифицированных специалистах многих достаточно массовых профессий. Индикаторы же, включенные в данный индекс, совсем не отражают этой острой проблемы.

Как справедливо отмечала Соболева, «в количественном аспекте изначально неоклассическая категория «человеческий капитал» столь же неуловима, как и марксистское понятие «стоимость». Любой из подходов к его измерению обязательно упускает из виду те или иные важные аспекты, а потому ведет к существенным искажениям» [Соболева, 2009, с.43]. Это справедливо и для упоминавшегося Индекса развития человеческого потенциала, а для усовершенствованной его разновидности – Индекса сбалансированности человеческого потенциала, и для Индекса инновационности, и т.д.

Возникает вопрос: способны ли разного рода количественные индикаторы, как правило, в той или иной степени отражающие образовательный, квалификационный уровень населения, быть достаточными для строгого выделения и четкой интерпретации понятия «человеческий капитал»? Сомнения в правомерности такой интерпретации высказывает и Радаев. Хотя затем он и провел упомянутую выше классификацию разного рода нематериальных типов капитала, все же в своей работе он отметил, что «путь от вольной метафоры к строгим операциональным категориям порой бывает неблизким и противоречивым» [Радаев, 2003, с.5].

Правда, есть и другая точка зрения. Так, Р.Капелюшников и А.Лукьянова полагают: «Словосочетание «человеческий капитал» - не метафора, а строгое научное понятие, которое полностью подпадает под стандартное определение капитала, выработанное экономической наукой. (В этом его отличие от таких преимущественно метафорических выражений, как социальный или культурный капитал.)… вложения в человека представляют собой одну из форм распределения ресурсов во времени, когда настоящие блага в той или иной степени обмениваются на будущие» [Капелюшников, Лукьянова, 2010, с.9].

Признавая, что неотделимость человеческого капитала от личности своего носителя затрудняет его стоимостную оценку, тем не менее авторы полагают, что в остальном человеческий капитал подобен капиталу материальному и для его оценки существуют такие «натуральные» измерители, как число накопленных лет обучения и доля работников, имеющих образование определенного уровня [Капелюшников, Лукьянова, 2010, с.10].С этих позиций они и подходят к анализу количественных данных, взятых из Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения (РМЭЗ), правда, отмечая при этом и то, что «универсальных измерителей качества человеческого капитала не существует» [Капелюшников, Лукьянова, 2010, с.36].

Однако упор на количественный анализ и стремление к максимальной количественной четкости понятия «человеческий капитал», на мой взгляд, приводит к ошибочной интерпретации данных и, соответственно, к неверным выводам о его современном состоянии. Приведу лишь один, но весьма показательный пример. Опираясь на данные об изменениях в образовательной структуре российского населения, авторы приходят к выводу об ошибочности предположения о том, что унаследованный от советского периода высокий образовательный уровень российской рабочей силы – кратковременный феномен. Они сами подчеркивают, что опираются именно на формальные данные об изменении образовательного уровня в российской структуре населения (см. табл.1), согласно которым в этой структуре уменьшается доля лиц с неполным средним образованием и, наоборот, растет доля тех, кто имеет высшее образование. Однако эти данные невозможно трактовать вне их качественного анализа. Если такого анализа не провести, мы получим чисто формальную картину, по сути искажающую общие тенденции в изменениях отечественного человеческого капитала 1990 – 2000-х годов.

Распределение респондентов РМЭЗ по уровням образования (в %)

год	Ниже непол-ного среднего	Непол-ное среднее	ПТУ на базе не-полного среднего	Полное среднее	ПТУ на базе полного среднего	Среднее профес-сиональ-ное	Высшее	Итого
1995	4,7	17,5	4,0	24,9	13,0	19,8	16,3	100
1996	3,5	17,9	4,1	24,8	13,4	20,2	16,2	100
1998	2,2	17,4	4,2	25,2	14,0	21,0	16,1	100
2000	1,8	16,6	3,9	25,4	14,5	21,5	16,2	100
2001	1,4	15,8	3,6	25,6	15,8	20,4	17,5	100
2002	1,2	16,0	3,6	25,6	15,2	20,6	17,8	100
2003	1,1	15,9	4,1	25,8	15,2	20,3	18,0	100
2004	0,9	15,7	3,9	24,8	15,6	20,9	18,1	100
2005	0,9	15,0	4,2	25,7	15,6	20,3	18,4	100
2006	0,6	15,1	3,8	24,0	15,6	21,2	19,7	100
2007	0,6	14,1	3,7	24,8	15,7	21,1	20,0	100
2008	0,6	13,6	3,6	24,9	15,5	21,2	20,7	100

В качестве аргументов, приводимых в пользу того, что за последние десятилетия в структуре отечественного человеческого капитала не про-изошло ухудшения, а даже, напротив, она несколько улучшилась, Капелюшников и Лукьянова называют следующий факт. Из данных таблицы видно, что доля лиц с высшим образованием в стране несколько выросла при сокращении доли лиц с неполным средним образованием и стабильности людей, обладающих средним образованием. Однако более внимательный анализ того, что скрывается за приведенными в таблице цифрами, заставляет усомниться в данной оценке состояния российского человеческого капитала.

Прежде всего тенденция снижения доли лиц с неполным средним об-разованием (и особенно с образованием ниже неполного среднего) – чисто возрастной эффект, связанный с постепенным уходом поколений, получав-ших начальное и неполное среднее образование до конца 1960-х годов, когда государством было принято решение об обязательном полном среднем образовании. Эта тенденция была ярко выражена уже в 1980-е годы. Тот факт, что с переходом в конце 1960-х гг. к обязательному полному среднему образованию пропорция между работниками с неполным и полным средним образованием стала быстро изменяться в пользу последних, подтверждают, например, данные исследования, проведенного в середине 1980-х гг. под руководством О.Шкаратана в Казани. Этот город был выбран для исследования как крупный индустриальный центр, репрезентативный с точки зрения анализа социальной структуры. Так, по данным обследования 1983 г. неполное среднее образование имели 19,9% респондентов, тогда как среди их родителей неполным средним образованием ограничились 69,0% отцов и 73,5% матерей [Шкаратан, Ястребов, 2011, с.10-11]. Разумеется, при анализе этих процессов нельзя сбрасывать со счетов общую тенденцию к повышению квалификационного уровня работников, прежде всего занятых в индустриальном производстве.

Однако и чисто формальный момент (как раз фиксируемый статистикой) – обязательность полного среднего образования для вступающей в трудовую деятельность молодежи – также играет свою роль при оценке статистических данных. Ведь многие из тех, кто в предшествующие годы получали квалификационные навыки непосредственно на производстве и являлись высококвалифицированными рабочими, наставниками молодежи, передающими ей навыки мастерства, формально не имели аттестата зрелости. И наоборот, этот аттестат школы были вынуждены давать и тем, кто de facto крайне плохо усвоил школьную программу, но требование «обязательности» среднего образования предполагало выдачу соответствующего документа о прохождении полного курса обучения. Попытки противодействовать данной тенденции пресекались руководством системы образования, ибо трактовались исключительно как «брак» самих учителей. Аттестат зре-лости получали не только окончившие школу, но и ПТУ, хотя уровень общеобразовательных знаний последних был явно недостаточен.

Таким образом, снижение доли лиц с неполным средним образованием в последние десятилетия закономерен как по чисто бюрократическим (обязательность среднего образования), так и по возрастным причинам. Хотя в данном случае со временем целесообразно будет проследить дальнейшее развитие этой тенденции, так как сегодня, по некоторым данным, более миллиона детей не посещают школу, а значит, в недалеком будущем доля лиц с неполным средним образованием (и даже без такового) может возрасти. Правда, и здесь формализация отчетности, стремление местных органов власти, отвечающих за образование детей в регионах, приукрасить реальную ситуацию, равно как и широко распространенная в последние годы практика покупки разного рода документов об образовании способны исказить реальную картину.

При оценке структуры российского человеческого капитала вряд ли стоит опираться исключительно на формальные данные как о приблизительной стабильности числа лиц со средним образованием, так и о росте лиц с вузовским дипломом. Рост последних во многом связан с ростом в 1990-2000-х годах числа вузов, нередко дающих своим студентам некачественное образование. Кроме того, от 30 до 50% современных выпускников вузов не идут работать по избранной специальности, то есть накопленный ими в годы учебы человеческий капитал сразу начинает обесцениваться, а потому подобные данные не могут лечь в основу четкого критерия измерения человеческого капитала. Точно так же можно привести много свидетельств общей деградации в последние годы среднего образования. Например, согласно опросам Левада-Центра, в 2000-е годы выросло число тех, кто считают, что сейчас детей в школе учат хуже, чем раньше (см. табл.2).

Ответы на вопрос: «Сейчас в школе детей учат лучше, чем в то время, когда вы сами учились в школе?» (в %)

Варианты ответа	2000 г.	2006 г.	2010 г.
Сейчас учат лучше	23	18	17
Учат примерно так же	25	31	30
Сейчас учат хуже	33	43	41
Затруднились ответить	19	8	11

Источник: [Общественное…2011, с.98].

Впечатляющая картина снижения качества среднего образования в России предстает в данных опроса ВЦИОМ, обнародованных 8 февраля 2011 г. в связи с Днем Российской науки. Оказалось, что значительная доля опрошенных дает ответы, трудно совместимые с представлениями о среднем образовании. Причем доля таких экзотических ответов в 2010 г. по сравнению с данными, полученными в ходе предшествующего опроса 2007 г., как правило, растет. Так, согласны с тем, что Солнце вращается вокруг Земли 32% опрошенных (в 2007 г. – 28%); не считают, что кислород вырабатывается растениями, 14% (в 2007 г. – 11%); утверждают, что электроны меньше атомов, лишь 18% (в 2007 г. – 20%), а что первые люди жили в эпоху динозавров, - 29% (в 2007 г. – 30%). Признали, что лазер фиксирует звуковые волны, по 26% респондентов в ходе обоих опросов, а с тем, что Земля совершает оборот вокруг Солнца за один месяц, согласились 20% опрошенных в 2010 г. и 14% в 2007 г. (www.wciom.ru, пресс выпуск №1684).

Таким образом, оперирование формальными данными об образовании (а именно они лежат в основе количественных оценок человеческого капитала) дает крайне приблизительную картину ситуации в данной сфере. Тем более, что в современном развитом мире «трудно найти более дисфункциональную и устаревшую институцию, чем образование, даже в странах с передовой экономикой» [Тоффлер Э., Тоффлер Х., 2008, с.285]. Поэтому, как ни расплывчаты качественные критерии, без опоры на них характеристика человеческого капитала может быть не только неполной, но иногда даже ошибочной, Представляется, что в данном случае более точной, как ни парадоксально, может стать оценка, опирающаяся прежде всего на качественный анализ. Пусть даже этот анализ и выводит категорию «человеческий капитал» в область метафоры, как и культурный капитал, учитывая при этом тесную взаимосвязь этих двух типов капитала. Такой анализ может дать более обоснованную базу для последующей интерпретации ныне применяемых количественных показателей, а также для разработки новых.

Причем сама по себе трактовка экономической категории как метафоры отнюдь не означает выход за пределы экономического анализа. Как отмечает Д.Макклоски, «каждый шаг в экономическом рассуждении, даже в рамках официальной риторики, представляет собой метафору», Более того, метафоричность мышления делает сам анализ более объемным, так как метафора в экономическом мышлении означает синтез, результат взаимодействия нескольких мыслей, нескольких ракурсов рассмотрения изучаемого предмета. «Метафора, таким образом, играет ключевую роль в экономическом мышлении, даже самого формального толка» [Макклоски, 2011, с.294, 304].

Трактовка понятия «человеческий капитал» как метафоры позволяет более широко подходить к квалификации в качестве такового накапливаемых индивидом знаний и умений, не ограничиваясь лишь теми, которые получили наиболее высокую оценку на рынке труда и, соответственно, принесли их обладателю существенный доход. Важно, что любое образование можно рассматривать как инвестиции в будущее (другой вопрос – принесут ли эти вложения достаточно качественный результат и будет ли востребован этот результат; здесь действуют такие же риски, как и в случае других инвестиций). Но эти инвестиции носителей человеческого капитала стоит анализировать с позиций не только материальных затрат на образование (будь то государственных или частных), но и комплекса нематериальных компонентов. Это и профессиональный уровень самого учебного заведения, и индивидуальные усилия по усвоению знаний, которые зависят как от способностей, таланта учащегося, так и от интенсивности его желания получить необходимые знания. Последнее же во многом зависит и от качества социально-экономической среды, в которой он живет, и от общественной потребности в приобретенных знаниях, от их востребованности.

На такой основе целесообразно выстраивать исторически специ-фичную для каждой страны комплексную картину состояния человеческого капитала всех типов – от высококачественного, элитного, человеческого капитала до человеческого капитала невысокого качества, достаточного для выполнения рутинных работ. Такая картина может помочь выработке более адекватной модернизационной политики. Ведь ее успех зависит не только от наличия «модернизаторов», но и от качества той социальной среды, в которую они погружены.

Глава 3.
Человеческий капитал в обществах, переживших революционные по-трясения

Есть еще одна проблема, обычно не затрагиваемая в исследованиях, посвященных человеческому капиталу. Используемые в отечественной и зарубежной литературе измерители человеческого капитала подразумевают, что его развитие, равно как и развитие всего общества, шло плавно, постепенно, эволюционно. Однако история России ХХ века не вписывается в эти рамки.

На протяжении столетия наша страна пережила два глубоких насильственных и быстрых слома – 1917 и 1991 годов. В эти периоды ««нормальная» (институциональная) передача норм, ценностей и групповых представлений от одной социальной группы к другой становилась невозможной. Имели место отрывы или разрывы культурного и социального воспроизводства, дефициты регуляции, что влекло за собой и нарастающую девальвацию культивируемых ранее форм социального поведения, «варваризацию» высших уровней нового общества» [Гудков, 2009, с.10].

В таких условиях в деле накопления человеческого капитала как всего общества, так и индивидуального создаются дополнительные трудности. Как отмечал Д.Лихачев, «общее падение культуры непременно наступает при утрате какой-либо одной ее части» [Лихачев, 2006, с.350]. Резкие разрывы социальной и культурной ткани вели к скачкам в процессе накопления человеческого капитала. В частности, в такие периоды обесценивается часть ранее накопленного человеческого капитала и, наоборот, резко возрастают в цене иные его компоненты.

Типичными в условиях резкой революционной смены общественной системы были ситуации, в которых при востребованности ранее накопленного человеческого капитала оказывались разрушенными старые институты, благодаря которым он мог реализовываться, конвертироваться в другие (прежде всего денежный) виды капитала, а новые институты еще не были созданы. В такой ситуации носители человеческого капитала оказывались в условиях, когда их знания и умения, с одной стороны, остаются нужными обществу, а с другой – институты, с помощью которых эти знания и умения могут получить общественное признание, разрушены или нормальное их функционирование временно заблокировано. И лицам, чья деятельность обеспечивается этими институтами, приходится искать средства к существованию в других видах деятельности, не связанных с реализацией накопленного в предшествующий период человеческого капитала.

Создается ситуация, когда часть накопленного человеческого капитала общества оказывается как бы «законсервированной», и от того, произойдут ли изменения в обществе, будут ли созданы новые институты, позволяющие раскрыться старому человеческому капиталу или «разблокируются» старые институты, зависит и то, сможет ли он реализоваться в новых условиях. Тем более что в современном быстро меняющемся мире человеческий капитал – «скоропортящийся товар». Не только для его развития, но и для простого поддержания, требуется каждодневная работа носителя человеческого капитала над его расширенным воспроизводством. Причем чем выше качество накопленного человеческого капитала, тем чувствительнее он к перерывам в процессе его воспроизводства, тем короче интервал, по истечении которого начинается быстрая его деградация.

Революционные взрывы общества, два из которых пережила наша страна в ХХ веке, не могли не сказаться на процессах эволюционного накопления человеческого капитала страны. И думается, при анализе современной ситуации важно учитывать влияние событий не только конца, но и начала ХХ века. Эти, казалось бы, исторически отдаленные от современности моменты, воспроизводясь как через общественные механизмы, так и через индивидуальные механизмы образования и воспитания, в том числе и в семье, накладывают свой отпечаток на качество человеческого капитала современного общества.

Однако при анализе современности воздействие обусловленных историческими катаклизмами специфических черт человеческого капитала обычно игнорируется. В лучшем случае учитываются последствия лишь последнего слома. Например, Р.Капелюшников в своем подробном исследовании современного состояния человеческого капитала России ограничивается констатацией того, что российская рабочая сила по своим структурным характеристикам отличается от рабочей силы западных стран. Он фиксирует тот факт, что значительная часть человеческого капитала, сложившегося в советский период, «подверглась частичной или полной эрозии» и произошло «массовое обесценение человеческого капитала» [Капелюшников, 2008, с.3].

Разумеется, и эволюционный ход социально-экономического развития общества сопровождается периодами резких изменений, связанных с революциями в технологической сфере. Такие изменения больно отражаются на носителях человеческого капитала достаточно высокого качества, деятельность которых неразрывна с отмирающими типами производств и технологий. В ситуации технологического переворота такой человеческий капитал быстро обесценивается. Эта ситуация, в частности, характерна для современного этапа перехода развитых стран от индустриального к постиндустриальному обществу и находит свое отражение в фиксируемых социологами подвижках в структуре среднего класса развитых стран. Одни, ранее успешные его отряды, все более теряют свои позиции с переходом к «экономике знаний», и, наоборот, вперед вырываются новые группы, связанные с технологиями будущего. А это значит, что происходит постоянная переоценка ранее накопленного человеческого капитала, причем скорость такой переоценки растет и, очевидно, в перспективе будет все более увеличиваться.

Э.Тоффлер, анализирующий эти процессы, подчеркивает, что вместе со сдвигами, обусловленными переходом к постиндустриальной экономике, «приходят и деградация, и инновации и эксперименты, старые институты функционируют плохо, и люди ищут новые способы жизни, новые ценности, новую систему верований, новые формы семьи, возникают новые направления в искусстве, литературе, музыке, новые отношения между полами. Система богатства нуждается в питающих ее обществе и культуре, а общество и культура сотрясаются, когда две или три системы богатства (то есть доиндустриальная, индустриальная и постиндустриальная экономика. – Н.П.) сталкиваются друг с другом» [Тоффлер Э., Тоффлер Х., 2008, с.40].

На процессах накопления человеческого капитала отрицательно сказываются и периоды «социальной турбулентности», когда мировая система оказывается в неустойчивом, неопределенном состоянии, ибо общественные процессы развиваются под воздействием разнонаправленных сил. При этом «изменения в среде, которые мы делаем сегодня, создают новую и во многих случаях неожиданную среду завтра. Неожиданную в том смысле, что у нас нет исторического опыта, который подготовил бы нас к встрече с ней» [Норт, 2010, с.37]. Важно, что для периодов «турбулентности» характерно обесценивание части человеческого капитала, так как для ее сдерживания требуется все больше людских ресурсов (например, для замораживания вооруженных конфликтов, сдерживания террористов, обеспечения гуманитарной помощи беженцам и вынужденным переселенцам и т.п.). Сама эта ситуация плодит бюрократию, которая формально призвана от имени государства решать все новые и новые проблемы, угрожающие стабильности общества и самому его существованию (см., например, [Яницкий, 2011]).

Однако эти сотрясения при всей их болезненности, если в итоге не произошло социальной катастрофы, революционного взрыва, все же вписываются в рамки эволюционного развития. Их нельзя сопоставлять с теми потрясениями, которыми сопровождаются революционные разрывы социальной ткани общества. Эволюционные подвижки экономики и общества, даже связанные с болезненными «турбулентными» процессами в «обществах риска», обусловлены прежде всего отбраковкой устаревающих технологий и институтов, расчисткой пространства для побеждающих в институциональном и технологическом соревновании новых форм. При всех проблемах этого процесса для лиц, связанных со старыми формами, иногда доходящих до уровня индивидуальных катастроф, такое движение в конечном счете свидетельствует о прогрессивном развитии экономики и общества в целом. При революционных же сломах происходят крушения и вполне жизнеспособных общественных институтов, преследование связанных с сокрушенным общественным строем целых слоев населения, нередко являющихся носителями человеческого капитала более высокого уровня. В результате все общество в социальном и культурном смысле несет потери, которые затем необходимо восполнять. А для этого может потребоваться не одно десятилетие.

Особенно болезненным может оказаться такой революционный раз-рыв, если он совпадает во времени с потребностями перехода к новому этапу технологической революции. В случае России так получилось и в начале, и в конце ХХ века. В начале века все более ускорявшийся эволюционный процесс индустриализации страны сначала был резко заторможен Первой мировой войной, а затем и оборван революцией 1917 г. И хотя впоследствии индустриализация была завершена, она несла в себе социокультурные дефекты, обусловленные именно разрывом эволюционного процесса, его искажением, ибо в социокультурном плане опиралась прежде всего на отживающие традиционалистские представления, показавшиеся удобными для проведения преобразований в рамках мобилизационной парадигмы. В результате при всех успехах инструментальных индустриальных преобразований в социокультурном плане модернизация страны так и осталась незавершенной (см., например, [Вишневский, 1998]).

С той же проблемой мы столкнулись и в конце ХХ века. При всей объективной прогрессивности нового революционного переворота, обусловившего прежде всего отказ от социально-экономической модели, доказавшей свою неэффективность, и возвращение страны в русло общеевропейского развития, нельзя не признать, что процесс нового революционного слома пагубно отразился на накопленном в предшествующий период человеческом капитале наиболее высокого качества. Не были созданы новые институты, способные его использовать, равно как и недостаточно поддержаны старые. Государство сосредоточилось на иных приоритетах, нежели поддержка и создание условий для деятельности носителей человеческого капитала высокого качества. Затем произошел и откат от ранее завоеванных в ходе револю-ционного рывка позиций. Все это привело к массовой «утечке мозгов», что еще более осложняет и без того тяжелое положение во всех сферах развития отечественных экономики, общества, культуры.

С моей точки зрения, процессы, характерные для развития человече-ского капитала в современной России, нельзя адекватно оценить, игнорируя два аспекта проблемы. Во-первых, необходимо учитывать воздействие двух исторических сломов ХХ века на современное состояние человеческого капитала. Причем это важно учитывать не только с общетеоретических позиций, но и в плане выстраивания конкретной социальной политики. Ведь формальные количественные показатели, характеризующие современное состояние человеческого капитала, без их коррекции, основанной на качественном анализе воздействия не только второго, но и первого революционного слома социальной ткани общества, дают в той или иной степени искаженную картину. А это, в свою очередь, ведет к ошибкам в выборе приоритетов социальной политики. Во-вторых, в условиях, когда в стране продолжает господствовать система «власти-собственности», пусть в измененном институциональном виде, требуется особо акцентировать внимание на том, как специфика этой системы сказывается на человеческом капитале.

В связи со значительной ролью государства во всех сферах жизни общества, характерной для этой системы, важно учитывать как прямое, так и косвенное воздействие государственной политики на формирование условий для развития и индивидуального, и массового человеческого капитала. Причем в этой сфере существенно воздействие государства не только непосредственно через проводимую им экономическую политику, особенно в области оплаты труда, стимулирования тех или иных видов деятельности. Не менее важна его роль в деле создания в обществе атмосферы, способствующей или препятствующей творчеству, мобилизующей массы на трудовые свершения, создающие стимулы к самосовершенствованию или атмосферу «застоя», эмоциональной апатии и т.п.

Для страны, не отмеченной господством системы «власти-собственности» с ее гипертрофированной ролью властных структур, страны, прошедшей путь плавного эволюционного развития, роль государства в деле формирования человеческого капитала может ограничиться анализом его действий по организации институтов, обеспечивающих широкий доступ к образованию, поддержке инновационных направлений развития экономики и стимулирования научно-технического прогресса, включая поддержку мер по обучению работников, способных трудиться в новых отраслях. То есть государство действует в единой системе с другими общественными институтами, направленными на социально-экономический прогресс общества в целом и совершенствование человеческого капитала его членов. И роль государства оценивается в зависимости от того, насколько точно оно уловило веяния прогресса, вызревающие в обществе, или насколько эффективно оно само стимулировало новые разработки и, соответственно, подготовку кадров для них, в частности, исходя из собственных нужд, например, в военно-технической сфере. Важно также насколько хорошо налажена связь различных негосударственных и государственных структур общества, позволяющих быстро распространять инновации по всем заинтересованным в них областям, вне зависимости от того, в каком секторе – государственном или частном – они были созданы. Разумеется, при этом сами инноваторы должны получать адекватное вознаграждение за свои нововведения.

В системе «власть-собственность» роль государства оказывается принципиально иной. De facto монополизировав функции, не только имманентные ему самому, но и те, которые логично было бы исполнять негосударственным институтам, оно монополизировало и инструменты воздействия как на научно-технический прогресс в целом, так и на призванный оживлять, одухотворять его человеческий капитал. Отсюда – сужение сферы этого воздействия прежде всего на необходимые самому государству нужды, в первую очередь военно-технические, действия по мобилизационным образцам, лишающим средств для нормального развития иные сферы, особенно социальную. Последние получают финансирование по остаточному принципу. Это сказывается и на производстве, и на воспроизводстве человеческого капитала: усилия концентрируются в области подготовки кадров для избранных государ-ством приоритетов в ущерб общекультурным потребностям общества. А это, в свою очередь, сказывается и на качестве государственного управления, ибо осуществляющие его люди все более и более теряют общекультурный кругозор при подходе к решению общегосударственных задач, склоняясь к сугубо формальным, инструментальным решениям, что, в принципе, присуще любой бюрократии. Но и кругозор бюрократа оказывается различным в зависимости от того, каков его человеческий, а главное – культурный капитал, какова нравственная основа его деятельности.

При этом в социокультурной сфере происходят противоречивые процессы. С одной стороны, мобилизационный подход как основа экономической политики в условиях господства системы «власти-собственности» тяготеет к опоре на традиционные ценности народного большинства, прежде всего веками поощряемый патернализм. С другой стороны, сам процесс индустриальной модернизации ведет к размыванию основы социокультурного традиционализма, по сути своей опирающегося на аграрный уклад жизни.

С созданием индустриального и урбанизированного общества традиционализм как целостность неизбежно размывается. И если государство для мобилизационных нужд, равно как и для решения своих политических, социальных и иных проблем, по-прежнему считает целесообразным опираться на традиционалистские принципы, эксплуатируя прежде всего широко распространенный патернализм населения, то со временем эта основа становится все более зыбкой. Она поддерживается благодаря гипертрофированной развитости в системе «власти-собственности» институтов, ориентированных на патернализм, и блокированию как формальными, так и неформальными методами институтов поощрения разного рода индивидуальных и общественных инициатив (и в экономической, и в других областях деятельности). Но такая ситуация одновременно провоцирует и искаженное развитие индиви-дуалистических устремлений, присущих человеку, придание ему крайне эгоистических, даже агрессивных форм. При первых же признаках ослабления государственного давления происходит выброс агрессивно-адаптационного индивидуализма, который, с одной стороны, «взрывает» традиционные вертикальные связи государства, но с другой – противостоит тенденциям здорового коллективизма, необходимым для выстраивания горизонтальных связей, формирования институтов гражданского общества.

В целом же, в ситуации перехода к постиндустриальному обществу принципы управления, свойственные системе «власти-собственности», вхо-дят в противоречие с основными принципами, необходимыми новым экономике и обществу. «Ибо новое заключается в том, что когда страны совершают переход к передовой, суперсимволической экономике, они нуждаются в усилении горизонтальной саморегуляции и ослаблении контроля сверху. Попросту говоря, тоталитарное управление душит развитие экономики» [Тоффлер, 2004, с.573].

Эти противоречивые процессы, оказывавшие и оказывающие воздей-ствие на формирование как массового, так и индивидуального человеческого капитала, имеет смысл проанализировать в конкретных ситуациях различных этапов развития нашего общества.

Раздел II
Человеческий капитал на разных этапах развития рос-сийского общества
Глава 4.
Развитие человеческого капитала в советский период господства системы «власти-собственности»

Роль революционных взрывов в развитии общества слишком разнообразна, чтобы осветить ее во всей полноте в узких рамках, отводимых отдельной главой. Можно выделить только основные импульсы, вызванные революционными взрывами, с особой яркостью воздействовавшие на развитие человеческого капитала в советский период. Импульсы эти связаны, во-первых, с целенаправленной деятельностью государства, направленной на создание работника, отвечающего его нуждам; во-вторых, со сложившимися в обществе условиями для проявления индивидуальной свободы как в твор-честве, так и в иных областях жизни, без которых невозможно развитие прежде всего элитного человеческого капитала. При этом важны как собственно экономическая политика по стимулированию развития человеческого капитала, так и политические, идеологические, со-циокультурные направления деятельности власти, обусловливавшие ту или иную степень свободы индивида в разные периоды функционирования советской системы «власти-собственности».

Кроме того, в рамках, заданных общей политикой государства, в деле формирования человеческого капитала важнейшую роль играет семья. Именно в семье в значительной степени закладывается та общекультурная база, от качества которой во многом зависит успешность усвоения получаемых в будущем знаний, умений, возможности гибкого использования накапливаемого в течение жизни человеческого капитала. Чем больший в широком смысле человеческий капитал накоплен в семье, тем лучше база для наращивания детьми своего человеческого капитала в процессе получения образования и дальнейшей деятельности.

Причем этот фактор очень важен и в ситуациях эволюционного развития стран, постепенного накопления населением там человеческого капитала. При этом, как показывают зарубежные исследования, семьи, принадлежащие к разным слоям населения, по-разному относятся к проблемам накопления человеческого капитала, по-разному делают акцент на творческих и экономических аспектах этого процесса. Это влияет на мотивации как родителей, так и детей при выборе будущего жизненного пути. Так, исследования Дж.Голдторпа еще в середине прошлого века развеяли сложившийся тогда миф о сближении рабочего класса со средним классом. Выяснилось, что у представителей этих двух слоев различные карьерные мотивы. Для представителей рабочего класса жизненная цель – как правило, заработать как можно больше денег, чтобы впоследствии перейти на более легкую работу или вообще уйти на покой. Этими мотивами они руководствуются и давая образование детям: здесь они, равно как и их дети, обычно видят в первую очередь способ получения более высокооплачиваемой или легкой работы. Творческие, креативные мотивы, типичные для представителей среднего класса при подходе к наращиванию человеческого капитала семьи, к образованию и воспитанию детей у выходцев из рабочей среды просматривался в сущест-венно меньшей степени (см., например, [Шкаратан, Ястребов, 2010; Goldtorpe, 2002]).

Это различие в мотивациях, типичное для представителей рабочего и среднего классов подтверждается материалами исследований, в частности, Э.Гидденса (см., например, [Шкаратан, Ястребов, 2010; Giddens,1995]). А Э.Геллнер особо акцентировал внимание на важной специфике среднего класса. По его мнению, человек «обретает свою истинную сущность лишь тогда, когда начинает трудиться во имя творчества, форму которого он выбирает самостоятельно. Разумеется, это в точности соответствует жизненному идеалу среднего класса. Производительная деятельность служит для его представителей источником гордости, они сами выбирают для себя форму творчества и понимают, что делают. Труд для них – не неприятная обязанность, обусловленная внешними силами, а подлинная самореализация» (цит. по [Шкаратан, Ястребов, 2010, с. 12]).

Исходя из выводов данных исследований, можно заключить, что в плане накопления человеческого капитала как основы инновационной дея-тельности типичные подходы представителей рабочего и среднего классов в массе своей разнятся. Хотя при этом сам средний класс постоянно пополняется наиболее одаренными, творчески активными выходцами из низших слоев. Именно индивидуальный настрой личности на творческие, креативные ценности обусловливает процессы пополения среднего класса за счет представителей рабочего класса, крестьянства и других слоев общества, с одной стороны, и самого качества среднего класса как средоточия креативности общества – с другой.

Будучи основанным на точном индивидуальном отборе, этот процесс «восходящей мобильности», чтобы быть успешным и способствовать прогрессу общества, предполагает медленное накопление человеческого капитала. В нем творческие мотивации должны господствовать над мотивами простого роста материального благополучия, важна эволюционность данного процесса. Это, с одной стороны, открывает возможности роста для талантливой молодежи из низших слоев, но с другой – не подвергает риску разрушения (или размывания) уже накопленный средними слоями (а именно там, как правило, концентрируются наиболее активные инноваторы) образовательный и культурный потенциал.

Революционный «взрыв» эволюционного процесса открывает возможности вертикальной мобильности для многих из тех, кто ранее такой возможности был лишен. Хотя при этом, как было отмечено, мотивация для многих, получивших такую возможность, носит чисто материальный, а не креативный характер. Нельзя не признать того, что ситуация революции облегчает возможности «взлета» талантливым людям из «низов». В то же время и до революции их вертикальная мобильность отнюдь не была заблокирована. Уже отстроенные к началу ХХ в. система образования, другие общественные институты давали одаренной молодежи шанс самореализации в рамках эволюционно функционирующей системы. Свидетельство тому – постоянный рост, начиная с середины XIX в., слоя разночинной интеллигенции, состоявшей в большинстве своем как раз из одаренных выходцев из таких сословий, как купечество, мещане, крестьяне и др.

Так, по данным капитального исследования Б.Миронова, уже в начале ХХ века быстро росло число учащихся гимназий и университетов недворянского происхождения (см. табл. 3). Более того, уже в первой половине XIX века «роль социального происхождения для карьеры была сравнительно с другими факторами невелика и уступала образованию – и это в период развития сословного строя». По его подсчетам, «карьера … на 31% зависела от образования, на 18% - от социального происхождения, на 12% - от богатства и на 39% - от других факторов (здоровья, национальности, родственных и личных связей, способностей, активности, благоприятного стечения обстоятельств)» [Миронов, 2000, т. 1, с.145].

Социальное происхождение учащихся гимназий и университетов (в %)

Сословие	Мужские гимназии				Университеты
	1863г.	1880г.	1898г.	1914г.	1863г.	1880г.	1895г.	1914г.	1914*г.
Дворянство	73,1	52,1	52,2	32,5	64,6	46,6	45,4	35,9	29,2
Духовенство	2,8	5,1	3,4	7,1	8,3	23,4	4,9	10,3	3,8
Городское	-	31,6	34,6	37,4	23,5	21,5	40,9	35,3	42,0
Крестьянство	-	6,9	7,1	20,0	1,6	3,3	6,8	14,5	20,8
Прочие	24,1	4,3	2,7	3,0	2,0	5,2	2,0	4,0	4,2

* Состав учебных заведений технического профи-ля Источник: [Миронов, 2000, т.1,с.139].

В то же время процессы буржуазной трансформации общества, при всей их динамичности, лишь разворачивались и были оборваны революцией 1917 г. Поэтому нельзя не учитывать, что новые возможности открывались не только перед наиболее одаренными представителями ранее угнетенных сословий. В равной степени они открылись и перед массами людей, отнюдь не всегда внутренне, ментально готовыми к качественному рывку в наращивании своего человеческого капитала. Нельзя забывать, что к 1914 г. кадровые рабочие составляли всего 50% общего числа рабочих, что способствовало сохранению в рабочей, да и в целом в городской среде традиционного крестьянского менталитета. «Мещане, ремесленники и крестьяне-горожане не были предпринимателями в истинном смысле этого слова. Подобно крестьянам, целью их хозяйства являлось получение только пропитания…» [Миронов, 2000, т.1, с.343]. Хотя «постепенно, шаг за шагом новая светская, буржуазная культура приходила на смену традиционной, а вместе с ней (менялся – Н.П.) менталитет» [Миронов, 2000, т.1, с.348], но все же к 1917 г. «буржуазное сознание, если о нем судить по характеристике М.Вебера и В.Зомбарта не успело отчетливо кристаллизироваться» [Миронов, 2000, т.2, с.323-324].

Таким образом, в начале ХХ века процессы формирования человеческого капитала, необходимого для индустриального преобразования страны, были далеко не завершены. Но и в рамках эволюционного развития они быстро прогрессировали, предоставляя все новые и новые возможности тем, кто был их лишен ранее. Основная проблема революционного слома состоит не в том, что открываются дополнительные возможности для вертикальной мобильности для лиц из ранее угнетенных социальных слоев. Важно, что революционные преобразования обычно имеют и обратную сторону. В ходе политических катаклизмов наносится удар по накопленному в ходе предшествующего развития человеческому капиталу не только высших, властвующих слоев, но и средних слоев. Как известно, в ходе революции начала ХХ в. такой удар был особо чувствителен. И без того достаточно тонкий слой ин-теллигенции еще более истончался как в огне самих революционных собы-тий, так и в последующие годы репрессий. Как записал в своем дневнике К.Чуковский 9 ноября 1919 г. (кстати – «кухаркин сын», который несмотря на ограничения, связанные с этим статусом, в дореволюционные годы использовал имеющиеся возможности «вертикальной мобильности» и к началу ХХ века уже стал видным журналистом и литературным критиком), «прежней культурной среды уже нет – она погибла, и нужно столетие, чтобы создать ее. Сколько-нибудь сложного не понимают» [Чуковский, 2003, т.1, с.139].

Важно также, что революционный слом коснулся и всей системы образования, как среднего, так и высшего, особенно касающейся дисциплин, связанных с идеологией нового строя. Например, «в 1919 г. историко-филологический факультет Московского университета был ликвидирован. Он считался реакционным… И не стало в стране факультета, который бы готовил специалистов-филологов для высшей школы» [Либан, 2010, с.480]. Лишь в 1931 г. сообразили, что без таких кадров развитие страны невозможно. Поэтому в Москве и в Ленинграде были созданы Институты истории, философии и литературы (ИФЛИ), которые впоследствии слились, соответственно, с Московским и Ленинградским государственными университетами.

Опасность разрыва преемственности в образовании молодого поколения еще в 1920-е гг. ощущалась лучшими представителями старой интеллигенции, несмотря ни на что продолжавшей свое служение Отечеству. Так, А.Ахматова еще в 1926 г. говорила П.Лукницкому, что массовая эмиграция – «преступление перед Россией»: «Вот сейчас осталось, скажем, двадцать профессоров старых. Скоро их не будет совсем. Новые не годятся – плохо подготовлены… А если б не уехало большинство профессоров – и уровень подготовки молодых был бы выше, молодые могли бы заменять старых, когда они (многочисленные) постепенно бы выбывали» (цит. по [Сарнов, 2008, с.209-210]).

Более того, под воздействием революционной пропаганды резко падал престиж умственного труда, лиц свободных профессий. В 1925 г. К.Чуковский восклицал: «Нужно хлопотать о том, чтобы нас признали по крайней мере столь же полезными, как сапожников, стекольщиков и пр.» [Чуковский, 2003, т.1, с.406]. В то же время им отмечается не только начи-нающаяся бюрократизация «руководства» художественным творчеством, но и «удивительная неосведомленность всех прикосновенных к Главлиту» [Чуковский, 2003, т.1, с.333].

При всей важности выстроенной впоследствии системы образования, ориентированной прежде всего на военно-индустриальные нужды государства, произошедший разрыв преемственности отразился на качестве подготовки специалистов массовых профессий. Этот разрыв преемственности, на мой взгляд, породил «волну», идущую к последующим поколениям, которую можно сравнить с последствиями демографической волны, связанной с резким спадом рождаемости в стране в годы революции и гражданской войны.

В то же время нельзя не отметить и положительный аспект воздействия революционного рывка на процессы формирования человеческого капитала. Любая революция означает освобождение от разного рода табу, наложенных традициями старого общества, всплеск идей свободы. Эта атмосфера наиболее благоприятна для творческих озарений, особенно если они опираются на фундамент человеческого и культурного капитала, накопленного в предреволюционный период. Не случайны поэтому восхищающие всех успехи отечественных литературы и искусства 1910-1920-х гг., открытия, сделанные в тот период русскими учеными как внутри страны, так и в эмиграции. Например, среди экономистов можно вспомнить не только таких ученых, как А.Чаянов и Н.Кондратьев, но и В.Леонтьева, чьи работы берут свое начало внутри за-рождающейся советской науки 1920-х гг..

Однако после выхода страны из революционного периода необходимо было отстраивать новую систему накопления человеческого капитала, выращивать специалистов для решения намеченных властью задач. Здесь процесс вновь вступает в эволюционную фазу. При этом в комплексе воздействий на формирование человеческого капитала новых поколений надо выявить как экономические, так и внеэкономические аспекты этого процесса. В связи с тем, что новая общественная система страны строилась как система «власти-собственности» в жестком ее варианте, роль государства в этом процессе была неимоверно высока. Государство здесь брало на себя не только имманентно присущие ему функции, но и функции, которые в менее жестко структурированном обществе свойственны разного рода негосударственным организациям. Более того, государство как монополист в сфере предоставления гражданам страны средств существования (так как работу можно было получить только либо на государственных, либо на контролируемых государством кооперативных предприятиях, либо через подконтрольные государству союзы, объединяющие лиц свободных профессий) получило большие возможности контроля над семьями, их возможностями наращивания человеческого капитала.

Из внеэкономических факторов, воздействующих на наращивание человеческого капитала страны, особенно его инновационного типа, прежде всего выделяются как степень свободы, которую государство может предоставить своим гражданам, так и его способность вооружать общество созидающей идеей, дать ему некий духовный импульс. Нельзя не признать, что в первые десятилетия существования советского государства идея создания нового, справедливого общества искренне воодушевляла людей.

Поэтому для представителей художественного авангарда 1920-х годов отнюдь не случайны были, например, такие высказывания. «Наши художники внезапно и впервые перестали чувствовать себя отщепенцами, «лишними людьми», когда художественная молодежь вышла из подполья, очутилась на гребне волны, получила в свое полное распоряжение улицы и площади городов», - с воодушевлением писал в 1920-е годы художественный критик Я.Тугендхольд (цит. по [Чайковская, 2010, с.54]). Этот взрыв энергии, объясняет уже современный историк искусств, «был отчасти ответом на ситуацию, отчасти – неким претворением той «новой чувственности», того энтузиазма и бесконечных ожиданий (пусть и не оправданных!), которые принесла с собой новая эпоха, взамен «угасающей», «эллинистической» эпохи модерна, символизма, декадентских течений и всеобщей разочарованности» [Чайковская, 2010, с.116].

Многие, особенно до насильственной коллективизации, голода начала 1930-х гг. и массового террора, развязанного после убийства С.Кирова, верили в то, что они действительно участвуют в строительстве новой жизни. А возможности творческой свободы сворачивались постепенно, начиная с 1920-х гг. Однако этот потенциал, способный дать импульс развитию науки, литературы и искусства, достаточно быстро был исчерпан. «Советская история двадцатых – начала тридцатых годов – это мучительный процесс уменьшения разнообразия жизни: закрываются одна за другой общественные организации, закрываются интересные журналы и газеты, уезжают интересные люди, сокращается количество стилей в литературе и искусстве, ликвидируются частные предприятия, свертываются дискуссии, обрываются связи с заграницей, на месте былой «цветущей сложности» создается что-то однообразное, выровненное по единому шаблону» [Фрумкин. 2011, с.190].

В 1930-е годы талантливые художники, продолжавшие творить на родине, уже вошли в пространство «тайной свободы» (А.Блок), дышали «ворованным воздухом» (О.Мандельштам) и, сопротивляясь внешним обстоятельствам, стремились сохранить верность себе, своим принципам. Однако изменившаяся атмосфера в обществе чем дальше, тем больше накладывала свой отпечаток на творческий процесс. Например, А. Смелянский – знаток истории советского театра отмечал, что культурные достижения уже 1930-х гг. – некая инерция атмосферы 1920-х., а послевоенные годы оцениваются им как «одни из самых пустых лет в искусстве» (беседа на радио «Эхо Москвы» 7 марта 2010 г.). А А.Лабас – один из видных отечественных художников-авангардистов вспоминал: «…все новое в искусстве воспринималось (у нас. – Н.П.) в штыки. 20-е годы были временем невиданного взлета, нигде в мире, ни в одной стране не было столько мощных талантов, как у нас. Поэтому так властно во всем мире утверждался авангард, истоки которого пошли из России». Но в нашей стране «труд художника опасен… У нас художников особенно «ласкали», Малевич дважды сидел в тюрьме, другие томились в лагерях годами и десятилетиями, как Шухаев и Антощенко-Оленев, многих расстреливали, как Древина и Семашкевича» (цит. по [Шаталов, 2011, с.59]).

Новый всплеск в развитии отечественной культуры и, соответственно, в формировании человеческого капитала, ориентированного на творческие ценности, также был связан с некоторым ослаблением жесткости государственного контроля и допущении большей по сравнению с предшествующим периодом степенью свободы в годы «оттепели». И этот всплеск свободы также сопровождался распространением надежд на возможность «исправления ошибок предшествующего периода» и построения «социализма с человеческим лицом». Но и этот период был резко оборван. Окончательно под ним подвели черту события в Чехословакии 1968 г. В частности, экономисты могут вспомнить и фактическое сворачивание «косыгинских реформ», и реорганизации в Институте экономики АН СССР 1971 г., и многое другое. В целом же вторая половина 1960-х – начало 1970-х годов стала началом долговременного процесса, определенного А.Левинсоном как «социоцид» - последовательное подавление любых автономных общественных институций государственным аппаратом [Левинсон, 2009а].

Краткое упоминание об этих событиях важно в рамках рассматриваемой темы, ибо молодые люди, годы чьего формирования пришлись на период большей свободы, к тому же воодушевленной благородными идеалами, получили возможности для развития своего человеческого капитала в более благоприятных условиях. И это сказывалось на характеристике целых поколений. Вспомним о «шестидесятниках», сформировавшихся как личности именно в годы «оттепели» и впоследствии сыгравших ключевую роль в преобразованиях рубежа 1980 - 1990-х гг.

«Семидесятники» попали в более сложную общественно-политическую ситуацию, сужавшую рамки свободы мысли, что не могло не сказаться на их судьбах. А.Улюкаев, принадлежащий уже к поколению «восьмидесятников», отмечает: «…это не мы такие выдающиеся и умные. У меня глубокое убеждение, что те, кто поступал на факультет (экономический факультет МГУ – Н.П.) несколько раньше, были умнее и талантливее! Они были лучше, но время было неподходящее. А ведь в этой жизни все должно сойтись: right man, right time, right place – человек должен попасть в свое время. Из нашей позиции уже было видно, что «стена» гнилая. А тем, кто пришел на пять – десять лет раньше, - увы, нет! Они жили с мыслью, что никогда ничего не будет, никаких реформ, никаких перемен. У тебя выбор – либо потихонечку лезть по карьерной лестнице и стать маленьким начальником, либо уйти в сторону. Вот люди и уходили в сторону, во внутреннюю эмиграцию, в дворники, или навсегда оставались в мэнээсах, читали интересные книжки, дискутировали на кухнях. Это ужасно! Это непозволительная растрата человеческого капитала. Я мог бы много назвать фамилий чудесных, умнейших людей, которые никем не стали. Вот беда какая» [Улюкаев, 2010, с.33].

В то же время нельзя не признать, что руководство страны, отличав-шееся жесткостью в идеолого-политической области, было заинтересовано в создании и тиражировании научно-технических достижений, которые обеспечивали передовой уровень в военной сфере. Поэтому для людей, работавших на оборону страны, прежде всего в разного рода закрытых КБ, а также в институтах естественнонаучного профиля, создавались некие «островки» большей свободы. Это касалось не только чисто рабочих моментов их деятельности, но и доступа к запретным в обычной жизни общества культурным ценностям. Известно, что в годы «застоя» в закрытых клубах таких научных и технических центров выступали опальные писатели и артисты, демонстрировались фильмы «с полок», устраивались выставки художников, не поддерживаемых официально, и т.п. Такое идеологическое послабление допускалось властью, ибо создание хотя бы «островка» относительной свободы оказывалось необходимым для развития человеческого капитала инновационной направленности, воспитания личности, способной к творческому прорыву в научно-технической области.

Не менее важно, что «интенсивное развитие научной сферы и ослабление ее мобилизационного характера привело к автономизации науки и выявлению ее освобождающего потенциала… Однако руководство ЦК КПСС воспринимало научные организации как исправно работающий «винтик» государственной машины. Автономизация «винтика» их совершенно не устраивала. Научную интеллигенцию пытались усмирить – а это привело к затяжному кризису советской науки, начавшемуся в конце 1960-х. Плоды этого кризиса мы пожинаем вплоть до настоящего времени» [Кукулин, 2010, с.285].

Общие ограничения свободы не могли не сказаться на качестве фор-мируемого в стране человеческого капитала, включая и эксклюзивные сферы. Особая роль в принятой в советский период системе ограничений принадлежит общей оторванности от передовых достижений научной, технической и культурной мысли. Отсутствие свободного доступа к зарубежной научной периодике (далеко не в полном объеме собираемой в спецхранах – отделениях библиотек, для доступа в которые требовалось специальное разрешение), равно как и к достижениям современных литературы и искусства, ограничения в прямых контактах с западными коллегами сказывались на качестве человеческого капитала отечественных специалистов. Одно из следствий такой ситуации – слабое знание большинством советских граждан иностранных языков: эти знания часто просто негде было применять. Здесь явно виден результат разрыва социальной ткани общества начала ХХ века, усугубленный долгой изоляцией страны от западного мира. Он остро ощущается и в ХХI веке, когда в качестве одного из индикаторов наиболее передовых инновационных форм человеческого капитала наряду с компьютерной грамотностью и умением пользоваться Интернетом применяются показатели владения иностранным языком.

В данной сфере и в начале ХХI века у нас картина по-прежнему безрадостна. Так, по данным Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения, в 2008 г. доля владеющих иностранными языками составляла лишь 19% населения, в том числе среди занятых – 17%. Среди молодежи, у которой сильнее мотивация к овладению иностранным языком, таковых больше (в группе 15-19-летних она приближается к 40%). Но и эти данные нельзя признать соответствующими требованиям современной экономики. Не выделяются из общей массы и те, кто нами руководят: в группе руководителей о владении иностранным языком заявили 21%, а вообще в сфере управления таковых 24,9% [Капелюшников, Лукьянова, 2010, с.172-173]. Кроме того, дополнительные данные о качестве знания иностранных языков (причем, полученные на основе самооценки, а не объективного тестирования) свидетельствуют о серьезной проблеме в этой сфере. Из лиц, знающих иностранные языки, о своем свободном владении ими сообщили лишь 7,5%, о полусвободном – 19,3%, о слабом – 73,2%. При пересчете этих данных на все население оказывается, что свободно владеют иностранными языками у нас всего 1,4% населения, полусвободно – 3,7%, а слабо, «на туристском уровне», - 14,0%. Причем среди молодежи доля свободно владеющих иностранными языками почти столь же низка, как среди представителей старших поколений: в группе 20-29-летних таковых всего 2,0%, в более старших группах – от 0,8 до 1,5%. Как отмечают Р.Капелюшников и А.Лукьянова, проводившие данный анализ, «это означает, что заметного сдвига в направлении более продвинутого в языковом отношении общества в 1990 – 2000-е гг. так и не произошло» [Капелюшников, Лукьянова, 2010, с.35].

Таким образом, искусственные препятствия на пути свободного обмена научными, техническими, культурными достижениями сказывались на человеческом капитале людей, сформировавшихся в советский период. Разумеется, было много исключений из общего правила, но массовый человеческий капитал в условиях ограничения доступа к информации не может не нести на себе отражения этого ограничения, сказавшегося для многих при новом революционном разломе общественной системы, когда искусственные ограничения предшествующего периода были сняты.

Действие еще одного внеэкономического рычага власти на формирование человеческого капитала в советский период также претерпело со временем существенные изменения. Вначале идеи построения принципиально нового справедливого общества воодушевили многих людей, причем из самых разных слоев, породили как вполне искренний массовый трудовой энтузиазм, так и оправдание крайне низкой оплаты труда как цены, которую люди были согласны платить за ускоренное движение к прокламированному идеалу. Однако шли десятилетия и приходило все большее осознание ложности, утопичности целей, по-прежнему эксплуатируемых официальной пропагандой. В результате все шире стали формироваться такие явления, как двоемыслие, массовый цинизм. Это накладывало свой отпечаток и на трудовую этику позднего социализма, и на особенности приватной жизни людей, где в про-цессе воспитания новые поколения усваивали пропитанные этими явлениями ценности. Формировались новые поколения, для которых традиционные для российской культуры ценности коллективизма подменялись, с одной стороны, пассивным патернализмом (ибо государство, подмяв под себя все другие общественные институты, оказалось единственным источником и распределителем жизненных благ), а с другой – агрессивным адаптационным индивидуализмом. Пока советская модель системы «власти-собственности» была прочна, эти черты проявлялись не ярко. Но при ее ослаблении агрессивный индивидуализм одних и требовательный патернализм других, в конечном счете, способствовали тому, что страна в итоге вместо модернизации встала на путь новой институциализации системы «власти-собственности».

Одновременно с внеэкономическим воздействием на процессы формирования человеческого капитала государство весьма эффективно использовало имеющиеся в его распоряжении экономические рычаги. Здесь в его политике важно выделить два момента. Во-первых воздействие на человеческий капитал взятого de facto курса на экстенсивное развитие страны в режиме ускоренной индустриализации. Во-вторых, роль политики в сфере формирования заработной платы на развитие человеческого капитала отдельных групп трудящихся. Важно, что экономическая политика государства осуществлялась в ситуации господства системы «власти-собственности», причем первоначально в крайне жестком ее варианте. Эта система, как известно, предполагает максимальный контроль над всеми ресурсами страны, в том числе трудовыми. Люди были поставлены в условия, когда единственным их работодателем, по сути – единственным источником средств сущест-вования стало государство. Власть в данном случае не ограничивалась жестким контролем за работающими по найму, но и распространяла его на лиц так называемых свободных профессий – творческих работников, частнопрактикующих адвокатов, врачей и т.п. Объединенные в контролируемые государством разного рода союзы, они также оказывались под контролем государства, которое получало возможность прямыми или косвенными методами воздействовать на направления их творческой деятельности. Все эти факторы оказали свое влияние на формирование человеческого капитала в советский период. Причем в их воздействии можно выделить как положительные, так и отрицательные моменты.

Взяв курс на ускоренную индустриализацию, государство не могло не быть озабоченным ускоренной же подготовкой работников, способных своим трудом вдохнуть жизнь в создаваемые гиганты индустрии. Здесь решались две задачи. Первая – массовая подготовка новой инженерно-технической, а также научной интеллигенции. Задача эта была осложнена тем, что многие высококлассные специалисты либо были уничтожены, либо покинули страну в годы революции или сразу после нее. А многие из оставшихся оказались объектом массовых репрессий в течение всего сталинского периода истории страны. Вспомним, например, Шахтинское дело, процесс Промпартии, разгром системы руководящих кадров системы Наркомтяжпрома после гибели Г.Орджоникидзе, дело Н.Вавилова, компанию против «космополитов» и т.д.

Однако при этом нельзя не признать, что идея создания новой массо-вой, прежде всего инженерно-технической, интеллигенции, рекрутируемой в первую очередь из «социально близких» слоев, была реализована. Оставшиеся в стране представители старой интеллигенции, многие из которых (особенно на первых порах) либо находились в плену социалистической идеологии, в тот период популярной не только у нас, но и на Западе, либо полагали своим долгом служить Родине вне зависимости от того, кто находится у власти, помогли в короткий срок наладить в стране систему образования, причем на разных его ступенях – начального, среднего и высшего. Быстро удалось ликвидировать массовую неграмотность населения, привить первичные навыки и знания, позволившие дать вчерашним крестьянам подготовку, достаточную для работы не только низкой квалификации, но и требующей более квалифицированного физического труда в сфере индустрии. Это диктовала сама логика индустриального развития, где во главу угла ставился как рабочий той или иной степени квалификации, так и массовый инженер.

В то же время при анализе качества человеческого капитала как советского периода, так и нашего времени нельзя абстрагироваться от сложности и противоречивости процессов формирования и новой советской интеллигенции, и рабочего класса, с невиданной быстротой рекрутируемых из вчерашних крестьян. Этот процесс требовал огромных усилий прежде всего от работавших в сфере образования и культуры представителей старой интеллигенции по разработке новых форм и методов просветительства. Интенсивно работали оставшиеся в стране ученые и преподаватели, передавая свои знания заполнившим аудитории новым студентам, рекрутируемым теперь в первую очередь из рабочих и крестьян (детям из семей служащих доступ к высшему образованию был затруднен).

Много делалось и в сфере более широкого просветительства. Общеизвестны, например, усилия Максима Горького с его проектами «Всемирной литературы», создания различных структур по поддержке ученых, писателей, художников, других лиц творческих профессий в первые годы Советской власти. Вспоминаются и такие проекты, как, в частности, работы в рамках руководимого С.Маршаком издательства «Детская литература» по популяризации научных знаний (см., например, рассказ Л.Чуковской о работе ее мужа – талантливейшего физика М.Бронштейна, расстрелянного в 1938 г., над книгами о строении вещества и об изобретении радио А.Поповым и Г.Маркони [Чуковская, 2009]). Была создана солидная сеть разного рода культурных учреждений, открывающих возможности не только для получения официального образования, но и для самообразования как детей, так и взрослых. Напри-мер, в стране действовали десятки тысяч детских внешкольных учреждений разного профиля, росло число массовых библиотек (в 1940 г. их было уже 95 тыс., в 1987 г. – 134 тыс.), клубных учреждений, особенно в сельской местности, народных университетов, музеев, кинотеатров, театров и т.п. (см. [Народное… 1988, с.512-532]).

Однако создание качественного человеческого капитала требует вре-мени, особенно в условиях, когда в ходе предшествующего революционного катаклизма накопленный в предшествующий период человеческий капитал понес большие потери. Здесь должен быть углубленный, интенсивный процесс, требующий максимальных усилий не только от наставников – носителей знаний и мастерства в самых разных областях, но и от людей, воспринимающих новые знания и умения. Однако выбранный руководством страны курс на форсированное экстенсивное развитие экономики, требующий быстрой подготовки для нее все новых и новых кадров, не мог не столкнуться с объективными трудностями, усугубляемыми политико-идеологическими моментами. Можно сказать, что курс на ускоренное экстенсивное развитие экономики в ущерб углубленной интенсификации производства одним из своих побочных последствий имел снижение требовательности к качеству человеческого капитала вливающихся во все новые и новые производства масс как простых работников, так и инженерных и управленческих кадров.

Процесс ускоренного обучения неизбежно чреват падением качества, поверхностным восприятием как научно-технических, так и (особенно) об-щекультурных знаний. Как отмечал М.Гаспаров, с наступлением советского времени «культура распространяется не вглубь, а вширь, образованность мельчает» [Гаспаров, 2008, с.192]. Разумеется, во многих случаях это компенсировалось талантом и трудолюбием как педагогов, так и учеников. Но в то же время известно, что в этот период получил распространение так называемый «бригадный метод» обучения, когда вместе со всей «бригадой» удовлетворительные оценки получали и те учащиеся, которые на деле были их недостойны. Особенно если речь шла о так называемых «социально близких элементах», за чьим формальным образованием особо присматривали партийные органы. То есть государство de facto из идеологических соображений поощряло и имитацию образования, когда вместо качественного человеческого капитала дипломированный специалист по сути оказывался носителем его суррогата. И при этом, будучи, как правило, «социально близким элементом», он блокировал доступ к руководящим должностям носителям человеческого капитала более высокого уровня, но неудобным для власти по идеологическим либо чисто административным соображениям.

Есть немало примеров, когда человек, получивший подобное «образование» и обретший соответствующий статус, получал возможность руководить той или иной сферой деятельности. Последствия в таком случае могли быть трагическими не только для отдельных его коллег, но и в целом для развития этой сферы. Известна, например, пагубная роль Т.Лысенко в истории отечественного сельского хозяйства и биологической науки в целом. В этой связи стоит вспомнить письмо всемирно известного ученого академика ВАСХНИЛ Д.Прянишникова наркому земледелия А.Андрееву, пытавшемуся остановить «народного академика». Он, в частности, отмечал, что у Лысенко «невероятное отсутствие образования в области основного естествознания». Причем «сам он совершенно не сознает этого и вместо того, чтобы учиться, он наклонен только поучать других». «Это объясняется тем, что Т.Д.Лысенко не прошел нормального курса высшей школы, он сдавал экзамены в качестве заочника в конце 20-х годов, когда допускались всякие поблажки… Поэтому ему следовало бы прежде всего пройти физику, химию и ботанику, хотя бы в объеме, отвечающему первому курсу СХА» (цит. по [Соловьев, 1995, с.199]).

Интересно, что схожие аргументы в письме в ЦК ВКП(б) приводились Горьким, протестующим против намерения властей поставить руководить созданным Союзом писателей СССР с его точки зрения недостойных этого писателей. Он был возмущен тем, что А.Жданов сообщил ему о введении в Правление Союза как раз тех писателей, «которые не умеют и не желают учиться, но привыкли играть роли администраторов и стремятся укрепить за собою командующие посты». Причем выступления этих писателей на первом съезде «были идеологически тусклы и обнаруживали их профессиональную малограмотность». В результате в Союзе писателей СССР «люди малогра-мотные будут руководить людьми значительно более грамотными, чем они». А ранее в письме И.Сталину 2 августа 1934 года Горький писал об А.Фадееве, ставшем впоследствии многолетним руководителем писательской организации: «…он остановился в своем развитии, видимо, переживает это как драму, что, впрочем, не мешает его стремлению играть роль литературного вождя, хотя для него и литературы было бы лучше, чтобы он учился» (цит. по [Сарнов, 2011, с.220]).

Подобного рода «специалисты», к сожалению, в условиях быстрого экстенсивного развития образовательной системы производились в доста-точно массовом порядке. А террор конца 1930-х годов открыл для них возможности быстрого карьерного роста при массовом появлении новых вакансий в результате идущих одна за другой кампаний по разоблачению «врагов народа». Эта прослойка, все более увеличивалась со временем и получила у А.Солженицына емкое название «образованщина». Формально ее представители имели те же документы об образовании (причем и в элитных вузах страны), что и выпускники, добросовестно прошедшие курс обучения, и претендовали на такой же статус. Более того, в большинстве случаев составлявшие эту прослойку лица субъективно не осознавали, что занимаемое ими статусное положение не соответствует накопленному ими человеческому капиталу. Кроме того, представителям этой прослойки как носителям человеческого капитала недостаточно высокого качества обычно были присущи серьезные проблемы и в общекультурном развитии. Однако статус специалиста с высшим или средним специальным образованием этой, становящейся достаточно массовой, группы провоцировал ее членов к безапелляционности в отстаивании собственных культурных предпочтений, к агрессивному отрицанию всего нового, непонятного в литературе и искусстве. В этом отношении данная прослойка становилась важной опорой партийного идеологического руководства культурными процессами. И наоборот, партийные руководители, сами будучи в значительной своей части по культурно-образовательным характеристикам выходцами именно из подобной прослойки, в своей культурной политике оказывались выразителями вкусов и предпочтений данной группы.

Конечно, если речь шла о решении научно-технических задач, особенно в сфере обороны, голос специалиста по-прежнему был весом. Но в областях, непосредственно не связанных с научно-техническим творчеством и особенно в общекультурных областях, все больше шансов было на то, что решения принимались отнюдь не самыми квалифицированными специалистами.

Проблемы, связанные с быстрым наращиванием человеческого капитала, когда подготовка новых специалистов не поспевала за потребностями экстенсивно растущей индустрии, в еще большей степени, чем естественнонаучные и инженерные сферы, затрагивали области общественных и гуманитарных дисциплин. Здесь массовое образование было, с одной стороны, крайне идеологизировано, а с другой – ориентировано на поверхностные стандарты массовой культуры, ограничивалось жесткими рамками, за которыми оставались многие достижения науки и культуры, наработанные как в дореволюционный период развития страны, так и за рубежом. А это, в свою очередь, обедняло общекультурную базу, на которой строилось накопление научно-технических знаний, что чем дальше, тем больше сказывалось на возможностях оперирования этими знаниями его носителями.

В.Гаевский в работе, посвященной проблемам музыкального театра, но по сути выходящей на многие социокультурные обобщения, так описывает эволюцию ситуации в сфере «искусство и зритель»: «После революции в балет приходили люди понимающие и непонимающие, но эти последние понимали, что их непонимание – порок и что они должны дорасти до понимания этого искусства… Если говорить о социокультурной катастрофе, то она началась сразу после войны, когда то, что называется толпой, почувствовало себя вправе что-то диктовать. Толпа стала диктовать музыкантам, и 1948 год – разгром музыки – возник именно на волне этого еще не сформулированного требования. Жданов его сформулировал. Когда мы говорим о том, что какие-то колхозники обсуждали симфонию Шостаковича, роман Пастернака и голосовали, не слушая и не читая, это не совсем комическая история. Жданов высказал то, что хотели, но не могли высказать люди, совершенно не приобщенные к культуре, но получившие право думать, что они являются людьми какой-то новой культуры, - потому это имело успех, потому Шостакович начал мучительно думать о том, что он идет неправильным путем» [Гаевский, Гершензон, 2010, с.28].

А П.Гершензон отмечает «понижение градуса интеллектуальной атмосферы вокруг театра, начавшееся сразу после революции» и обусловленное тем самым разрывом социокультурной ткани, о котором речь шла выше. Это привело к исчезновению «того психокультурного типа… который обладал исторически непрерывным навыком потребления искусства… и который благодаря этому навыку был готов воспринимать и адекватно оценивать те мощные тектонические сдвиги в искусстве, которые начались в 10-х годах ХХ века. Печальная судьба русского авангарда – следствие не только злой воли Сталина, но и нашей разорванной культурной истории». И Гершензон приходит к выводу: «Признаемся, что в конце ХХ века в России нет публики – массовой публики, - понимающей язык contemporary art, язык современного искусства» [Гаевский, Гершензон, 2010, с.72, 75].

Разумеется, частично сложившаяся ситуация могла быть компенсирована или уровнем человеческого капитала, накопленного семьей в предшествующий период, или личными способностями человека, осознавшего недостаточность стандартного набора получаемых им знаний и самостоятельно стремившегося восполнить имеющиеся пробелы. Но в целом система образования была настроена на экстенсивное воспроизводство специалистов, необходимых быстро развивающейся новой индустрии.

Еще один аспект, связанный с процессами формирования человеческого капитала в советский период и повлиявший на его качество, обычно упускается исследователями. Революционный разрыв социальной ткани начала ХХ века пришелся на период, когда переход страны на путь индустриального развития был в разгаре. Формирование рабочего класса шло интенсивными темпами, но к 1914 г. кадровые рабочие в его составе занимали лишь половину (см. [Миронов, 2000, т.1, с.343]), другую половину составляли вчерашние крестьяне – носители традиционного крестьянского менталитета. Но для работы в сфере индустрии требуется иная деловая культура, предполагающая, в частности, большую точность и четкость в исполнении своих функций. Обретение таких качеств людьми, вчера пришедшими из деревни и, скорее всего, не преуспевшими и в аграрном производстве, а потому ушедшими в город в поисках лучшей доли, требовало серьезных усилий и от руководителей принимавших их производств, и от самих этих людей. Однако значительная часть последних всем своим прошлым опытом не была подготовлена к таким усилиям.

Как известно, одним из основных лозунгов дореволюционных выступлений рабочих было требование отмены штрафов за те или иные упущения в работе. В традициях отечественной науки была трактовка этих требований исключительно как одного из признаков жестокой эксплуатации наемного труда, что действительно имело место. Однако, думается, на данное явление можно взглянуть и по-иному. Наложение штрафов за разного рода нарушения производственного процесса является способом воспитания у работников, прежде всего вышедших из иной социокультурной среды, деловой культуры, соответствующей требованиям индустриальной экономики. После 1917 г. этот процесс был оборван. С учетом того, что в ходе революции и гражданской войны слой кадровых рабочих и, тем более, квалифицированных инженеров истончился, для выработки качеств, необходимых индустриальным рабочим, не было создано необходимых условий. Результат не замедлил сказаться на качестве массовой отечественной продукции, ибо большинству работников была свойственна небрежность, приблизительность в исполнении своих обязанностей, будь то точное соблюдение технологии, качественное исполнение своей функции частичного работника в конвейерном производстве, трудовая дисциплина и т.п.

Этот дефект деловой культуры часто игнорировался новыми руководителями производств – обычно партийными выдвиженцами, нередко обладающими блестящими организаторскими способностями, но при этом не получившими качественного систематического инженерного образования, а кроме того, нацеленными прежде всего на скорейшее выполнение поставленной задачи. И требование точного выполнения технического задания часто воспринималось не как норма, а как отклонение от нормы.

Вот как описывает, например, работу руководителя монтажных работ строительства Кузнецкого металлургического комбината – одного из флагманов второй пятилетки – начальник строительства С.Франкфурт. Он отмечает, что этот руководитель был «органический враг всякой кустарщины. В отличие от других участков работ у него был создан крепкий технологический отдел. Любую работу он сначала продумывал до конца, составлял на нее технический план и только после этого приступал к делу… Делать работу на глазок он всегда отказывался. Обычно сдержанный и спокойный, он при этом начинал нервничать и сердиться… Он сам следил за работами и постоянно требовал тщательности. Он был строг к техническому персоналу, его побаивались, а старые мастера – те даже недолюбливали и критиковали за то, что у него «все уж слишком по чертежам, слишком продумано в кабинетах». <Он> всегда заставлял начатую работу доводить до конца, обязательно до самого конца» [Франкфурт, 1935, с.104-105]. На мой взгляд, здесь мы видим описание столкновения архаичной деловой культуры с деловой культурой индустриального общества. Причем из текста книги видно, что для описывающего все это начальника строительства проявления этой деловой культуры, по самой своей сути необходимой для индустриального развития, предстают чем-то необычным, отклоняющемся от рабочей нормы. Стоит также добавить, что в те времена нередко попытки старых инженеров строго следовать технологическим ограничениям в ущерб показателям скорости работ нередко трактовались как «вредительство» с самыми тяжелыми последствиями для инженерного корпуса страны.

По сути, на проблему деловой культуры, адекватной требованиям индустриальной экономики, обратили внимание только тогда, когда в стране стало развиваться производство типов вооружения, требующих высокой точности, - авиастроение, ракетостроение и т.п. Не случайно именно в ведущих отраслях ВПК концентрировались наиболее квалифицированные работники. И оплата труда, и, особенно, уровень социальных льгот (ведомственные поликлиники, дома отдыха, санатории, детские сады, жилье) в этой сфере были заметно лучше, чем в иных областях. Не удивительно, что работники ВПК дорожили своим рабочим местом. И чтобы удержаться в этой системе, им самим требовалось прилагать усилия, чтобы их деловая культура соответствовала поставленным перед ними производственным задачам.

Сказанное относится и к инженерно-техническому руководству, от-нюдь не все представители которого в силу своего образования, навыков, деловой культуры оказывались достойными того положения, на которое их вознес «социальный лифт» революции. А недостаточная четкость и инженерно-техническая подготовка руководства (особенно под прикрытием идеологического щита), по сути, лишь усугубляла тенденции приблизительности в отечественной деловой культуре. В результате качество отечественной продукции в массе своей все менее отвечало запросам отечественного потребителя, не говоря уже о требованиях мирового рынка. В искусственно созданной неконкурентной среде ситуация не только не выправлялась, а еще более усугублялась. Это, в свою очередь, сказывалось на формировании человеческого капитала работников, для которых далеко не всегда такие требования, как четкость и точность в выполнении производственного задания, были среди обязательных.

В то же время дефекты в формировании деловой культуры как элемента качественных показателей человеческого капитала является частью общей проблемы незавершенности выстраивания социокультурного компонента индустриальной модернизации советского периода. Из-за того, что руководством страны эта модернизация рассматривалась исключительно как инструментальная проблема на социальный ее компонент внимание обращалось лишь постольку, поскольку он вписывался в алгоритм решения инструментальных задач. Кроме того, для проводимой по мобилизационному типу модернизации в обществе, не прошедшем до конца эволюционный путь становления индустриального производства, наиболее удобным и даже целесооб-разным было использование господствующих традиционалистских социо-культурных стереотипов. Ведь эти стереотипы предполагают беспрекословное подчинение власти, сочетающееся с глубоко укорененными принципами патернализма, коллективистской системы ценностей, присущими аграрному обществу.

Процесс изживания социокультурного традиционализма к 1917 г. в стране лишь разворачивался. Традиционалистские стереотипы мышления были присущи не только широким народным массам, но и интеллигенции. Идущее бок о бок с индустриальным преобразованием усвоение ценностей утилитаризма и рационализма, хотя и ширилось, ибо было внутренне связано с эффективностью деятельности, все же было еще не прочным. Отсюда – мучительные искания лучших умов России, их поиски «правды жизни», даже утверждения, что «умом Россию не понять, аршином общим не измерить». Рационализм и утилитаризм русской интеллигенции «легко могли превратиться – порой даже у одного и того же человека – в свою противоположность, в слепое иррациональное следование обычаю, религиозной или политической догме» [Вишневский, 1998, с.165].

На связанный с индустриализацией процесс быстрой урбанизации накладывались традиционные для страны отношения «власти-собственности» с их строгой иерархической вертикалью, регламентирующей любые проявления творческой инициативы «снизу». Поэтому, если мировой опыт свидетельствует о связи урбанизации с распространением все новых и новых центров творческой деятельности, то в нашей стране эти возможности были крайне ограничены. Более того, как считает А.Ахиезер, «советская урбанизация, достигшая в 1990 г. 66%, имела характер взрыва. Такая урбанизация сама по себе стала фактором громадной социокультурной дезорганизации общества, она не могла иметь органический характер, так как была не в силах соразмерным темпом развивать урбанизированную культуру, способную стать основой господства городского образа жизни населения городов… Этот взрыв нанес самый мощный в истории страны удар традиционализму. Однако при этом следует учитывать, что урбанизация, в особенности в советский период, развивалась на дезорганизованной основе» [Ахиезер, 2006, с.38].

По сути, «экономический человек», поднявший новую Европу, оказался непонятым русской интеллигенцией. Для нужд догоняющей модернизации по мобилизационному типу ей казалось целесообразным (а многим кажется до сих пор) опереться на традиционалистские социокультурные стереотипы, которые по сути своей противостоят потребностям современного индустриального общества, не говоря уже о постиндустриальном. В такой ситуации человеческий капитал всех групп населения нашей страны в ХХ веке формировался в условиях внутренней борьбы традиционалистских и либеральных ценностей. И хотя сами по себе процессы индустриализации и урбанизации неуклонно подтачивали первые, опирающаяся на них государственная политика тормозила этот процесс, более того, de facto поддерживала традиционалистские стереотипы. Тем более что конвейерный тип индустриального про-изводства выдвигал массовую потребность не в свободном человеке-творце, а скорее, в человеке-винтике, механической части производства.

Реально это был тот же общинный крестьянин, но в городской одежде и с соответствующим образованием. Однако, если такой тип работника и удобен для конвейерного производства, он пассивен, даже бессилен в ситуациях, требующих творческой активности, связанных, в частности, с научно-техническим прогрессом, не говоря уже о прогрессе духовном. Опора на традиционалистские стереотипы развития привела к тому, что «в результате саморазвитие даже собственно инструментальной сферы оказалось заблокированным, а итоги инструментальной культурной модернизации – половинчатыми, она осталась незавершенной» [Вишневский, 1998, с.178]. Все это сказывалось на человеческом капитале все новых и новых поколений, вступавших в трудовую жизнь в советский период.

Нельзя не отметить еще один фактор, оказавший влияние на формирование человеческого капитала работников, занятых самыми разными видами деятельности. Принятая в СССР в 1920-е гг. стратегия мобилизации ресурсов на основных направлениях индустриального развития, прежде всего тяжелой промышленности, отраслей ВПК, обусловила политику минимизации затрат на воспроизводство рабочей силы. Это соответствовало и общей стратегии формирования отечественного народного хозяйства, опирающегося на принцип занижения цены всех первичных ресурсов – как сырьевых и энергетиче-ских, так и трудовых. Результаты такой стратегии стали особенно болезненной проблемой, когда в стране началось рыночное реформирование экономики.

Сложившаяся в стране «система низких зарплат» ставила свои ограничения совершенствованию человече-ского капитала. Особенно это проявлялось в тех случаях, когда семьи не обладали достаточным его запасом и не могли компенсировать то, что не додавала им государственная система, ориентированная на решение собственных инструментальных задач. Об этом свидетельствуют, в частности, данные об отраслевых соотношениях зарплат в разные периоды развития страны (см. табл.4).

Соотношение отраслевых уровней заработной платы со средней по народному хозяйству (в %; средняя по народному хозяйству каждого года – 100%)

Отрасль	1940 г.	1960 г.	1987 г.
Промышленность	103	114	109
В том числе рабочие	93	109	108
Служащие	161	145	115
Сельское хозяйство	70	68	98
Строительство	110	115	127
Транспорт	105	110	118
Торговля	78	73	72
ЖКХ, непроизводственные виды бытового об-служивания	79	72	76
Здравоохранение, физкультура и социальное обеспечение	77	73	71
Образование	100	90	82
Культура	67	61	60
Искусство	118	79	74
Наука и научное обслуживание	142	137	107
Аппарат органов государственного управле-ния	118	107	93

Из таблицы 4 видно, что отрасли, призванные обслуживать человека, либо непосредственно, либо косвенно – через создание комфортных условий жизни, воздействуя на формирование человеческого капитала, оказываются отнюдь не в лидерах по оплате труда. И в довоенный, и во все последующие периоды работники таких сфер, как культура, здравоохранение, физкультура и социальное обеспечение, ЖКХ, непроизводствнные виды бытового обслуживания получали на 20-40% меньше средней заработной платы соответствующих периодов.

Тенденцию к сокращению в относительном выражении зарплат в таких важнейших для развития человеческого капитала отраслях, как образование, наука и научное обслуживание и особенно искусство, также демонстрируют данные таблицы. Если в 1940 г. оплата труда в этих отраслях может быть более-менее соответствующей их роли в формировании человеческого капитала (в образовании она соответствовала средним показателям, а в искусстве и науке даже превышала их, соответственно, на 18 и 42%), то в послевоенный период ситуация меняется. Особенно резкие изменения произошли в сфере искусства. К 1960 г. зарплата там была уже на 21% ниже средней по народному хозяйству в целом, а в 1987 г. – ниже на 26%. Ниже средних значений она стала и в сфере образования: в 1960 г. на 10%, а в 1987 г. – на 18%. Ситуация в сфере науки и научного обслуживания также все послевоенные годы ухудшалась. Хотя заработки здесь и оставались выше средних, но превышение это сократилось с 42% в 1940 и 37% в 1960 г. до 7% в 1987 г.

По этим данным нельзя, разумеется, непосредственно судить о ситуа-ции с формированием человеческого капитала в стране, но косвенно они свидетельствуют как о смене приоритетов государства, так и о возможном изменении мотивации людей, посвящающих себя труду в той или иной сфере. Если говорить о мотивах государства, проявляющихся через систему оплаты труда, то тут просматривается некий слом приоритетов, произошедший в послевоенные годы и углубляющийся вплоть до конца 1980-х гг. Оказывается, что оплата труда в сферах, отвечающих за формирование человеческого капитала, становится все менее приоритетной.

Думается, здесь следует иметь в виду два фактора. Прежде всего то, что к 1960-м гг. была решена задача формирования новой интеллигенции, необходимой для построения индустриальной экономики в ситуации, когда требовалось заполнять лакуны, образовавшиеся из-за физического уничтожения или исхода из страны существенной части старой интеллигенции. Естественно в период, когда решалась эта задача, было велико значение образования, как среднего и среднего специального, так и высшего. Причем потребностям индустриализации соответствовал новый по сравнению с дореволюционной Россией уровень массовости этого образования. Поэтому и в иерархии отраслевых зарплатных приоритетов сфера образования устойчиво занимала средние позиции, уступая, как в целом более приоритетным областям, инженерно-техническому руководству промышленности и строительства, а также идеологически приоритетной сфере государственного управления. К идеологическим приоритетам того периода можно отнести и сферу искусства, к 1930-м годам уже институционально организованную как сфера, призванная воспитывать массового «строителя нового общества», а на деле – работника массового производства, вооруженного нужным власти комплексом идеологических стереотипов, способных одухотворить общее стремление к индустриальному подъему. В этой атмосфере поддерживалось стремление талантливых людей к развитию, к получению образования, совершенствованию своего человеческого капитала. Причем стремление это поддерживалось не только идеологически, но и материально – более высоким общим уровнем зарплат за более квалифицированный, прежде всего умственный, труд.

Однако ставка на экстенсивное развитие индустриальной мощи страны уже к 1960-м гг. вошла в противоречие с возможностями ресурсного обеспечения такого развития. Это выражалось и в нарастающем дефиците материальных ресурсов, постоянном несоответствии планов по вводу новых мощностей возможностям их реализации, что отражалось в постоянном росте объектов так называемого незавершенного строительства. Так, если незавершенное строительство в процентах от объема капитальных вложений на конец года в 1970 г. составляло 73%, то в 1980-х гг. эта цифра колебалась уже вокруг 80%, а в 1980 г. составляла 87%; причем в наибольшей степени пострадавшими были такие важные для индустрии отрасли, как энергетика (от 123 до 147% в 1980-х гг.) и химическая и нефтехимическая промышленность (от 133 до 171%) [Народное… 1988, с.299].

Но, на мой взгляд, тяжелее всего по своим последствиям политика экстенсивного развития страны отразилась на ее человеческом ресурсе. Экстенсивно развивающаяся промышленность, основными отчетными показателями которой были планы по валовому наращиванию производства, внутренне сопротивлялась реорганизациям, направленным на внедрение интенсивных методов и сбережение трудовых ресурсов. Ведь при этом надо было бы приостанавливать производство, то есть уменьшать валовые показатели выпуска продукции. Но такая политика вела к консервации отсталости производства.

Растущие потребности экстенсивно развивающейся промышленности не только в квалифицированной рабочей силе, связанной с умственным трудом, но и в физическом труде разного уровня квалификации вошли в противоречие с возможностями по «всасыванию» промышленностью все новых и новых работников из других сфер, прежде всего из аграрной. Возможности деревни как массового поставщика рабочей силы для промышленности, широко используемые в годы первых пятилеток, были исчерпаны. Кроме того, сказались и огромные людские потери, которые понесла страна как в годы революции и войн, так и в результате массовых репрессий в мирное время. В результате «зарплатный тренд» начиная с 1960-х гг. стал смещаться от сфер, требующих в массе более высококвалифицированного, умственного труда к сферам труда физического, тяжелого, нередко вредного, разной степени квалификации. Такая политика подкреплялась идеологией существующего строя, согласно которой именно рабочий класс являл собой передовую часть общества. Кроме того, считалось, что задача создания новой интеллигенции решена, да и сама интеллигенция в идеологических клише подавалась не более, как «прослойка» между полноценными классами – рабочими и крестьянами.

Все это сказалось на изменении в соотношении уровней заработных плат между разными сферами деятельности. Так, согласно данным таблицы 4, относительно выросли заработки в строительстве, на транспорте, у рабочих промышленности при относительном понижении их доли у инженерно-технического руководства в промышленности, в сферах науки и научного обслуживания, образования, искусства. А в таких областях, как здравоохранение, образование, культура, они по-прежнему оставались на достаточно низком уровне.

Эти изменения, на мой взгляд, не могли не сказаться на мотивации вступающих в жизнь молодых людей, особенно живущих во вновь создаваемых рядом с новыми индустриальными объектами населенных пунктах (от крупных городов до поселков городского типа). Ситуация, когда физический труд в массе своей начинает цениться выше умственного, когда молодой инженер получает зарплату ниже, чем рабочий, приводит к тому, что ориентирующиеся на нее дети теряют мотивацию к учебе. Они в массе своей строят будущие жизненные стратегии из расчета на занятие трудом, пусть более тяжелым и даже вредным, но не требующим глубоких общеобразовательных знаний.

Этот процесс, к сожалению, попадал в резонанс и с процессами, иду-щими внутри системы среднего образования. Профессия учителя, став мас-совой, тем не менее не была подкреплена высоким зарплатным статусом. В результате в педагогические институты шли отнюдь не самые талантливые выпускники школ, а из закончивших эти институты далеко не все посвящали себя тяжелому труду педагога. Разумеется, в школах по-прежнему работали многие педагоги-подвижники, избравшие эту профессию по призванию. Но их число не соответствовало потребностям массовой системы среднего образования.

Такая тенденция к ослаблению мотивации в получении глубоких зна-ний, к осознанию образования как важной ценности дополнялась проблемами доступа к ценностям культуры, резко обострившимися к рубежу 1960 –1970-х годов. Именно в этот период усугубился так называемый «книжный дефицит»: купить или просто взять в библиотеке хорошую книгу (включая произведения русской и зарубежной классической литературы) стало серьезной проблемой. Жестко лимитирована была подписка на толстые литературные журналы. А ведь в тот период именно чтение являлось важнейшим источником наращивания и человеческого, и культурного капитала. Но дефицит в сфере книжной, равно как и театральной, музыкальной, музейной культуры превращал культурные блага в продукт статусного потребления. А это часто искажало мотивацию людей, как имеющих доступ к этим благам, так и лишенных такой возможности.

В результате иерархичность, привычная советским людям в доступе к материальным благам, ставила преграды и потенциальным массовым читателям, зрителям, слушателям. Им требовались дополнительные усилия, для того, чтобы получить доступ к культурным ценностям. Такие усилия готовы были предпринять далеко не все, особенно выходцы из семей, непривычных к стремлениям и действиям подобного рода. А к таким семьям нередко относились как раз те, в которых, как было отмечено выше, в силу изменения после 1960-х гг. зарплатных предпочтений ценность качественного образования котировалась невысоко. Потому к 1990-м гг. у нас выросло целое поколение, социализация которого проходила в условиях «культурного дефицита», что отразилось на его культурном и человеческом капитале.

Итогом всех описываемых процессов стало формирование в позднесоветский период трех потоков носителей разнокачественного человеческого капитала. Во-первых, это лица, признававшие глубокие знания как ценность, стремившиеся получить качественное образование в относительно немногих элитных вузах страны и дать его своим детям. Для них были важны углубленная подготовка уже в период школьного обучения, стремление самостоятельно получать знания, не додаваемые стандартной средней школой. Не случайно с 1960-х гг. стало широко распространяться такое явление, как репетиторство. Можно сказать, что эта часть нашего общества, получившая элитное образование и заботящаяся о постоянном пополнении багажа своих знаний, стала носителем наиболее высококачественного человеческого капитала.

Во-вторых, потребность общества в массовом работнике как инженерно-технических, так и медицинских, образовательных и иных специальностей, требовала развития широкой сети высших учебных заведений. В массовые вузы обычно шли выпускники школ, не чувствующие особого призвания к избираемой ими профессии, но ориентирующиеся на престиж высшего образования, не желающие (или не способные) связывать свою жизнь с физическим трудом. В индустриальном обществе они выполняют важную работу, требующую достаточно высокой образовательной подготовки, но, как правило, рутинного характера. Это был массовый отряд работников, не претен-дующий на особые «взлеты» в избранной профессии, но дорожащий стату-сом, задаваемым самим фактом получения диплома о высшем образовании.

Возможно, ближе к этой, второй, категории носителей человеческого капитала следует отнести и достаточно многочисленную группу лиц, в полной мере использовавших специфические возможности идеологически обусловленного «социального лифта», ориентированного прежде всего на укрепление руководящих кадров людьми «социально близкими» по происхождению. Для них были созданы особые условия получения высшего образования даже в элитных вузах страны (куда они зачислялись через «рабфаки»). Но далеко не все из таких выпускников вузов были способны получить там не только диплом, а истинные знания. И эта практика действовала не только в 1920 –1930-х, но и в 1980-х годах. Тем не менее они, как правило, оказывались управленцами разных уровней, хотя их человеческий капитал, по сути, не соответствовал занимаемой должности. Здесь статусные позиции входили в тяжелое противоречие с требованиями к качеству человеческого, да и культурного капитала.

Скорее всего, именно этот тип людей составлял наиболее массовый костяк так называемой номенклатуры – бюрократического управленческого аппарата советской системы, Бесспорно, среди представителей этого клана было много талантливых и образованный управленцев. Но в то же время массовые позиции в нем занимали серые безликие исполнители. И, благодаря своей массовости, именно они оказывались «лицом» советского управленческого аппарата. Именно благодаря им само слово «номенклатура» стало нарицательным, причем с отрицательной коннотацией.

Наконец, в-третьих, складывалась значительная страта, связанная с физическим трудом той или иной степени квалификации. В связи с тем, что экстенсивно растущая промышленность, равно как и другие отрасли народного хозяйства, требовали все больше и больше подобных работников, а возможности массового рекрутирования их из деревни были практически исчерпаны, началась межотраслевая, а также межведомственная конкуренция за работников этого типа. Большими возможностями в этой конкуренции обычно располагали предприятия, связанные со стратегическими целями государства, как правило, входящие в систему ВПК. Они могли предложить своим работникам и более высокую зарплату, и лучший социальный пакет. В целом же такая конкуренция вела к тому, что материальное обеспечение этой группы работников нередко оказывалось выше, чем у представителей второй и даже первой группы. В результате ценность качественного не только высшего, но и среднего образования для многих молодых людей оказывалась под вопросом. В формировании своего человеческого капитала они ориентировались не на общетеоретические и общекультурные знания, а на навыки (нередко очень тонкие), приобретаемые в ходе профессионального обучения и конкретной трудовой деятельности. При этом обладающие большими ресурсами предприятия сферы ВПК имели возможность отбора из этой группы наиболее способных работников, а также подготовки из них для своих нужд специалистов достаточно высокой квалификации, предполагающей сочетание навыков физического труда с элементами умственного.

Эти три выделенные основные группы трудящихся советского общества, со всеми их навыками и представлениями о наиболее удачном именно для них наполнении собственного человеческого капитала подошли к рубежу 1980 –1990-х гг., когда в обществе произошел очередной социальный разлом. В результате они оказались в другой стране и вынуждены были адаптироваться к новым условиям, используя ту базу человеческого капитала, которая сложилась в предшествующий период. Стоит также помнить, что к формальным критериям человеческого капитала, оцениваемым по уровню образования, следует относиться с осторожностью. За высокими формальными показателями очень часто скрывалась разнокачественность полученного образования, что не могло не дать о себе знать в новых условиях.

Глава 5.
Человеческий капитал в ситуации рыночных реформ и новой институционализации системы «власти-собственности»

В начале 1990-х гг. новый слом общественной системы поставил носителей накопленного в предшествующий период человеческого капитала перед проблемой подтверждения его качества в изменившихся условиях. Это оказывалось особенно сложным в связи с тем, что повторяющиеся разломы социальной структуры в ходе революционных переворотов в отечественной истории приводили к «относительной деградации и люмпенизации социума, поскольку те, кто устанавливал новый порядок, всегда были ниже по своему интеллектуальному уровню, компетентности, прежнего правящего слоя… То, что сохранялось в классических моделях модернизации на Западе или в Японии – механизмы постепенного заимствования образцов высших групп нижестоящими, трансформация аристократической или патрицианской культуры, в России было полностью разрушено уже к началу 30-х гг. В советском обществе социальное положение в иерархии теряет связь с «культурой», личными достижениями, признание которых можно и нужно «заслужить»» [Гудков, 2009, с.11].

Поэтому успешность встраивания индивида в новую социальную ре-альность зависела не столько от накопленного им в предшествующий период человеческого капитала, сколько от качества социальных сетей, в которые он оказывался вовлечен. В первую очередь речь идет об отношениях со вновь формируемыми властными структурами, получившими контроль за перераспределением собственности, т.е. степени, в которой индивид оказывался встроен во вновь институционализируемые отношения «власти-собственности».

Прежде всего это касается лиц, занимавших руководящие должности в советской системе и сохранивших свои позиции в новых условиях, либо в сфере бизнеса, либо в сфере интеллектуального обслуживания властных структур, либо в области государственной службы. В целом, как свидетельствуют исследования, существенная часть бывшей «номенклатуры» вполне удачно вписалась в новое общество теперь уже под именем «элиты». На сегодняшний день существуют различные исследования этого слоя общества. В первую очередь вспоминаются работы О.Крыштановской, основной упор сделавшей на изучении конфигурации разных ее групп в иерархической структуре, связанной с государством [Крыштановская, 2005].

Л.Гудков, Б.Дубин и Ю.Левада проанализировали ситуацию в российской власти и зависящих от нее верхах российского общества. Они пришли к выводу, что по своим качествам данное образование можно скорее назвать не элитой, а квазиэлитой. Эта квазиэлита удерживается «лишь лояльностью вышестоящему начальству, от которого она полностью зависит и расположения которого всячески ищет… Положение такой «элиты» не зависит или в очень слабой степени зависит от компетентности и деловой квалификации управленческого персонала» [Гудков, Дубин, Левада, 2007, с.206].

Наконец, М.Афанасьев попытался выделить «элиты развития», в которые объединил рейтинговые и статусные верхи социальных групп, связанных с предоставлением самых актуальных, востребованных хозяйственных и публичных услуг, исключив из их состава «элиту господства» - «олигархию государственных верховников и тесно связанных с ними глав крупных корпораций» [Афанасьев, 2009, с.19-20]. В отличие от Гудкова, Дубина и Левады, для Афанасьева «элиты развития» не только осознают необходимость серьезных преобразований в стране, но и способны их возглавить, хотя не готовы к самостоятельным, не санкционированным «сверху» шагам в этом направлении.

В то же время при всей разносторонности исследований отечественной элиты в посвященных ей работах нет попыток анализа состояния человеческого капитала данной группы нашего общества, хотя именно от качества ее человеческого капитала, по сути, зависит успех модернизационных усилий. Это не удивительно: в данном случае анализ, опирающийся на показатели уровня образования представителей элитных групп, вряд ли даст объективную картину. Ведь с формальных позиций подавляющее большинство представителей нашей элиты обладают очень высоким образовательным статусом: многие имеют не одно, а два или даже больше высших образований, ученые степени и звания. Однако насколько точно формальные показатели отражают истинную картину? Об этом, в частности, можно судить по косвенным данным, полученным в ходе ответов на ряд вопросов, предложенных экспертам – также членам элитного сообщества – о профессиональных и общекультурных качествах их коллег, работающих в высших властных структурах (см. табл.5). Опрашивались заместители губернаторов, высокопоставленные представители исполнительной власти, члены руководства Федеральных округов, представители законодательной власти, руководители крупного и среднего бизнеса, руководители региональных организаций предпринимателей, руководители крупных государственных предприятий, высокопоставленные сотрудники судов и прокуратуры, армии и МВД, руководители влиятельных региональных средств массовой информации, а также представители московских интеллектуалов.

Оценки представителями элиты качеств своих коллег, ра-ботаю-щих во властных структурах (опрос 2005 – 2006 гг., в %)

Каких из следую-щих качеств чаще всего не хватает сегодня представителям властных структур	Представителям Администрации Президента РФ	Депутатам Государственной Думы	Представителям Правительства РФ
Компетентность	31	53	41
Кругозор, понима-ние масштаба задач	33	45	46
Наличие идей, программы действий	46	48	54
Инициативность	16	29	34
Культура, образо-ванность	15	43	15
Честность, поря-дочность	40	58	44
Способность про-считывать послед-ствия своих дейст-вий	52	58	64
Независимость	20	49	40

Приведенные в таблице 5 сводные данные о качествах, характеризующих человеческий капитал, которых, по мнению экспертов, не хватает представителям администрации президента, депутатам Государственной Думы и членам правительства, на мой взгляд, свидетельствуют о том, что в данном случае мы имеем дело с человеческим капиталом не совсем адекватным задачам, возложенным обществом на его носителей. Ведь если, по мнению экспертов, от 60 до 30% представителей высших органов исполнительной и законодательной власти государства страдают нехваткой компетентности, кругозора, способности просчитывать последствия своих решений, это свидетельствует о серьезных проблемах данных работников именно как профессионалов. О недостаточной креативности этой группы свидетельствуют и данные о том, что ее представителям не хватает новых идей, четкой программы действий (от 54 до 46%), независимости (от 49 до 20%), наконец, об отсутствии инициативности говорится в 16 – 34% случаев.

При этом интересно, что эксперты, встроенные в государственные структуры или крупный бизнес, как правило, оценивают своих коллег из высших органов власти несколько лучше, чем в среднем по опросу. Выбивается из этой закономерности разве что более жесткая оценка компетентности депутатов Государственной Думы со стороны руководства федеральных округов – в недостатке компетентности депутатов упрекают тут 69% опрошенных. То есть для данной группы экспертов рассматриваемые качества их коллег из высших органов власти представляются, скорее, близкими к «нормальным», хотя и оцениваются довольно критически. Но такая оценка, учитывая иной взгляд со стороны другой группы экспертов, порождает вопрос: не занижены ли представления о «норме» у группы экспертов – профессионалов в сфере управления?

В целом же можно сказать, что данная картина – свидетельство оценки со стороны профессионалов именно профессиональных дефектов человеческого капитала работников высших органов государственной власти. Более жесткая оценка, которую дают этим качествам руководители региональных средств массовой информации и, особенно, московские интеллектуалы (62% из них заявили о нехватке компетентности у работников администрации президента, 85% - у депутатов, 52% - у представителей правительства; о недостатке кругозора – соответственно, 75, 81 и 66%; программ действий – 71,85 и 62%; способности просчитывать свои действия – 73,75 и 66%), конечно, может быть отнесена и к тому факту, что данная группа экспертов не в полной мере знакома со всеми тонкостями специфики государственной деятельности и особенностями управленческого и законотворческого труда, а потому в своей критичности не учитывает ряд связанных с реальностью объективных ограничений. Но в целом, даже с учетом этой оговорки, приведенные данные свидетельствуют о существенных недостатках в качестве человеческого капитала лиц, играющих ведущую роль в государственном управлении, находящихся на вершине выстроенной в последнее десятилетие «вертикали власти».

Причем, если к мнению московских интеллектуалов в отношении ка-честв представителей высших органов исполнительной и законодательной власти, связанных непосредственно с их профессиональной деятельностью, можно с определенными оговорками отнестись как к мнению непрофессио-налов, то их суждения о культуре и общей образованности представителей власти нельзя не признать компетентными. И здесь просматривается инте-ресная картина. Если экспертов-профессионалов, связанных с теми или иными сферами государственной службы либо крупного бизнеса, практически устраивает уровень культуры и образованности оцениваемых ими лиц (здесь показатели, характеризующие недостаточность данных качеств, колеблются в диапазоне от 4 до 20% для представителей исполнительной власти и от 25 до 53% для депутатов), то московские интеллектуалы гораздо более критичны: недостатки культуры и образованности у представителей администрации президента отмечают 60%, у депутатов – 85%, у представителей правительства – 42%. То есть общекультурная основа человеческого капитала представителей высших органов исполнительной и законодательной власти фиксируется как весьма низкая представителями культурной элиты [Гудков, Дубин, Левада, 2007, с.328-329]. То же, что данные недостатки почти не замечаются экспертами – коллегами работников высших органов власти, может быть свидетельством того, что и сами эти эксперты в той же, если не в большей, степени страдают недостатком общекультурных компонентов человече-ского капитала, на который остро отреагировали эксперты – представители интеллектуальной московской элиты.

Все это свидетельствует о том, что в условиях новой институционализации советской системы «власти-собственности» с ее специфическими социальными сетями человеческий капитал представителей новой элиты при всем благополучии его формальных оценок оказывается недостаточным для решения стоящих перед страной задач. Так, профессиональный потенциал нового поколения управленцев высшего и среднего звена, пришедшего при В.Путине в органы государственного управления, как высокий оценивают лишь 15% экспертов, как средний – 64% и 19% считают его низким. При этом группа экспертов – московских интеллектуалов еще более критична: средним и низким оценивают его, соответственно, 51 и 42%, а законодатели, напротив, в 10 и 71% случаев дают управленцам высшего звена высокие и средние оценки [Гудков, Дубин, Левада, 2007, с.330].

Здесь возникает вопрос: насколько наша новая элита является носи-тельницей высококачественного человеческого капитала, накопленного либо в советский период, либо уже в годы реформ, а насколько – суррогатных форм человеческого капитала, связанных с получением некачественного образования как в советские, так и в постсоветские годы, а главное – не имеющих той общекультурной основы, без которой невозможны глубокое и всестороннее освоение профессиональных знаний, умение применить их в нестандартных ситуациях. Исследователи Левада-Центра крайне пессимистично отвечают на этот вопрос: «…в постсоветской ситуации… «наверх» пробивается тип безынициативного приспособленца, лишенного каких-либо достоинств и знаний. Этот человеческий тип – морально производный от философии нынешнего «централизма» - как бы выступает «клеем», связующим элементом власти и массы… Подобные фигуры… рутинеров… принципиально не способны на выдвижение стратегических целей развития» [Гудков, Дубин, Левада, 2007, с.200 - 201].

Возможно, это слишком резкая, даже несколько идеологизированная характеристика, но реалии современного развития страны свидетельствуют о том, что в ней содержится значительная доля правды. И здесь стоит вспомнить о важности для развития человеческого капитала атмосферы свободы. Ограничения ее в условиях выстроенной «вертикали власти» как органической части системы «власти-собственности» особо остро воздействуют на ситуацию во властных структурах, отбор в которые осуществляется ныне прежде всего по критериям личной преданности, встроенности в систему, а не по наличию креативных способностей и качества человеческого капитала соискателя. В результате, согласно исследованию М.Афанасьева, «ни по одному из… показателей, свидетельствующих о достижительном динамизме, личностной самостоятельности и социальной ответственности, российские элиты развития не вышли на уровень работающего населения развитых стран» [Афанасьев, 2009, с.78].

Таким образом, следует различать носителей высококачественного, элитного человеческого капитала и представителей элиты российского общества. Последние отнюдь не всегда являются обладателями человеческого капитала высокого качества. Это не может не сказаться на попытках модернизации «сверху», предпринимаемых в последние годы. Данный факт отражен, в частности, в отчете Института национального проекта «Общественный договор», подготовленном по заказу Института современного развития в 2008 г. В нем четко разделены функциональные для модернизации группы (пред-приниматели, ученые, менеджеры и люди свободных профессий) и дисфункциональные (бюрократы) по их влиянию на процессы трансформации экономики [Политическая… 2010, с.679]. При этом очевидно, что обюрокрачивание различных сторон экономической, политической и общественной жизни накладывает отпечаток на деятельность и функциональных для модернизации групп, не дает их человеческому капиталу проявиться в полную силу, как это было бы возможно в более свободном обществе.

Система «власти-собственности», которая после революционных по-трясений начала 1990-х гг. быстро обретала новые институциональные формы, обусловила жесткость социальных структур, блокировку «вертикальной мобильности». Успех личности в гораздо большей степени был обусловлен удачной конвертацией ее социального капитала, нежели капитала человеческого. В то же время даже высокого качества человеческий капитал, накопленный в предшествующий период и объективно пригодный в новых условиях для применения и, соответственно, конвертации в высокий доход, будучи не поддержанным социальным капиталом, оказывался либо не востребованным, либо не получал адекватную своему качеству денежную оценку. В результате, по мнению О.Шкаратана, «на протяжении всей постсоветской российской истории уровень человеческого капитала падает, и механизмы его воспроизводства явно нарушены. Ключевые компоненты человеческого капитала упали на треть» [Шкаратан, 2009. с.219].

Свою роль сыграла и такая специфика формирования человеческого капитала в период господства советской системы «власти-собственности», как огосударствление практически всех сфер жизни общества, зависимость человека от встроенности как в государственные структуры производственного характера, так и во всевозможные системы жизнеобеспечения, также подконтрольные государству. С одной стороны, это способствовало массовой консервации такой социокультурной особенности, как патернализм. С другой стороны, разрушение идущих «снизу» форм коллективизма, опосредование властными структурами (по сути – чиновничеством) тех общественных связей, которые в иных условиях опираются на формы коллективной самоорганизации, создавало почву для развития столь же агрессивного массового адаптационного индивидуализма. И если в советский период эта социокультурная особенность «советского человека» была жестко блокирована госу-дарством, то с переходом к новой системе старые рамки были сняты. Носи-тели этого качества, особенно если они оказывались встроенными в социальные сети, контролирующие процессы перераспределения собственности (как формальные, так и неформальные), смогли проявить свой агрессивный индивидуализм, не считаясь ни с моральными ограничениями, ни с ограничениями законодательными. Тем более что законодательство, особенно в первый период реформ, было крайне противоречивым, и обойти закон не составляло особого труда. Но такая ситуация накладывала свой отпечаток на общекультурный базис, на который стал опираться человеческий капитал в новых условиях. Его носителям в массе своей оказались присущи, например, такие черты, как крайне низкий уровень доверия к окружающим, цинизм, низкая действенность моральных ограничителей и т.д.

Большое значение в судьбе накопленного человеческого капитала имела и особенность структурной организации деятельности его носителей, строго ограниченной рамками государственных форм. Очевидно, что инновационная деятельность, связанная с совершенствованием человеческого капитала занятых ею и ростом отдачи от него, по природе своей должна обеспечиваться гибкостью форм организации этой деятельности. Здесь, может быть, как нигде, важен простор для частной инициативы. Но в забюрократизированных структурах советской модели «власти-собственности» возможности создания новых научных и научно-производственных коллективов (равно как и коллективов, занимающихся иными видами творческой деятель-ности) находились в прямой зависимости от успехов их лидеров в деле «проталкивания» во властных структурах своих идей. При этом успех выражался в том, что «под них» создавались новые НИИ или в крайнем случае лаборатории. Причем давно сформированные, устаревшие, институты, отделы или лаборатории не ликвидировались, управленческий статус бывших выдающихся ученых не мог быть понижен, а с этими учеными были связаны сотни коллег, работающих под их началом. В 1970 – 1980-х гг. как раз фиксируется быстрый рост новых НИИ и их филиалов.

В результате, с одной стороны, разрастались научные и научно-педагогические кадры (см. табл.6), но с другой – человеческий капитал занятых этим видом деятельности не подвергался конкурентному давлению, выбраковке отживших свое направлений и т.п. Точнее – конкуренция шла не в сфере идей, а в области «бюрократических игр», умения встроиться в иерархические структуры и получить соответствующие статусу государственные средства на интеллектуальную деятельность. Это тоже сфера жесткой конкурентной борьбы, но для успеха в ней нужны иные качества, нежели в научно-техническом (или ином интеллектуальном) соревновании. В результате в такой борьбе побеждали далеко не всегда носители наиболее передовых идей и проектов. При этом число занятых в сфере научно-исследовательских работ постоянно росло.

Кроме того, бюрократическая околонаучная конкуренция, равно как и сам статус науки как огосударствленной и при этом раздробленной из-за подчинения разным государственным структурам, способствовали созданию искусственных барьеров между разными научными коллективами. Это препятствовало (и препятствует до сих пор) созданию качественной площадки для всестороннего и постоянного обсуждения научных проблем. По мнению Б.Дубина, важная проблема сегодня – в отсутствии научной среды «необходимой плотности, разделяемых интересах, чувстве солидарности, средствах защитить собственную автономию. Подобная среда (как, впрочем, и другие профессиональные среды) в стране так и не возникла – есть команды либо тусовки, но это образования совсем иные по составу и функциям. Кроме того, вокруг науки не сложилось заинтересованного и деятельного интеллектуального окружения, поэтому разные фракции и роли интеллектуалов либо не сформировались вовсе, либо дифференцировались… Зато есть тепличные площадки для демонстрации «науки» и самодемонстрации… В этом смысле в отечественных науках имеет место тот же кризис ролевой идентификации и социальных связей, как во всей стране» [Дубин, 2006, с.23-24].

Число научных учреждений и количество научных со-трудников в 1950 –1980-е годы

Годы	1950	1960	1970	1980	1985	1986	1987
Всего научных учреж-дений, включая ву-зы	-	-	5182	4938	5057	5070	5089
В том числе
Научно исследователь-ские институты	-	-	2078	2478	2607	2649	2683
Филиалы и отделения НИИ	-	-	447	530	564	551	541
Всего научных работ-ников, включая научно-педагогические кадры вузов (в тыс. чел.)	162,5	354,2	927,7	1373,3	1491,3	1500,5	1517,9

Но это значит, что к моменту начала реформ многие люди, представ-лявшие научные и научно-производственные виды деятельности, уже оказались носителями человеческого капитала, не соответствующего занимаемому ими статусному положению. Естественно, это не могло не сказаться на судьбе многих НИИ, по объективным причинам прекратившим свое существование. Но для людей, занятых там, процесс этот был тем более болезненным, что помимо материальных потерь они понесли значительные моральные и статусные потери. Восполнить эти потери многим из них было уже не по силам, так как естественный процесс «отбраковки» тех направлений, в которых они были заняты, оказался искусственно заморожен негибкой структурой организации научной и научно-производственной деятельности периода застоя. Причем именно статусные потери, связанные с обесценением накопленного ранее человеческого капитала, для многих были наиболее чувствительными. Быстрое крушение в первые годы и даже месяцы реформ оказавшихся без финансирования НИИ и КБ подтолкнуло их бывших сотрудников к занятию иными видами деятельности, прежде всего связанными с разгосударствлением экономики, возможностями малого и среднего бизнеса и т.п. Эта смена вида деятельности при всех ее статусных потерях, переживаемых очень болезненно, далеко не всегда сопровождалась потерями материальными. Не случайно отмечено, что в 1990-е годы реально «представители нового среднего класса рекрутировались прежде всего из слоев, в наибольшей степени пострадавших от экономических реформ» [Тихонова, 1999, с.5]. Однако человеческий капитал многих из этих людей либо по чисто экономическим, не связанным с качественными характеристиками, причинами оказался невостребованным, либо был обесценен уже в годы «застоя».

Принципы функционирования науки в рамках, привычных для системы «власти-собственности» форм, постоянно воспроизводятся и в наши дни, маскируясь под различные варианты «реформирования» науки. Например, академик РАН В.Макаров, говоря о современном «реформировании системы образования и, попутно, науки», отмечает: «Имею смелость утверждать, что мы наблюдаем типичное реформирование сверху, при котором механизм управления наукой и образованием по существу остается прежним. Прежним – поскольку институты, действующие в этой сфере, не меняются. О каких институтах идет речь? Прежде всего об институтах самоорганизации науки. Показавшие свою эффективность в мировой науке профессиональные ассо-циации в России недоразвиты. Тогда как в развитых в научном отношении странах они играют едва ли не решающую роль. Профессиональная ассоциация является общественной организацией, элементом гражданского общества» [Макаров, 2010, с.153].

Но именно институты гражданского общества являются сущностной антитезой институтов системы «власти-собственности», блокирующей лю-бые попытки самоорганизации «снизу», ибо такая самоорганизация означает размывание самой этой системы. Данная напряженность между потребностями развития форм самоорганизации и забюрократизированностью институтов управления научно-исследовательской деятельностью не только тормозит модернизационные процессы в целом. Она препятствует созданию благоприятных условий для существования и наращивания человеческого капитала занятых в этой сфере людей. Причем условий не только материальных, но и общесоциальных, общекультурных. А искусственные препятствия в данной сфере не могут не вести в итоге к обесценению накопленного человеческого капитала.

Важен еще один момент, сказавшийся на обесценении накопленного в советский период не только массового, но и элитного человеческого капитала, обусловленный спецификой существования страны после революционного слома начала века. Речь идет и об идеологическом прессе, и о сознательной отгороженности от Запада. Тут именно элитный человеческий капитал оказался особо чувствителен. Разумеется, в разные периоды истории страны и для разных видов творческой деятельности воздействие этих факторов было различным. Но нельзя не признать, что следствием первого революционного слома стали и целые загубленные исследовательские направления (вспомним хотя бы генетику и кибернетику), и невозможность для многих носителей человеческого капитала получения всесторонней информации о том, что делается в сфере их интересов за рубежом. Причем в областях, входящих в сферу военно-технических интересов, секретность действовала с обеих сторон.

В целом же открытость миру рубежа 1980 – 1990-х годов, равно как и отказ от господствующей идеологии, ставшей к тому времени чисто ритуальной, создал для носителей элитного человеческого капитала дополнительные трудности, связанные с необходимостью подтвердить его в новых условиях. Это оказалось непросто не только для носителей общественно-научного знания, в особой степени отягощенного идеологическими ограничениями, но и для представителей научно-технической интеллигенции, и для ученых, работающих в гуманитарных областях. Так, А.Полетаев отмечает, что для подавляющего большинства советских экономистов к началу 1990-х годов «содержание западной науки стало действительно «открытием Другого». Для овладения новым знанием потребовались серьезные и целенаправленные усилия как на системном, так и на индивидуальном уровнях» [Полетаев, 2010, с.327].

И это – проблема не только отечественная, но и всех постсоциалисти-ческих стран. Например, профессор Варшавского университета, научный сотрудник Института экономических наук ПАН З.Хоцкуба отмечает, что в Польше «в период социализма развитие экономической теории было в значительной степени изолировано от прямого влияния извне, а сама она в принципе не участвовала в международном дискурсе», хотя и был ряд экономистов, признанных мировым научным сообществом. Но их известность уходила корнями в довоенные времена и была связана также с работой в английских и американских университетах [Хоцкуба, 2010, с.301].

Тяжелым считают положение в своей науке и специалисты в такой гораздо менее идеологизированной области, как классическая филология. В частности, Н.Брагинская пишет: «Серьезные русские ученые перед революцией были частью мировой, по преимуществу немецкой науки. Так они себя ощущали, и для завершения образования те, кого оставляли при университете для приготовления к профессорскому званию, отправлялись на несколько лет в Европу. И как социальный институт гуманитарная наука тоже ориентировалась на образцы более старые и мощные, что в целом естественно. После переворота 1917 г. социальный институт поступил в полное распоряжение идеократии, которая вменила ему соответствующие цели. В условиях советского режима отдельные ученые могли существовать, но как социальный институт наука служила идеологии, никак не истине. Служение же истине оставалось делом частным и могло мимикрировать под служение идеологии, так же как идеология мимикрировала под служение истине» [Брагинская, 2010, с.49].

Эту проблему рефлексируют сегодня и польские ученые, принадлежащие к разным дисциплинам, хотя, быть может, именно поляки были в данном плане в наилучшем положении во всем «социалистическом лагере». Так, филолог А.Новицкая-Ежова отмечает важность личных контактов в формировании элитного человеческого капитала. Она подчеркивает, что для представителей польского научного сообщества в социалистический период развития страны такие контакты были затруднены: «… изоляция польских ученых, их отсутствие не только в научных и художественных салонах Европы, но и на симпозиумах и в престижных научных обществах, стали необыкновенно действенным орудием политики, стремившейся разорвать связи науки о литературе как с высокими традициями польской гуманитаристики, так и с европейскими реалиями» [Новицкая-Ежова, 2010, с.102]. А социолог И.Курчевская отмечает, что ситуация многолетнего искусственного разрыва с мировыми тенденциями чревата тем, что в большей степени идет «поспешное принятие новых исследовательских техник», «языка социологи-ческих исследований». При этом «гораздо менее заметно было обращение к новым теоретическим тенденциям». Однако можно «перепрыгнуть» через десяток (или десятки) лет в области исследовательских техник, но «не в теоретической мысли, которая придает техникам смысл и позволяет контролировать их применение» [Курчевская, 2010, с.272].

Для существенной части отечественного научного сообщества это также стало серьезной проблемой. Вынужденно пропустив целые периоды эволюционного развития теоретического знания, современные российские ученые в значительной части довольствуются лишь информацией о них, а это не может не сказываться на качестве человеческого капитала и их самих, и их учеников. Масса новых исследовательских техник как результат чужой, не пережитой теоретической работы, пришедший с широким открытием доступа к мировой науке, с одной стороны, и сопровождаемый некритичным отказом от многих собственных научных достижений как несущих отвергнутый идеологический заряд – с другой, часто используется некритично. Это не может не сказываться на результатах исследований, равно как и на качестве вновь формируемого человеческого капитала научного сообщества.

При стремлении к заимствованию как исследовательских техник, так и теорий, отмечает Б.Дубин, ранг животрепещущих проблем, под описание которых их берут, «снижается (понижаются тут, понятно, запросы, а не теории). Видимо, с этим связано явное предпочтение концепций среднего уровня в социальных науках, обращение, например, не к проблематике институтов, а к аморфной области «повседневного поведения»». В подобных условиях «воспроизводятся лишь самые простейшие, освобожденные от интересов и ценностей технические навыки и процедуры. Однако им при этом придают символический статус «большой науки»» [Дубин, 2006, с.22,25].

Причем данная ситуация связана не только с процессами «возвраще-ния» в мировую науку после крушения «реального социализма». В ней отражается и ряд черт, присущих отношениям с западной наукой еще в советский период. Уже тогда было негласно признано, что «заимствованию с Запада мог подлежать лишь технический, методический инструментарий сбора информации, организации и проведения эмпирических исследований, а теории, методология, предметный и концептуальный арсенал социальных дисциплин, появившийся в результате систематического объяснения проблематики «модерна», должен быть отвергнут в принципе. Именно здесь лежат причины переоценки автономности методики и особого отношения к ней» [Гудков, 2006, с.31].

Такое заимствование теоретического языка часто создает лишь види-мость близости к современной мировой науке, а по сути, порождает склон-ность к имитации под нее и одновременно ослабляет стремление к поискам собственных методологических подходов к решению отечественных, нередко уникальных проблем, снижая исследовательскую потенцию работы. В результате, по мнению Гудкова, «основной тон работы сегодняшних обществоведов (независимо от их дисциплинарной принадлежности) – эклектическое использование западных теорий в попытках приложить их аппарат для констатации успешности нашего «транзита», соответственно, подтверждения – часто самым искренним образом, практической эффективности нашего государственного руководства или, исходя из других идеологических позиций, столь же искреннее обличение его неудач. Это ученичество самого дурного толка» [Гудков, 2006, с.34].

Все это – реальные проблемы, стоящие сегодня перед научным сооб-ществом, то есть перед носителями человеческого капитала высокого качества. Они уходят своими корнями в первый революционный слом развития общества (для нас – начало ХХ века, для стран Центральной и Восточной Европы – его середина). Разумеется, в последние десятилетия существования социалистических обществ последствия его начинали постепенно «затягиваться», прежде всего на индивидуальном уровне тех, кто сознательно и целенаправленно стремился к его преодолению, к глубокому проникновению в самую суть современных направлений теоретических поисков. Но даже на их пути нередко возникали непреодолимые преграды, связанные прежде всего с фрагментарностью возможностей погружения в общемировой контекст. Трудности возникали и по линии знакомства с последними научными публикациями, и в области беспрепятственных личных контактов с зарубежными коллегами, возможностей неформальных обсуждений общих проблем.

Можно сказать, что сегодня, через 20 лет после начала реформ, в ис-следовательской сфере сосуществуют носители человеческого капитала, имеющие разную основу. Это и те, чей статус поддерживается прежде всего встроенностью в государственные научно-организационные сети, и те, кто стремятся завоевать себе имя в первую очередь на основе усилий по включению в общемировой научный контекст. В частности, И.Дежина и В.Киселева провели исследование массивов современных экономистов. Они сопоставили имена лидеров российских научных школ в области экономики, отобранных к финансированию в рамках правительственных программ последнего десятилетия, с именами ученых, являющихся лидерами в соответствующих сферах экономической науки по формальным (число публикаций) и неформальным (экспертные опросы представителей научного сообщества) признакам.

На основе анализа более 1300 статей был выделен список из 100 ведущих экономистов с наибольшим числом публикаций. Причем в этом списке оказалось много имен, не известных широкому кругу экономистов, в то же время ряд хорошо известных ученых занял в этом списке место, отнюдь не соответствующее их истинному весу и влиянию на развитие современной российской экономической науки. Поэтому указанный список был дополнен опросом экспертов, назвавших в качестве ведущих экономистов 55 имен, причем 13 из этих ученых не имели публикаций в проанализированных отечественных научных журналах.

Проведенный анализ, по мнению осуществивших его исследователей, показал, что в стране есть «несколько групп научных экономических сооб-ществ, слабо взаимодействующих друг с другом». Причем выяснилось, что почти никто из экономистов, выделенных по критериям публикаций или экспертных оценок, «не является лидером научной школы, финансируемой в рамках Программы поддержки ведущих научных школ» [Дежина, Киселева, 2009, с.93]. Лишь академики РАН В.Макаров и В.Полтерович оказались в списках как экономистов, чей авторитет безоговорочно признается коллегами, так и среди лидеров поддерживаемых государством научных школ. Правда, такая ситуация отчасти объясняется авторами исследования тем, что наиболее авторитетные отечественные ученые более активно вовлечены в международные научные связи, ведут совместные с иностранными коллегами исследования, получают зарубежные гранты. Потому они нередко не подают заявки для участия в достаточно забюрократизированных процедурах по получению финансирования в рамках российских программ поддержки ведущих научных школ. Последними в большей степени пользуются те, кто опираются на статусные связи, то есть прежде всего на социальный капитал. И в каких-то случаях это может стать препятствием для общественного признания носителей человеческого капитала более высокого качества, но не встроенных (или слабо встроенных) в иерархические структуры российской научно-организационной огосударствленной «вертикали».

Таким образом, отечественные носители человеческого капитала, особенно занятые в инновационной, прежде всего научной, сфере, с началом реформ, с отказом от господствовавшей ранее идеологии, оказались перед необходимостью подтверждения его качества в новых условиях. Нужно было доказывать его конкурентоспособность в соприкосновении с достижениями зарубежных коллег. Само это требовало дополнительных усилий в зависимости от того, насколько успешными в предшествующий период были их контакты с мировой наукой. Но одновременно они столкнулись и с резким обесценением своего труда, обусловленным не только общим тяжелым положением страны, но и выбранными правительством приоритетами финансирования, среди которых наука, культура, образование оказались едва ли не на последних местах. В той стратегии выживания, которой придерживалась власть, приоритетными оказались слои более массовые, а потому представляющие большую опасность в плане социальных протестов. Даже повышение оплаты труда ученых последних перед кризисом 2008 г. лет качественно не изменяет ситуацию: «Если говорить о сегодняшнем дне России, то смена идеологического насилия на экономическое не приблизила реальные цели социального института русской гуманитарной науки к номинальным» [Брагинская, 2010, с.50].

В этой ситуации носители элитного человеческого капитала избирали, как правило, три стратегии. Часть из них смогла использовать свой человеческий капитал в новых условиях, создав новый бизнес на базе собственных разработок или применив накопленные в смежных областях знания (Д.Зимин и др.). Правда, этот путь был характерен, скорее, для первой половины 1990-х годов. Затем, с завершением новой институционализации системы «власти-собственности» и связанным с этим процессом сращиванием государства и бизнеса, возможности открытия нового дела для человека, не включенного в социальные сети, подконтрольные тем или иным властным кланам, свелись практически к нулю. Поэтому барьеры для исследователя, желающего реализовывать свои идеи в самостоятельном бизнесе, ныне запредельно высоки. По сути, то же относится и к иным областям деятельности. Так, согласно одному из исследований Института соци-ально-экономических проблем народонаселения РАН, проведенному в 2008 г. в Москве, Нижнем Новгороде, Иванове и Вологде, среди молодых людей – студентов было 37,4% желающих после окончания обучения завести собственный бизнес. Однако реально смогли это сделать лишь 8,2% [Авраамова, 2011, с.59].

Другие носители элитного человеческого капитала предпочли уехать работать в зарубежные научные и учебные центры; началась так называемая «утечка мозгов». Наконец, наиболее значительная часть работников науки, образования, культуры, оставшаяся в профессии, вынуждена была избрать стратегию адаптации, выражающуюся в совмещении труда на нескольких малооплачиваемых рабочих местах.

И здесь в деле как поддержания и развития ранее накопленного человеческого капитала, так и, что особенно важно, развития человеческого капитала вновь вступающих в трудовую жизнь поколений сложилась крайне противоречивая ситуация. Помимо прочего она осложнена и тем, что в стране разворачиваются процессы и постсоциалистической трансформации, и перехода к принципиально новой экономике знаний, требующей работников с человеческим капиталом особого качества, причем в достаточно массовом масштабе.

С одной стороны, очевидна потребность широких кругов молодежи, равно как и представителей старших возрастов в получении качественных знаний, соответствующих новым постсоциалистическим реалиям и особен-ностям новой «экономики знаний». Естественным откликом на эту потреб-ность стали как пересмотр учебных программ и постоянное совершенствование качества обучения в высших учебных заведениях – традиционных лидерах элитного отечественного образования, так и создание новых учебных заведений, с самого своего основания ориентированных на производство образовательного продукта высокого качества. В частности, среди последних в сфере экономического образования к 2000-м годам заслуженный авторитет приобрели Российская экономическая школа, Национальный исследовательский университет – Высшая школа экономики. Нельзя не назвать и ряд новых подразделений, созданных под патронатом Академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ совместно с зарубежными коллегами. В их рамках студенты получают возможность, не выезжая из России, получать поствузовское образование с вручением также дипломов известных западных университетов, участвующих в этом проекте.

Однако одновременно, с другой стороны, растущий спрос молодежи на получение высшего образования недостаточно высокого качества, но при этом позволяющее с получением диплома об окончании вуза претендовать на более успешное трудоустройство, породил соответствующее предложение. Это стремление подкреплялось стратегией работодателей, которые, будучи неудовлетворенными качеством массового среднего образования, стали требовать от претендентов на рабочие места, предполагающие недостаточно высокую квалификацию работника, дипломов о высшем образовании, хотя объективно такое требование было излишним.

На возросший спрос было получено и соответствующее предложение, опирающееся в значительной части на упоминавшуюся выше стратегию адаптации работников науки и преподавателей высшей школы. Они стремились в рамках привычных по прошлому опыту экстенсивных методов развития построить свою стратегию выживания на совмещении занятости в ряде вузов с тем, чтобы суммарная заработная плата могла обеспечить их существование в условиях резкого падения уровня жизни в 1990-х годах. В результате мы получили резкий рост числа вузов, равно как и обучающихся в них студентов и на платной, и на бесплатной основе (см. табл.7).

Высшие учебные заведения России (на начало учеб-ного года)

Учебный год	1993/1994	1995/1996	2000/2001	2004/2005	2005/2006	2006/2007	2007/2008
nbsp;nbsp;nbsp;nbsp; Число вузов	626	762	965	1071	1068	1090	1108
В том числе
Государственных и муни-ципальных	548	569	607	662	655	660	658
Негосударственных	78	193	358	409	413	430	450
Численность студен-тов (тыс. чел.)	2613	2791	4741	6884	7064	7310	7461
В том числе
Государственных и муни-ципальных вузов	2543	2655	4271	5860	5985	6133	6208
Негосударственных вузов	70	136	471	1024	1079	1177	1253
Численность профес-сор-ско-преподавательского со-става (тыс. чел.)
Государственных и муни-ципальных вузов	239,8	240,2	265,2	313,6	322,1	334,0	340,4
Негосударственных вузов	3,8	13,0	42,2	50,7	65,2	75,0	78,8

Начиная с 2000-х годов, прием в вузы стал стабильно превышать число выпускников средних школ. При этом в 2000 г. фактически сравнялись величины приема в государственные и муниципальные вузы на бюджетные и платные места. А в последующие годы число обучающихся на платной основе стало устойчиво превышать число обучающихся на бюджетных местах. В 2006/2007 учебном году доля студентов, обучающихся на платной основе, в общей численности студентов достигла 66% [Экономика… 2008, с.1105]. Как признал Министр образования и науки РФ А.Фурсенко, «за последние 10 лет контингент учреждений профессионального образования вырос с 8 до 11 млн человек, причем в вузах с 4 до 7,5 млн. Однако этот рост не сопровождался увеличением количества квалифицированных преподавателей, да и преподавателей вообще» [Фурсенко, 2011, с.63].

Всплеск интереса к высшему образованию – следствие разных процессов как обесценения накопленного в предшествующий период человеческого капитала, так и стремления работодателей к занятию на новых рабочих местах работников, получивших знания в последние десятилетия. В результате сложилась беспрецедентная в мировой практике ситуация, когда «сама форма российских профилей заработков по возрасту оказывается «сплюснутой»: в России работники наиболее продуктивных возрастов зарабатывают всего лишь на 30 – 40% больше, чем молодежь, тогда как в США это превышение достигает 2 – 2,5 раза» [Капелюшников, 2008, с.46-47]. Однако отмеченные выше тенденции к превращению высшего образования практически во всеобщее могут привести к снижению его экономической ценности: «симптомы такого снижения, похоже, наметились в 2004-2005 гг., когда нормы отдачи впервые пошли вниз, уменьшившись по сравнению с началом 2000-х гг. на 2-3 процентных пункта» [Капелюшников, 2008, с.44].

Думается, проблема кроется не столько в количественных, сколько в качественных аспектах массового высшего образования, а также в мотивации получающих его студентов. Прежде всего на нее оказывает влияние сложившаяся в последние десятилетия отраслевая дифференциация в оплате труда. Так, данные о начисленной зарплате работников в 2000-2008 гг. обнаруживает перекос в сторону тех сфер занятости, где не применяются высокие технологии. Превышают средние по стране показатели следующие отрасли: финансовая деятельность (242% от средней по стране), добыча топливно-энергетических ресурсов (226%), производство кокса и нефтепродуктов (202%), государственное управление и обеспечение военной безопасности (123%), а также операции с недвижимостью (123%), транспорт и связь (120%). В то же время зарплата в таких важных сферах, как образование и здравоохранение, остается крайне низкой (соответственно, 65 и 75% от средней по стране) [Авраамова, 2011, с.54]. Материальный фактор оказывается господствующим в представлениях молодых людей о хорошей работе (см. табл.8).

Мнение респондентов, закончивших вузы в различные периоды, о «хорошей» работе (в %)

Основная характеристика хорошей работы	Группы по годам окончания ву-за
	1996-1999	2000-2004	2004-2008
Работа по призванию	26,0	18,6	16,7
Работа, обеспечивающая карьерный рост	12,6	19,3	24,2
Высокооплачиваемая работа	48,5	51,0	52,7
Работа, обеспечивающая признание и уважение людей	9,9	11,4	11,0
Затрудняюсь ответить / Другое	0,0	1,7	0,8

Из данных таблицы видно, что для 2000-х годов характерен постоянный рост мотивов оплаты труда и карьерного роста в ущерб представлениям о важности работы по призванию. В результате мы видим, что, согласно другому исследованию, проведенному под руководством Е.Авраамовой (опрос проводился в 2007 г.), уже менее половины выпускников вузов (особенно из тех, кто окончили вуз в 2000-х гг.) работают по выбранной специальности. Наиболее впечатляющую картину дает разбивка респондентов по видам специализации (см. табл.9).

Связь рабочей профессии с полученной в вузе специальностью

Вузовская специ-альность	Работа по спе-циальности	Работа по близ-кой специаль-ности	Работа не по специальности	Затруднились ответить
Геология	14,3	14,3	57,1	14,3
Биология	36,3	27,3	36,4	0,0
Фармакология	100,0	0,0	0,0	0,0
Электроника	26,7	33,3	40,0	0,0
Математика, фи-зика	33,3	16,7	43,3	6,7
Информационные технологии	47,0	11,8	29,4	11,8
Автоматизация	33,3	33,3	22,2	11,2
Машиностроение	34,4	27,9	36,1	1,6
Иностранные язы-ки	50,1	7,1	35,7	7,1
Строительство	40,9	36,4	22,7	0,0
Медицина	91,3	8,7	0,0	0,0
Юриспруденция	46,2	26,9	15,4	11,5
Экономика, фи-нансы	40,5	40,5	19,0	0,0
Менеджмент	60,0	13,3	26,7	0,0
Филология	45,4	15,2	36,4	3,0
Педагогика	42,5	22,5	32,5	2,5
Культура, архи-тектура, дизайн	60,0	30,0	10,0	0,0
Высшее военное	0,0	50,0	50,0	0,0
Высшее МВД	0,0	50,0	50,0	0,0

Этим данным в целом соответствуют сведения, предоставляемые Рос-сийским мониторингом экономического положения и здоровья населения за 2008 г., которые касаются степени соответствия фактической работы полученному образованию. Так, согласно данным указанного мониторинга, работают не по специальности, полученной в вузе, 55% занятых в легкой и пищевой промышленности, 46,4% - в машиностроении, 39,0% - в отраслях ВПК, 31,4% - в нефтегазовой промышленности, 45,2% - в строительстве, 44,0% - в сфере транспорта и связи, 41,0% - работников органов управления, 25,5% - образования, 38,3% - науки и культуры, 26,2% - здравоохранения, 52,5% - силовых структур, 60,6% - торговли и бытового обслуживания, 27,3% финансов, 34,6% - электроэнергетики [Капелюшников, Лукьянова, 2010, с.129]. То есть во многих отраслях, как привлекательных, так и непривлекательных с точки зрения доходов и возможностей продвижения по службе, работает масса людей, не получивших образование, соответствующее фактической занятости. А это, в конечном счете, не может не сказываться на качестве выполнения ими своих обязанностей. В то же время, в годы обучения многие приобретали знания, так и не пригодившиеся в ходе последующей трудовой деятельности, то есть, казалось бы, накапливаемый в годы учения человеческий капитал во многом обесценивался сразу после окончания обучения.

Е.Авраамова приходит к выводу, что молодые люди вполне усвоили сложившиеся в стране правила игры, вытекающие из специфики все более окостеневающей в 2000-х годах конструкции «власти-собственности» с ее жестким контролем над личной инициативой, господством социальных се-тей, органически связанных с властными структурами как формальным, так и неформальным образом. «В соответствии с ними следовало получить любой диплом о высшем образовании и при помощи знакомств и связей пробиться в финансовую сферу или управление, торговлю, сервис или рыночную инфраструктуру… Вопрос о том, могут ли молодые специалисты стать тем социальным субъектом, который окажется локомотивом инновационного развития национальной экономики, пока не встречает утвердительного ответа» [Авраамова, 2009, с.115-116].

Причем, естественным результатом того, что выпускники вузов в массовом порядке устраиваются на работу не по специальности, оказывается и то, что в привлекательных с точки зрения трудоустройства отраслях и сферах деятельности занято огромное количество людей, не получивших соответствующей образовательной подготовки. Так, среди работников сферы управления 41,0% получили образование по специальности, не соответствующей их нынешней деятельности; в сфере торговли таковых 60,6%, а в силовых структурах – 52,5%. Работают не по специальности, полученной в вузе, 46,9% руководителей разного типа, 40,3% специалистов средней квалификации и 63,4% служащих [Капелюшников, Лукьянова, 2010, с.128,129]. Все это не может не сказаться на качестве работы подобных специалистов.

Не очень высоко оценивают качество выпускников вузов и работода-тели. В Докладе Общественной палаты 2007 г. они выглядят следующим образом (см. табл.10). Правда, тут внушает некоторую надежду сравнительно высокий балл оценки работодателями уровня обучаемости выпускников вузов последних лет. Это позволяет надеяться, что многие из них непосредственно в ходе трудовой деятельности смогут нарастить свой человеческий капитал. При этом стоит отметить, что оценка обучаемости выпускников среднеобразовательных учебных заведений разного типа с точки зрения работодателей ниже, нежели у выпускников вузов. Очевидно, что сам факт дополнительного обучения (пусть даже и не по специальности) позволяет заполнить лакуны, образовавшиеся в результате дефектов среднеобразовательной подготовки.

Оценка выпускников руководителями предприятий (средняя по пятибалльной шкале, где 1 – низшая оценка, а 5 – высшая)

Оценка уровня профессиональных знаний	Годы
	2004	2005	2006
Выпускников вузов последних 2-х лет	3,6	3,7	3,7
Выпускников ссузов (техникумов, колледжей) последних 2-х лет	3,6	3,5	3,5
Выпускников НПО (ПТУ и т.д.) последних 2-х лет	3,4	3,4	3,3
Оценка уровня обучаемости (усвоения новых знаний и навыков)
Выпускников вузов последних 2-х лет	4,1	4,2	4,2
Выпускников ссузов (техникумов, колледжей) последних 2-х лет	3,9	3,9	3,9
Выпускников НПО (ПТУ и т.д.) последних 2-х лет	3,7	3,7	3,7

Разрастание сферы высшего образования порождает на рынке труда рост числа людей, обладающих статусом дипломированных специалистов, но не имеющих возможности применить полученные знания на практике. Причиной тут является не только низкое качество обучения в ряде вузов, но и неспособность экономики, переживающей структурный кризис, предложить молодежи рабочие места, соответствующие полученной в вузе специальности за достойную оплату, равно как и недостаточный учет самими вузами текущих, а главное – перспективных потребностей экономики в тех или иных специалистах. Из таблицы 9 видно, что наиболее благополучными в этом плане оказались фармакологи и медики, скорее всего потому, что в этих отраслях помимо формальных устойчивый характер обрели неформальные отношения, позволяющие компенсировать низкий уровень официальных доходов работников этих сфер деятельности. (Напомню, что официальная зарплата в здравоохранении составляет 75% средней по стране.) В то же время в таких важных для экономики будущего отраслях, как биология, электроника, математика и физика, автоматизация, машиностроение и т.п., по вузовской специальности остаются работать не более 35% выпускников. Но это значит, что накапливаемый ими в годы учебы человеческий капитал сразу начинает обесцениваться. Причем данный процесс имеет и негативный психологический эффект: невозможность применить на практике полученные знания рождает массовую неудовлетворенность трудом. Так, по данным проведенного в 2006 г. сравнительного европейского исследования, включающего 25 стран, Россия показала наименьший из всех стран индекс удовлетворенности трудом при наибольшей доле населения в возрасте от 25 до 64 лет с постшкольным образованием [Россия… 2009, с. 154-156].

К сказанному следует добавить, что само стремление и работодателей, и молодых людей к практически всеобщему высшему образованию как ставшему необходимым условием для занятия рабочего места, часто отнюдь не предполагающего наличия специальных знаний высокого качества (о чем свидетельствует масса выпускников, работающих не по специальности), свидетельствует скорее о глубоком кризисе образования среднего. Именно на этом уровне должны быть получены знания, равно как и общекультурная база, достаточные для труда на значительной части рабочих мест, связанных прежде всего с экономикой индустриальной, сферой услуг и занимаемых сегодня выпускниками вузов. Но недостаток среднеобразовательной подготовки заставляет работодателей ориентироваться на высшее образование соискателей рабочих мест в некоем символическом смысле. Равно как и молодые люди, ощущая нехватку полученных в школе знаний, стремятся к пополнению своего образования в вузах. При этом разрастается число вузов, не способных дать качественные знания, в лучшем случае – подготовить более-менее грамотного специалиста-исполнителя, продолжив уже на более низком качественном уровне тенденцию, отмеченную еще в советский период.

В то же время продолжает углубляться кризис среднего образования, который вряд ли можно разрешить простым ростом финансовых вложений в эту сферу. Этот кризис – результат как первого, так и второго разлома в эволюционном развитии российского общества. И если непосредственно после первого разлома, хотя и нанесшего удар по отлаженной в дореволюционный период системе гимназического и реального образования, прежде всего за счет энтузиазма как старых педагогов, так и пришедших в школу представителей старой интеллигенции, удалось отстроить новую массовую школу, то с течением времени ситуация стала меняться. Массовость среднего образования требовала и массовой подготовки учительских кадров. Однако как слож-ность труда педагога, так и невысокая оплата этого труда, как было отмечено выше, типичная и для советского периода, провоцировала тенденции «отрицательного отбора» в педагогические вузы.

В уже упомянутом Докладе Общественной палаты признается факт отрицательного (негативного) отбора в учительскую профессию и отмечается, что дело тут не только в уровне зарплаты учителей, но и в самой системе их качественного отбора. В нем приводятся примеры методов отбора лучших выпускников университетов для работы в школе, практикуемые в мире – от Южной Кореи и Сингапура до Финляндии и Великобритании [Образование… 2009, с.121-122]. Однако, по сути, авторы доклада в анализе причин сложившейся ситуации ограничиваются воздействием второго разлома российского общества конца ХХ века, в то время как истоки проблем надо искать в его начале – в первом разломе. Именно тогда, монополизировав все формы воздействия на развитие образования в рамках конструкции «власти-собственности», власти сконцентрировали все усилия на индустриальном и военно-техническом компоненте развития. Система среднего образования была нацелена прежде всего на подготовку массовых кадров для индустриального производства, все большее внимание уделялось точным наукам в ущерб общекультурному, гуманитарному образованию, для которого все меньше и меньше часов оставалось в учебных программах. Это не могло не сказаться на качестве общекультурной подготовки выпускников средних школ, особенно если они не могли восполнить возникшие пробелы в рамках семейного воспитания.

В частности, старший научный сотрудник Института русского языка им. В.В.Виноградова РАН О.Северская отметила появившуюся в последние годы потребность у студентов и выпускников вузов, получивших качественное высшее образование по востребованным на рынке труда специальностям – экономистов, управленцев, менеджеров и т.п., – в повышении знаний русского языка. Будучи квалифицированными специалистами в своей сфере, эти молодые люди столкнулись с трудностями при донесении своих знаний, идей и т.п. до своих коллег, работодателей, клиентов прежде всего в письменном, а также и в устном виде, обусловленными, по сути, пробелами во владении ими родным языком. Все это – следствие постоянного сокращения в течение не одного десятилетия (включая и советский период) часов, отводимых на изучение в школе русского языка и литературы, усугубленного в последние годы ростом формализации контроля уровня знаний школьников, благодаря введению ЕГЭ.

Кроме того, ориентация на приоритет индустриального развития вносила свои коррективы в иерархию профессий. В ней de facto труд педагога чем дальше, тем больше терял свою цену. И в советские времена наиболее способные ученики педагогических вузов стремились уйти в науку или иные виды деятельности. Именно тогда были заложены основы отрицательного отбора в учительскую профессию, о котором говорят сегодня.

Разумеется, в школе трудятся многие подлинно талантливые учителя-подвижники, о которых ученики сохраняют память на всю жизнь. Но в целом уровень подготовки учительского корпуса, особенно если в качестве обязательного его компонента учитывать необходимость высокого не только профессионального, но и культурного стандарта, не может удовлетворять требованиям современной экономики. О том, что эта тенденция лишь углубляется, свидетельствуют, например, данные о баллах ЕГЭ абитуриентов, поступивших в 2009 г. в разные вузы страны. В кризисную зону вузов с наиболее низкими баллами попали технические вузы, даже с громкими именами. Это свидетельствует о серьезных проблемах с человеческим капиталом будущих работников индустрии (58 – средний балл; проходной – 44) и педагогические вузы (средний балл –58-62; проходной – в районе 45). То есть в педагогические вузы пришли студенты с наиболее низкими баллами по сравнению с вузами большинства других специальностей. А это значит, что и педагогический корпус ближайшего будущего будет пополняться выпускниками, по крайней мере не обладающими качественными знаниями, полученными ими в школе.

Нельзя также не обратить внимание и на такой важный, на мой взгляд, аспект анализа современного состояния отечественного человеческого капитала, как ситуация среди тех его носителей, которые еще в советский период связывали свои жизненные стратегии с работой в сфере индустрии, с преимущественно физическим трудом той или иной степени квалификации. Выстраивая свои жизненные стратегии, они десятилетиями исходили из представлений о высокой востребованности такого рода труда в экстенсивно развивающейся экономике индустриального типа. Нехватка таких трудовых ресурсов в дореформенный период провоцировала более высокую его цену. В результате и носители такого рода человеческого капитала, и многие их дети ориентировались на экстраполяцию данной ситуации, связанной не с необходимостью поучения полноценного среднего, а затем и высшего образования, а с совершенствованием профессиональных навыков, приобретаемых непосредственно на производстве.

Однако переход к рыночной экономике продемонстрировал неконкурентоспособность значительного числа предприятий старой индустрии в новых условиях. Производства стали сокращаться либо вообще прекращали свое существование. Причем этот процесс ошибочно связывать исключительно с кризисными проблемами переходного периода. Основная проблема – в глубоких структурных диспропорциях, которые были заложены в ходе экстенсивного развития экономики в советский период. Для них была типична гипертрофированная доля производства, ориентированного на нужды обороны. Сложившаяся в результате структура занятости не соответствует представлениям о современной развитой экономике. Так, согласно межстрановым исследованиям (2006 г.), в России значительную часть занятых составляют индустриальные квалифицированные рабочие, равно как рабочие низкой квалификации. «В совокупности они составляют почти 32%, что в 2 – 3 раза больше, чем в развитых странах Запада» [Россия… 2009, с.67]. Это значит, что для оздоровления экономики объективно необходима не «борьба с безработицей» на основе сохранения старых производств любой ценой, а глубокая структурная перестройка производства и, соответственно, переквалификация огромных масс людей, ныне привязанных к старым сферам занятости.

Сегодня же огромные массы людей – носителей специфического человеческого капитала, ориентированного на преимущественно физический труд разной квалификации, оказались лишенными и привычных, достаточно высоких для уровня их квалификации и общего уровня оплаты труда в стране заработков, и устоявшихся общих перспектив трудовой деятельности. От того, как сложится их судьба, во многом зависит социальное спокойствие общества, ибо они составляют значительную часть населения страны. Причем тут надо учитывать не только тех, кто до реформ были заняты описываемыми видами труда, но и большую часть их детей и даже внуков. К 1990-м гг. они, учась в школе, полагали, что глубокие знания им не нужны, ибо рассчитывали пойти по стопам своих родителей и сосредоточиться на обретении навыков и квалификации непосредственно на производстве. Но входившие в тру-довую жизнь в 1990-е годы представители этой категории работников оказались в ситуации, когда традиционно востребовавшие их труд индустриальные производства находились в глубоком кризисе и либо вообще не предъявляли спрос на него, либо предлагали за него крайне низкую оплату, не удовлетворявшую молодых людей.

В результате это поколение работников не смогло получить соответствующую квалификацию на производстве, завершить формирование человеческого капитала того типа, на которое оно изначально ориентировалось. Исследования, посвященные проблемам трансформации профессиональной структуры российского общества, свидетельствуют о ярко выраженных тенденциях деиндустриализации структуры занятости населения. Так, В.Аникин за период 1994 – 2008 гг. выявил падение на 19 процентных пункта доли таких высококвалифицированных рабочих, как водители и операторы различ-ных установок, равно как и разнорабочих (на 20 процентных пункта), а также преобладание в российской экономике работников средней и низкой квалификации [Аникин, 2011, с.11,12].

Это сказалось уже в 2000-е годы, когда с оживлением производства спрос на труд соответствующих профессий вырос, но предложение ограничивалось, как правило, работниками предшествующих поколений, успевших получить соответствующие трудовые навыки до начала реформ. И хотя в данном случае речь идет о человеческом капитале, применяемом не в «экономике знаний», а в традиционных отраслях индустриального типа, массовость работников, готовившихся к этой деятельности, а потому не получивших достаточно качественной базы в среднеобразовательной школе, требует особого внимания.

Адаптация к новым условиям этой категории работников – обладате-лей специфического человеческого капитала, у которых в соответствии с практикой предшествующих лет сложились завышенные по отношению к уровню их квалификации запросы в отношении оплаты их труда, в годы реформ стала серьезной социальной проблемой. Дополнительно она обострялась тем, что специфика размещения производств, особенности социалистической урбанизации, низкая мобильность населения ставят свои серьезные преграды на пути переквалификации таких работников. Часть из них, прежде всего те, кто проживают в крупных городах с диверсифицированной занятостью, была поглощена быстро развивающейся сферой торговли и услуг. Свой потенциал имелся и у малого бизнеса, занятие которым (в первую очередь «челночным») многим помогало выжить в первые годы реформ. Однако процессы новой институционализации системы «власти-собственности» с ее стремлением к монополизации и жестким коррупционным прессом блокирует развитие малого бизнеса в нашей стране. В 2000-е гг. этот способ адаптации практически утратил свое значение.

Правда, в связи с восстановительным ростом 2000-х годов возобновилось производство на многих ранее практически остановленных предприятиях, хотя зарплата там все менее удовлетворяет описываемую категорию работников. Да и сами попытки ограничения «восстановительным ростом» с привлечением материальных и человеческих ресурсов старого типа в условиях, когда стране необходим модернизационный рывок, на деле лишь имитируют экономический рост, в перспективе оказывающийся формой консервации отставания. Одной из форм проявления этой тенденции стало то, что с началом кризиса 2008 г. этот тип производств снова оказался под ударом. Причем он сильнее там, где все еще остается большая зависимость от старой структуры индустрии. Так, Н.Зубаревич обращает внимание на тяжелую ситуацию, сложившуюся в 2008 – 2009 годах в регионах с крупными городами – флагманами старой индустрии, которых больше всего в Поволжье и на Урале. При этом характерно, что данный регион не отличается высоким образовательным уровнем населения: там доля имеющих высшее образование среди занятого населения не превышает 25%. Все это – следствие советской индустриализации экстенсивного типа данных регионов, когда наиболее востребованными были работники со средним профессиональным образованием [Зубаревич, 2010].

Новая институционализация системы «власти-собственности» способствует процветанию неформальных практик, позволяющих использовать на малоквалифицированных работах гастарбайтеров. При этом их работодатели или лица, «крышующие» производства с нелегальной занятостью, не гнушаются присвоением части принадлежащего этим работникам и без того незначительного заработка. Распространение таких практик создает дополнительные проблемы для местных работников с низким качеством человеческого капитала, провоцируя при этом рост ксенофобских настроений в среде, не отличающейся высоким культурным уровнем.

Нельзя не назвать еще один канал адаптации носителей человеческого капитала описываемого качества, получивший новый импульс развития в 2000-е гг. в связи с ростом доходов государства, но чреватый серьезными проблемами и в настоящем, и в будущем. Речь идет о резком росте численности силовых структур (внутренних войск, ОМОНа, разного рода подразделений милиции, а также частных охранных служб и т.п.). Обычно об этом явлении говорят только с позиций необходимости сокращения численности данных подразделений с одновременным повышением зарплаты оставшимся. Кроме того, указывают на низкое качество подготовки кадров таких подразделений, особенно рядового состава, на рост совершаемых ими преступлений, участие их в разного рода акциях по захвату собственности, и т.п. Однако стоит подумать и о том, что при всех разговорах об их «сокращении» происходит «разбухание» силовых структур, которое стало одним из способов решения социальной проблемы – предоставления лицам (прежде всего здоровым мужчинам), не обладающим человеческим капиталом высокого качества и лишившимся возможности найти заработок в производственной сфере, рабочих мест.

Но такой подход опасен для общества. Во-первых, будучи исключенными из производительной деятельности, люди, заполняющие разросшиеся силовые структуры, создают дополнительную нагрузку на экономику. Содержать их становится все сложнее. Во-вторых, официальные заработки в разбухших силовых структурах не высоки и не могут быть высокими. Это толкает занятых там людей на путь обеспечения своего существования в лучшем случае неформальными методами, в худшем – криминальными.

Ситуация тем более опасна, что в данном случае общество сталкивается со значительными группами вооруженных людей, привыкших к насилию и имеющих на него право от имени государства. Поэтому проблемы реформирования данной сферы нельзя ограничивать простым ее сокращением. Необходимо дополнить разрабатываемые меры серьезной программой переподготовки увольняемых сотрудников, созданием для них рабочих мест, приемлемых, в том числе, и по уровню располагаемого ими человеческого капитала, и по уровню зарплат. В частности, процесс переаттестации кадров МВД, связанный с преобразованием милиции в полицию, должен быть дополнен мониторингом судьбы сотрудников, не прошедших переаттестацию. Не менее важно создание в обществе общей атмосферы востребованности и ценности качественного человеческого капитала, предполагающей повышение в общественном мнении ценности знания и общей культуры в целом.

Глава 6.
1990-е: свобода и творчество

После описания процессов формирования человеческого капитала и его современной структуры целесообразно вернуться к теме модернизации. Сегодня, как никогда, актуален вопрос: в чем причины того, что двадцатилетие постсоциалистической трансформации отечественной экономики не дало желаемых результатов, напротив, она обретает все более и более выраженный сырьевой характер. Почему тот импульс свободы, который страна получила на рубеже 1980 – 1990-х годов, так и не воплотился во всплеск творческих озарений в самых разнообразных сферах жизни общества вообще и экономики в частности? Почему не произошло интенсивного развития разных типов человеческого капитала? Почему деградируют не только те его подвиды, которые связаны со старым общественным устройством (что закономерно при революционном сломе), но и крайне необходимые для модернизационного развития страны сферы приложения человеческого капитала и сами его носители?

Подобные вопросы мучат многих гуманитариев. В частности, литературный критик Н.Иванова отмечает, что если шестидесятники «не только жили, творчески развернулись, осуществили то, что задумали, в счастливые для них 60-е» и потом, «когда поколение получило второй шанс, не пропустили его», то творцы последующих поколений реализовали себя «не то что меньше – несравненно драматичнее. И это – при несравненно большей свободе, больших возможностях» [Иванова, 2011а, с.187].

Проще всего списать все неудачи прошедшего двадцатилетия на не-верно выбранную программу реформ, как это делает, например, Г.Явлинский, резюмирующий: «…причина провала реформ и нынешнего плачевного положения нашей политической и экономической системы… не в «некачественности народа», его отсталости, архаичности, антибуржуазности и пр., а в допущенных в ходе реформ грубейших ошибках… и сознательной политике, направленной на социально-политическую деградацию и деструкцию» [Явлинский, Космынин, 2011, с.26].

Не отрицая серьезных провалов и в экономической, и в социальной политике последних десятилетий, все же, на мой взгляд, нельзя сводить только к ним причины сложившейся на сегодняшний день ситуации. Подобный взгляд столь же ограничен, как и критикуемые Явлинским попытки объяснить все неудачи невосприимчивостью нашим народом либеральных ценностей и связанных с ними реформаторских усилий. Представляется, что объективный анализ ситуации должен сочетать рассмотрение и реалий, исторически сложившихся к началу реформ, прежде всего в сфере имеющегося человеческого потенциала как главного движителя прогрессивного развития, и просчеты, накапливавшиеся уже в ходе реформирования.

При анализе революционного слома конца ХХ века прежде всего бросается в глаза та его особенность, что мы до сих пор не наблюдаем массового взрыва творческой энергии, подобного тому, который сопровождал первые послереволюционные годы в начале ХХ века, причем в ситуации, в материальном отношении несравнимо более тяжелой, чем та, с которой страна столкнулась в конце века после начала рыночных реформ. Тогда сопровождающий любую революцию всплеск свободы породил и массовый энтузиазм, и всплеск творческой активности, столь необходимой для осуществления модернизационных проектов.

Правда, энтузиазм этот, порожденный, как многим казалось, открывшейся возможностью построения нового, справедливого общества, о котором мечтала русская интеллигенция на протяжении почти всего предшествующего столетия, был связан не только с событиями Октября 1917 года. Возможно, более важный рубеж здесь – Февраль 1917 года. Даже впоследствии, когда ростки свободы достаточно быстро были растоптаны, сама идея резкого индустриального скачка страны оставалась источником вдохновения для массы включенных в этот процесс носителей человеческого капитала высокого уровня. Более того, в 1930-е годы среди русской эмиграции появляется слой так называемых евразийцев, с сочувствием следящих за успехами отечественного индустриального развития.

Таким образом, в начале ХХ века фактор свободы был подкреплен и фактором искреннего энтузиазма, ибо власть смогла предложить населению программу развития страны, включающую в себя и те идеи коллективизма, социальной справедливости и т.п., которые разрабатывались в рамках так называемого «русского социализма» с середины XIX века. Разумеется, с ужесточением режима росли и разочарование, и неверие в искренность выдвигаемых лозунгов. Но все же общий порыв жил еще достаточно долго.

Новым всплеском энтузиазма, одухотворявшего общество, связанным с «глотком свободы», отмечен и период после ХХ съезда КПСС, породивший «шестидесятников». И говоря о том времени, как подчеркивает Н.Иванова, «даже экономисты связывают шестидесятничество прежде всего с культурой, с литературными событиями и явлениями» [Иванова, 2011а, с.186.]. То есть как первичный рассматривается некий духовный импульс, вдохновляющий на творческие свершения в разных сферах жизни страны.

Этот фактор энтузиазма отсутствовал при начале реформ конца ХХ века (точнее – он быстро угас у большинства населения под воздействием не столько трудностей реформ, сколько отрицания агрессивного адаптационного индивидуализма тех, кто принялся делить «общенародную собственность» или встал на путь прямого вымогательства). Здесь также сказалось и разочарование в идеях коллективизма, дискредитированных советской пропагандой и de facto выродившихся в формы псевдоколлективистской организации под жестким контролем государства.

Как справедливо подчеркивают Л. и Р.Евстигнеевы, «социальная энергетика основывается не только на физическом и социальном статусе индивида, но в подавляющей степени – на статусе индивида как духовной личности. Стимулирование должно быть принято массовым сознанием. Причем не только в виде достаточно высокого и устойчивого уровня оплаты труда. Общественное массовое сознание принимает или отвергает действующую практику нравственных, экономических и политических ценностей. Отсюда – вырождение узкой системы стимулирования, не укорененной в массовом общественном сознании, в управленческий деспотизм сиюминутного» [Евстигнеева, Евстигнеев, 2011, с.29].

Людям, не по своей вине привыкшим за десятилетия к патерналист-ской опеке, не была предложена ясная, четкая программа действий, подкрепленная соответствующими институциональными изменениями. А рост материальных трудностей провоцировал углубление отчуждения от власти, еще большее нарастание как агрессивно-индивидуалистических, так и патерналистских настроений. При этом сложившиеся в советские времена практики решения всех возникающих вопросов через государственные структуры, неразвитость институтов гражданского общества, а затем, после короткого периода относительной либерализации, новая институционализация привычной для страны системы «власти-собственности» блокировали развитие подлинно коллективистских отношений и связанных с ними инициатив «снизу».

Все это не могло не сказаться на атмосфере в обществе, в котором так и не выкристаллизовалась вдохновляющая всех идея. А такая идея может возникнуть только «снизу». Напомню, что идея построения социалистического общества, вдохновлявшая многих в начале ХХ века, имела свои истоки «снизу», в сложившейся идеологии прогрессивной русской интеллигенции. Возврат же к капитализму, хотя и приветствовался как отрицание «реального социализма», известного всем своими недостатками, в то же время входил в противоречие с традиционными представлениями русской интеллигенции о социализме идеальном с его требованиями справедливости, трактуемой прежде всего как предоставление всем членам общества скорее возможностей достойной жизни, нежели условий для успешной самореализации. Представления эти соответствовали также аналогично понимаемым представлениям о «социальном государстве», строительство которого провозглашалось.

Такое смещение акцентов с проблем развития на проблемы перерас-пределения само по себе блокирует идеи модернизации, усиливает тенденции пассивного патернализма. В то же время оно противоречит основным идеям основоположников концепции «социального государства» - творцов послевоенного немецкого экономического чуда. Так, Л.Эрхард отмечал: «Когда преобладает чувство зависимости от государства, от его милости или от коллективов, то нечего ждать гражданского мужества. Так свободные граждане превращаются в подданных» [Эрхард, 2007, с.48]. А А.Мюллер-Армак подчеркивал, что социально-экономическая политика государства «должна не только направлять внимание на максимально возможное сохранение незави-симого среднего класса, но также и уделить особое внимание процессу обретения независимости и индивидуальному социальному продвижению в группе рабочих и наемных служащих» [Мюллер-Армак, 2007, 63]. Он делает акцент на том, чтобы предоставить личности «большую ответственность за свои действия, чтобы социальная помощь могла более концентрированно предоставляться тем, кто в ней действительно нуждается. Простое расширение сферы социального обеспечения, игнорирующее происходящие перемены, не есть современное решение» [Мюллер-Армак, 2007, с.69].

Претворение в жизнь подобных принципов нуждалось в проведении соответствующей четкой социальной политики. Этого, к сожалению, не произошло. Скорее, можно говорить о достаточно хаотичном перераспределении средств в пользу тех или иных групп, прежде всего вызывающих у властей опасения с позиций провоцирования ими социальной напряженности. В целом же трудности особенно первого периода реформ, усугубленные резкой имущественной дифференциацией, способствовали нарастанию настроений, отторгающих реформы, которые воспринимались и воспринимаются многими (в том числе представителями интеллектуальной элиты) как спровоцировавшие эти трудности.

Таким образом, блокировалось и формирование идеологической поддержки реформ «снизу», без чего невозможен всплеск сколько-нибудь массового энтузиазма. Попытки же создания идеологического подкрепления реформ «сверху» в сложившейся ситуации не находили отклика. Не удивительно, что неоднократно предпринимавшиеся в середине 1990-х годов действия по созданию новой государственной идеологии, инициируемые Администрацией Президента РФ, никакого результата не принесли.

Но отсутствие массового энтузиазма – лишь одна из причин того, что возможности, предоставленные снятием многих типичных для предшествующего режима ограничений проявления инициативы, в конце ХХ века не были реализованы. Важнейшим фактором успеха творческих свершений является то, с каким состоянием элитного человеческого капитала страна вступает в революционный период, обычно связанный с освобождением от разного рода табу, ограничивавших творчество при старом режиме. Творческие достижения революционного периода начала ХХ века были построены на прочном культурном фундаменте, созданном в дореволюционный период. Как было отмечено выше, важнейшие достижения науки, литературы, искусства при всех их новаторских чертах покоятся на этом фундаменте. Одно из свидетельств тому – высочайшие культурные достижения послереволюционного периода не только тех деятелей науки и культуры, которые остались работать на родине, но и тех, кто эмигрировали из страны после революции. Да и творческий всплеск деятельности «шестидесятников» во многом опирался на школу, полученную ими от наставников – носителей старых культурных традиций.

Поколение же, получившее возможности самореализации в конце ХХ века, выросло в ситуации, когда «управление» как наукой, так и искусством становилось все более забюрократизированным. Кроме того, акценты в образовании сместились в сторону прагматизма при подготовке кадров прежде всего для индустриального производства и обслуживания оборонных нужд государства. В результате общегуманитарные аспекты образования отходили на задний план. Два десятилетия эпохи «застоя» не могли не наложить свой отпечаток и на носителей человеческого капитала высокого качества. В итоге в массе своей они оказались не в силах взять те высоты, которые были под силу их предшественникам начала, да и середины ХХ века.

И если в целом ряде отраслей, связанных прежде всего с оборонными нуждами страны, наши ученые по-прежнему оставались конкурентоспособными, то успехи в других сферах научных исследований зависели прежде всего от того, насколько удачно те или иные научные коллективы были встроены в научно-бюрократические структуры, от которых, по сути, зависело финансирование исследований. Поэтому возможности реализации научного потенциала носителей человеческого капитала высокого качества зависели не столько от качества выдвигаемых ими идей, сколько от качества социального капитала руководителей научных подразделений, их связей в руководстве отраслью или даже государства (причем в ситуации слома начала 1990-х годов немаловажно было сохранение социального капитала руководителя при смене режима). Например, в сфере нанотехнологий, связанных с изучением новых форм углерода – фуллеренов, углеродных нанотрубок, а затем и графена, отечественные ученые во второй половине ХХ века не только проводили исследования на мировом уровне, но нередко добивались опережающих результатов. Однако их усилия далеко не всегда замечались и поддер-живались научными властями страны. В случае с фуллеренами поддержка, хотя и запоздалая, была получена только в 1990-е годы. А приоритет российских ученых в сфере исследования углеродных нанотрубок, впервые наблюдавшихся именно советскими учеными еще в 1952 году, так и не вылился в серьезную научную программу (см. [Терехов, 2011]).

Еще более сложная ситуация сложилась у творцов, посвятивших себя общественно научным и гуманитарным исследованиям, а также деятельности в области литературы и искусства. Здесь помимо ограничений, связанных с бюрократическими структурами системы «власти-собственности», действовали гораздо более жесткие, нежели в других сферах, идеологические ограничения. В результате в 1970-е годы многие носители высококачественного человеческого капитала, занятые в этих сферах, принимали решение об эмиграции из страны. Для кого-то эта эмиграция была просто вынужденной, альтернативой заключению в лагерь или психиатрическую лечебницу. По-мимо того, что эти люди к рубежу 1980 – 1990-х годов насильственно оказались вычеркнуты из внутристранового общекультурного контекста и не смогли воздействовать на него в той степени, в какой это было бы возможно, останься они на родине, наши потери этим не ограничились. Молодые люди, вступавшие в жизнь в 1970 –1980-х годах, были лишены многих потенциальных высококлассных наставников, способных дать импульс быстрому наращиванию их человеческого капитала. И эти потери невосполнимы. Такая ситуация также сказалась на общих процессах предреволюционного накопления человеческого капитала. Они оказались не столь интенсивными, какими могли бы стать, если бы не созданные властями идеологические и бюрократические ограничения.

Нельзя не сказать и о том, что революционный слом конца ХХ века оказался шоком для тех граждан нашей страны, включая и носителей элитного человеческого капитала, которые, с одной стороны, страстно желали и приветствовали преобразования, но с другой – столкнулись с неожиданными для них материальными и социокультурными проблемами. При этом важно, что помимо сложностей, вытекающих из резкого слома социально-экономической модели и вызванных этим материальных трудностей, носители человеческого капитала разных типов оказались перед лицом трудностей, обусловленных резким вступлением в мир, который уже в течение более двух веков внутренне перерабатывал присущие ему психологические проблемы. Прежде всего это проблемы перехода от общества иерархически-статусного, где успех оценивается в первую очередь по встроенности в выстроенную властью иерархическую систему, в общество, где таким мерилом оказывается «всеобщий эквивалент» - деньги.

Нельзя не учитывать того, что в развитых странах Запада достаточно долго и мучительно преодолевался этот психологический дискомфорт, связанный со «всевластием денег», когда отношения между людьми все более опосредуются денежными формами, оттесняя на задний план их истинную суть. По существу, значительная часть великой литературы XIX века была посвящена этой теме. А К.Маркс особо выделял явление, именуемое им товарным и денежным фетишизмом, когда «величины стоимости непрерывно изменяются, независимо от желания, предвидения и деятельности лиц, обменивающихся продуктами. В глазах последних их собственное общественное движение принимает форму движения вещей, под контролем которых они находятся, вместо того, чтобы его контролировать» [Маркс, Энгельс, т.23, с.85]. «В том строе общества, который мы сейчас изучаем, - пишет далее Маркс, - отношения людей в общественном процессе производства чисто атомистические. Вследствие этого их производственные отношения принимают вещный характер, не зависимый от их контроля и сознательной индивидуальной деятельности. Это проявляется прежде всего в том, что продукты их труда принимают вообще форму товаров. Таким образом, загадка денежного фетиша есть лишь ставшая видимой, слепящая взор загадка товарного фетишизма» [Маркс, Энгельс, т.23, с.102-103].

Об этом же Маркс писал и в «Экономических рукописях 1857 –1861 гг.», обвиняя экономистов в грубом материализме, когда они рассматривают свойства вещей, обретаемых ими в процессе производственных отношений, «как природные свойства вещей». Такой подход «равнозначен столь же грубому идеализму и даже фетишизму, который приписывает вещам общественные отношения в качестве имманентных им определений и тем самым мистифицирует их» [Маркс, 1980, ч.2, с.200]. Деньгам в буржуазном мире «как всеобщей форме богатства противостоит весь мир действительных богатств» [Маркс, 1980, ч.1, с.182]. Отсюда – болезненное стремление к овладению деньгами как концентрированному выражению и богатства, и статуса, и успеха, которые, как ошибочно представляется, также могут быть измере-ны в денежной форме.

Внезапно оказавшись в мире, где деньги обрели всеобъемлющую роль, подменив собой и привычные по прежней системе статусные отношения, люди испытали (и до сих пор продолжают испытывать!) сильнейший психологический стресс. Для его преодоления обществу Запада понадобилось более столетия, причем там вхождение в сам мир буржуазных отношений был относительно плавным. Поэтому не удивительно, что, оказавшись в подобной ситуации, носители разных типов человеческого капитала, включая и высококачественный человеческий капитал, испытали психологический шок, который не мог не сказаться на процессе творчества.

В этих условиях энергия носителей человеческого капитала разного типа нерационально расходуется не на творчество и не на совершенствование трудовых усилий, а на борьбу с этим внезапно возникшим психологическим напряжением. Причем этот дискомфорт, порожденный резкой сменой социально-экономической ситуации, дополнялся глубокой психологической травмой, сопровождавшей крушение советской системы, распада страны, по сути – травмой крушения идентичности, порождавшей настроения ностальгии по советскому прошлому: «Крушение советской империи, ее саморазрушение должно было с неизбежностью повлечь за собой крушение мифа – на осколках этого советского мифомира и возник этот феномен, который был ранее мною окрещен как «ностальящее»» [Иванова, 2011б, с.134]. Возникают стремление ухода от реальности, тоска по прошлым мифологизированным временам, отторжение окружающей действительности. Причем не только у аутсайдеров, но и у вполне успешно осваивающихся в новых условиях людей. В результате у нас, как отмечает Д.Дондурей, сложилась ситуация, «при которой экономическая система – сама по себе, а идеологическая – сама по себе». В идеологическом плане «наша новая социально-экономическая система во многом пользуется рудиментами старой, сохранением мифологии предыдущего строя» [Дондурей, Плискевич, 2008, с.90]. Но этот процесс мифологизации и прошлого, и настоящего блокирует поиски реальных путей успешного развития. Правда, нельзя не отметить, что феномен отторжения реальности, в которой ведущее положение занимают денежные отношения, как показывает история стран Запада, уже прошедших этот период, прехо-дящ. Но для его преодоления требуется не одно десятилетие. Пока же сло-жившаяся ситуация ставит свои ограничения развитию человеческого капитала.

Можно выделить еще один момент, оказавший воздействие на носителей человеческого капитала. Он связан с включением страны в общемировой научный и культурный контекст. Здесь прежде всего нельзя не выделить дополнительные трудности, поставленные перед нашими интеллектуалами самой необходимостью быстрого восполнения тех пробелов, которые возникли в предшествующие десятилетия в условиях искусственной оторванности от западной культуры. Об этом было сказано выше.

Но с включением в общемировой социальный и культурный контекст связаны и проблемы, обусловленные качеством самого этого контекста, теми процессами складывания как общества потребления вообще, так и массовой культуры в частности. Эти социальные и культурные изменения формировались в процессе становления самого индустриального общества. Как известно, индустриальное развитие стран Запада, ориентирующееся в первую очередь на стимулирование и развитие платежеспособного массового спроса, способствовало становлению «общества потребления» с определенными стандартами качества жизни рядовых граждан. В современном обществе сфера потребления стала одной из важнейших областей взаимодействия индивида со своим социальным окружением. Во многом с этой сферой связаны у него и процессы утверждения собственного статуса и идентичности.

В мир потребления, ориентирующийся в значительной степени на удовлетворение материальных и культурных потребностей личности, резко вошли люди, для которых привычной была иная среда. Для стран «реального социализма» при всех их декларациях о заботе о «благе народа» первичными всегда были «интересы государства», выливавшиеся в гипертрофированное значение производства средств производства вообще и отраслей ВПК в частности. Так, в промышленности СССР постоянно росла доля производства средств производства в ущерб производству предметов потребления. Если в 1940, предвоенном, году на долю производства средств производства приходились 61% промышленного производства и, соответственно, 39% - на долю производства предметов потребления, то в 1960 г. это соотношение составляло уже 72,5 к 27,5%, а в 1986 г. – 75,3 к 24,7%, что беспрецедентно в мировой практике (см. [Народное… 1988, с.84]). При этом к концу 1980-х годов отечественная промышленность выпускала больше, чем в США, истребителей – в 1,5 раза, танков – в 2,3 раза, атомных подводных лодок – в 3 раза, бронетранспортеров – в 8,7 раз, полевых орудий – в 12,5 раз [Баев, 2011, с.13].

Акцент на производстве средств производства в ущерб предметам потребления, правда, в меньших масштабах, был типичен и для других социалистических стран. Например, в Польше 1980-х годов лишь 20% национального дохода шло на потребление, тогда как 50% направлялось на капиталовложения в топливно-энергетический комплекс, а 30% - в металлургию и машиностроение [Шкаратан, Ильин, 2006, с.229]. Я.Корнаи отмечал, что различия в уровнях развития стран социализма и капитализма к 1980-м годам были более заметны именно в степени развития сферы потребления, нежели в производстве. Это было закономерным следствием той политики экономического роста, в которой инвестиции в производство были приоритетны по сравнению с вложениями в потребление [Kornai, 1992, p.303].

Но отставание от развитых стран по качеству жизни, уровню потреб-ления стало для широких масс важнейшим аргументом в пользу требований смены общественного строя. Как отметил В.Ильин, «мотором антикоммунистических революций явилось массовое стремление к модернизации, формулируемое различными слоями населения как желание жить «как на Западе». При этом для одних это стандарты жизни правящей западноевропейской элиты, для других – уровень пособий по бедности, старости, безработице и т.д.» [Шкаратан, Ильин, 2006, с.263].

Такое стремление войти в общество потребления было особенно ост-рым из-за того, что исходной позицией движения к этому обществу оказался не просто более низкий по сравнению с развитыми странами средний уровень потребления, но ситуация тотального дефицита. Она постепенно усугублялась по мере того, как все меньшая доля производства предметов потребления не могла покрывать потребности медленно растущего платежеспособного спроса. В такой ситуации для многих людей простой акт покупки необходимых предметов потребления становился самоценным, сопровождался гаммой чувств и эмоций, неведомых людям, не жившим в условиях дефицита. Причем пропаганда клеймила это естественное желание людей обустроить свою жизнь как «вещизм», «проявление мещанства» и т.п. Хотя действительно связанные с данным явлением эмоции, превращение стремления к удовлетворению материальных потребностей в самоцель, были закономерным следствием искусственно создаваемых препятствий к обустройству нормальной жизни, которые выстраивались властью в обществе дефицита и иерархической системы распределения.

Переход от общества дефицита к возможностям открытой экономики не мог не сопровождаться дополнительной психологической травмой, требовавшей компенсации в усиленном потреблении, будь то показное роскошество нуворишей или, скажем, появившиеся возможности свободной покупки ранее недоступной качественной импортной техники либо подержанных зарубежных автомобилей. В контексте данной работы важно отметить, что сама атмосфера стремления к потребительству, будучи естественной для людей, только что вышедших из экономики дефицита и перед которыми открылись возможности, позволяющие восполнить пробелы в потребительской жизни, накопившиеся за десятилетия, не очень способствовала сосредоточенности на совершенствовании своего человеческого капитала. Более того, в этой атмосфере у многих на первый план выступали отнюдь не творческие мотивы, а те креативные черты человеческого капитала, которые можно было быстро конвертировать в денежный капитал. А так как в сырьевой экономике, к тому же пронизанной специфическими социальными сетями, денежный успех сопутствовал прежде всего тем, кто смог «оседлать» либо бюджетные, либо связанные с экспортно-ориентированными отраслями денежные потоки, то это отразилось на мотивации носителей человеческого капитала разных типов. Сложности же, связанные с резким обесценением творческого труда, прежде всего в научной и художественной сфере, заставили многих носителей человеческого капитала, высокое качество которого подтверждалось на международном уровне, решать свои проблемы за пределами страны. Началась «утечка мозгов».

Сложившаяся ситуация не могла не отразиться на мотивации молодежи. В своих образовательных стратегиях она ориентируется прежде всего на получение знаний, связанных не с научной, инженерной или культурной деятельностью, а с возможностями встроения в первую очередь в чиновничий корпус, либо в области финансов и торговли, либо в сферы, связанные с отраслями топливно-энергетического комплекса, как с единственно успешными сферами экономики страны. Но такая тенденция, если она продолжится еще достаточно долго, в перспективе лишает нас человеческого потенциала, подготовленного к подлинно модернизационной деятельности, который обладает навыками и опытом, необходимыми и для экономики знаний, и для качественной перестройки имеющегося индустриального потенциала.

Не менее серьезные проблемы связаны с формированием и поддержанием общекультурного базиса человеческого капитала. Ведь феномен дефицита, характерный для социалистической экономики, был присущ и сфере культурного потребления, что не могло не отразиться на носителях человеческого капитала. Феномен дефицита в сфере культурного потребления, свойственный индустриальному развитию социалистического типа, наложился на общие проблемы индустриального общества. Это общество породило не только массовое конвейерное производство продукции, но и феномен массовой культуры. На «конвейер» было поставлено производство массового культурного продукта. Он был призван удовлетворять потребности массового ра-ботника индустриального производства – обеспечить ему условия для отдыха после тяжелого трудового дня.

В нашей ситуации на эту естественную потребность в культуре для отдыха, в массовой культуре накладывались и пропагандистские лозунги о «передовых культурных потребностях рабочего класса», а, по сути, возведение культурных представлений и потребностей идеолого-партийной элиты в ранг образцов. Хотя «образцы» эти часто не опирались на прочный общекультурный фундамент их носителей. Тем не менее власть выстраивала собственную шкалу культурных ценностей, пусть и ставившую ограничения на определенные низкосортные произведения, но одновременно исключающую из нее целые пласты высокой отечественной и зарубежной культуры как «далекой от культурных запросов трудящихся». Думается и здесь в кризисной ситуации разрыва социальной ткани общества, произошедшего в конце ХХ века, мы сталкиваемся и с последствиями разрыва начала ХХ века. В результате даже носителям высококачественного человеческого капитала далеко не всегда хватало внутренних сил, чтобы преодолеть воздействие той волны облегченной культуры и лозунгов, которые несло новое время.

Ведь ранее западная культура, нередко искусственно обретавшая символ «запретного плода», сама по себе без различения на высокую и массовую, многими воспринималась как символ «свободного мира». Прикосновение к ней трактовалось как приобщение к ценностям западного мира, а потому иммунитет против низкопробных ее продуктов в обществе не был выработан. Напротив, попытки противостоять триумфальному шествию как зарубежной поп-культуры, так и продукции быстро копирующих ее отечественных деятелей культуры (особенно в начальном периоде реформ) не встретили ни в обществе в целом, ни в его «элитной» части сколько-нибудь серьезного отпора.

Тем более что производители такого рода «культурной продукции» оказались у нас в особо благоприятных условиях из-за дефектов государственной политики в сфере культуры. Государственную финансовую подпитку нередко получают чисто коммерческие проекты сомнительного культурного содержания. По мнению известного режиссера К.Серебренникова, мы должны создать ситуацию, которая действовала бы «поперек «рынка», а не превращала любые артефакты в придаток к кассе» [Дондурей, Серебренников, 2010,с.91]. Такая ситуация в рыночном мире – не иллюзия. В развитых странах действуют разнообразные формы поддержки некоммерческих форм высокой культуры, равно как и экспериментов, поисков новых форм в литературе и искусстве. Коммерческий же сектор массовой культуры не только существует на собственные заработки, но и исправно платит налоги, пополняя государственный «кошелек» в том числе и для помощи некоммерческому сектору культуры. У нас же пока в ситуации господства «денежного фети-шизма», с одной стороны, и унаследованного от прошлого «остаточного принципа» финансирования культуры – с другой, смешиваются государст-венные и коммерческие потоки финансирования. Причем нередко это происходит в пользу сфер и отдельных лиц, озабоченных исключительно коммерческим успехом проектов. Особо ярко это проявляется в политике центральных государственных каналов телевидения. Важно, что происходит это в ситуации, когда человеческий капитал не только низкого, но и высокого качества несет на себе последствия потерь, обусловленных результатами разрыва социокультурной ткани начала ХХ века.

В уже цитированной работе В.Гаевского и П.Гершензона эта ситуация объясняется на примере неудачного опыта руководства Большим театром В.Васильева – одного из наиболее значительных отечественных танцовщиков 1960 – 1970-х годов, несомненно входящего в состав культурной элиты страны: «Оказалось, что ему, как и всем нам, катастрофически не хватает внутренней культуры. Оказалось, что все мы живем в мире красивых и прогрессивных лозунгов… Но еще все эти замечательные лозунги 1995 года (года назначения В.Васильева художественным руководителем Большого театра – Н.П.) – сплошная и радующая ухо туфта. Здесь я вынужден произнести то слово, которое тогда определяло очень многое в нашей жизни – не только в балете, но и в общественной жизни, в наших демонстрациях, шествиях, манифестациях, - прогрессивный китч» [Гаевский, Гершензон, 2010, с.191].

И далее следует горькая расшифровка этого понятия, связываемого не только с искусством, но и с общественной жизнью в целом, с самими представлениями о реформах и в экономической, и в политической жизни. Так, нашу демократию можно назвать «демократией для бедных» - «не в материальном смысле, а в том смысле, что наши представления, наши знания о том, что такое демократия, что такое демократические институты, были бедны настолько, что часто выражались лишь в возможности пойти на… демонстрацию… Демократия для бедных – это то же самое, что модернизм для бедных… - это искусство для тех, у кого крайне бедное представление о модернизме… Мы получили то, чего не имели (ранее – Н.П.) ни в общественной жизни, ни в искусстве, - но в крайне обедненной форме. Что в общем-то естественно, иначе и быть не могло. Неестественно другое: творцы этой новизны в нашей политике и в нашем искусстве не подозревали или не хотели признаться себе в том, что то, что они создают, - это не современная форма общественной, политической, художественной жизни, а просто ликбез, общественный, политический, художественный, но принимали и выдавали это за продукт совершенно законченный и абсолютно полноценный» [Гаевский, Гершензон, 2010, с.193].

Это проникновение «прогрессивного (и не только) китча» в среду носителей человеческого капитала не только низкого уровня, но и того уровня, который у многих ассоциируется с элитным человеческим капиталом (притом, что на деле, как это было отмечено выше, под видом элиты у нас скрывается квазиэлита, эрзац-элита), можно объяснить действием разных факторов. Тут и невосполнимые потери, которые понесла наша культура вследствие первого социокультурного разрыва начала ХХ века, и последствия многолетнего «отрицательного отбора», связанного с господством иерархических социальных отношений в рамках системы «власти-собственности», и результат долгой фактической изоляции от современной культуры Запада. Правда, в последнем случае надо сделать одну оговорку. Огромный вред культуре в советский период нанесли неоправданные запреты на допуск в страну подлинных достижений зарубежной культуры – как «высокой», так и «массовой». Эти запреты люди, интересующиеся теми или иными ее областями, по мере сил преодолевали индивидуально. Однако многие просто по незнанию были лишены возможности встретиться с ней, в их культурном багаже образовались пробелы, часто невосполнимые (кстати, обычно сочетав-шиеся с пробелами из-за незнакомства с лучшими образцами отечественной культуры, доступ к которым был затруднен по идеологическим мотивам).

В то же время нельзя не видеть и того, что выстроенные на пути культурных продуктов Запада барьеры нередко не пропускали к массовому отечественному читателю, зрителю, слушателю произведения невысокого качества. Тем тяжелее был удар, когда после снятия барьеров подобные творения хлынули на отечественный рынок. Лишенный привычной за долгие годы защиты массовый отечественный потребитель культурных благ оказался без того иммунитета от пошлости массовой культуры, который вырабатывается годами. Получившие же свободу отечественные представители шоу-бизнеса и иных сфер массовой культуры, очень часто не имеющие собственных оригинальных идей, стали тиражировать «маловысокохудожественные» зарубежные образцы на родной почве. Именно по такому принципу начало функционировать наше телевидение как наиболее массовый и коммерционализированный канал распространения культурных стереотипов.

Произошла новая «культурная революция», во многом сложившаяся под воздействием уже упомянутого «денежного фетишизма». Теперь это уже «гламурно-глянцевая революция», где «глянец» представляет эстетику для бедных, китчеобразную подделку красоты, а «гламур» - эстетику нуворишей. Такая среда, безусловно, воздействует на процессы формирования человеческого капитала разных типов в новых условиях, но в то же время ее нельзя отрывать и от предшествующего периода нашего развития, когда «глянец осуждался, именуясь «лакировкой» действительности. Это был шизофренически двойной самообман соцреализма: лакируя жизнь, осуждать лакировку» [Иванова, 2011б, с.281]. Гламур и глянец стали проводниками нового образа жизни. Но они же развивались, правда, под другими именами, и в советские времена, подпитывая болезненно формирующийся в условиях дефицита культ потребления, по сути, и тогда уводивший массы людей от решения общественно важных задач.

Однако в 1990 – 2000-х годах распространенность гламурно-глянцевой культуры обрела новое качество. Она вышла за рамки потребления и стала оказывать влияние и на иные аспекты экономической деятельности, включая производство. Распространяющиеся тенденции виртуализации реальности, имеющие своим истоком все более захватывающие повседневную жизнь принципы гламурно-глянцевой культуры, которая предполагает замену реальности симулякрами, привели к тому, что современный капитализм стал обретать новые качественные характеристики. Д.Иванов даже назвал это явление «гламурным капитализмом» [Иванов, 2011]

Гламур как культурная идея становится основой новых деловых стратегий, характера поведения не только на потребительском, но и на финансовом и фондовом рынках, где рейдеры начинают исходить из представлений не о долгосрочной доходности активов, а об их «модности». В частности, сам кризис 2008 г. Иванов связывает с «перепроизводством виртуальности». И сегодня перспективы многих компаний (в частности, Apple) он объясняет «сдвигом от логики виртуализации к логике гламура». Так что «гламур правильнее считать не просто стилем, эстетикой или идеологией, а универсальной логикой – рациональностью – сверхновой экономики» [Иванов, 2011, с.47]. Ученый показывает, что, развиваясь в логике гламура, где на передний план выходит «большая пятерка материи гламура» - роскошь, экзотика, эро-тика, «розовое» (радикальное виртуальное решение) и «блондинистое» (управляемая внешность, управляющая сознанием), производство обретает новые черты. Брэнд начинает играть существенно большую роль, чем реальные потребительские качества. И «гламуроемкость» продукции оказывается важнее ее наукоемкости. В результате «эффективность расходов на исследования и разработки определяются тем, в какой степени они направлены на имплантацию в продукт элементов большой пятерки» [Иванов, 2011а, с.52], а над «новой экономикой», «экономикой знаний», по сути, берет верх «красивая» экономика гламура (см. [Иванов, 2011б]).

Вновь возвращаясь с «площадки производства» в сферу культуры, я хотела бы отметить еще один аспект темы. Сегодня гламур и глянец поддерживаются властью, которая, очевидно, исходит из того, что на Западе одна из важнейших их черт – «неагрессивность, их способность психологически адаптировать человека к новой ситуации и даже к новой (для него) цивилизации» [Иванова, 2011б, с.283]. Однако в том, что касается отечественных производителей массовой культуры, следует признать, что они не выполняют эту важнейшую их функцию – воспитание нравов, привитие навыков и правил цивилизованного поведения, утверждение в массовом сознании нравственных общечеловеческих идеалов. В наших произведениях «масскульта», напротив, «торжествует культ садизма, нетерпимости, насилия и агрессии» [Иванова, 2011б, с.321]. То есть, наряду с выполнением функции «отвлечения», этот тип массовой культуры способствует и накоплению в обществе агрессии, готовой выплеснуться при любом осложнении ситуации, что по сути противоречит задачам массовой культуры как некоего «стабилизатора» индустриального общества.

В этой атмосфере «новой культурной революции», осложненной комплексом психологических травм, которые связанны с очередным разрывом социокультурной ткани общества конца ХХ века, усугублены процессами становления буржуазной цивилизации (в частности, явлениями «денежного фетишизма») и для своего преодоления требуют времени, оказывается не удивительным то, что всплеск свободы начала 1990-х не дал выброса творческой энергии того качества, которое было бы сопоставимо со свершениями ученых, литераторов, музыкантов, художников начала ХХ века.

Последствия этого разрыва представителями подлинно культурной элиты страны ощущаются уже давно, еще с 1960 – 1970-х годов, когда в силу естественных причин стало уходить поколение, становление которого, прошло еще до событий 1917 года. Достаточно вспомнить хотя бы знаменитое стихотворение Д.Самойлова о том, что произошло, когда «смежили очи гении» и «в опустевшем помещении стали слышны наши голоса». Завершение этого стихотворения – «Нету их и все разрешено…» – свидетельство ощущения поэтом серьезных потерь, понесенных нашим обществом и в плане общекультурном, и, особенно, в плане моральных ценностей как твердой, устойчивой базы, без которой любые надстройки рационального знания оказываются крайне хрупкими.

По сути, и тот разрыв социокультурной ткани, который произошел в начале ХХ века, сказался на состоянии человеческого капитала, накапливаемого впоследствии даже наиболее образованными слоями нашего общества. Потери, понесенные тогда, равно как и разрыв связей с наиболее передовыми странами (не только в смысле книжного знания об устройстве их общества, но и знания бытового, повседневного) имели своим результатом недостаточное постижение всей глубины проблем, связанных с процессом перехода общества из одного состояния в другое. Упрощенное понимание проблем ведет и к невостребованности обществом глубокого их толкования, равно как и тех, кто мог бы предложить такое толкование. «Гениев нет – или почти нет, - потому что они не нужны. Охлократия правит бал, сама решает, что есть истина и где теперь красота, кто свой, а кто чужой. Устраняется само понятие «гений». Его заменило сначала более или менее корректное «культурный герой», а с некоторых пор – совсем малопочтенное понятие «культовый персонаж»… И, что печальнее всего, то и дело предпринимаются попытки превратить гения в культового персонажа» [Гаевский, Гершензон, 2010, с.262-263].

Схоже характеризует ситуацию в науке Л.Гудков: «…за предшест-вующие 20 – 30 лет не было ни одного значимого теоретического достижения в этих сферах производства знания (в социальных науках – Н.П.), ни одного крупного события, которое можно было считать новым словом в науке, прорывом, формированием новой парадигмы. И такое положение дел не случайно, хотя оно мало кого смущает – в отечественных науках царит общее самодовольство эпигонов, воспроизводящих рутинный уровень работы зарубежных ученых. Подчеркну, я не хочу сказать, что нет отдельных частных замечательных работ или продуктивно работающих исследователей и научных коллективов. Как раз наоборот, легко можно назвать два – три десятка ученых (среди демографов, специалистов по миграции, по этнонациональным отношениям, специалистов по рынкам труда или занятости, по социологии элиты, историков политической системы СССР, культурологов и т.п.), работы которых соответствуют самым высоким образцам западной науки. Но не они определяют общую ситуацию в социальной науке, скорее наоборот, они изолированы от среды, и их успех и авторитетность связаны с тем, что они автономны и иначе мотивированы, нежели основной массив тех, кто составляет академическую и университетскую среды. Они заняты реальными, содержательными проблемами российского общества, а не имитацией научной деятельности» [Гудков, 2006, с.29-30].

Разумеется, в данном высказывании чрезмерно гипертрофированно охарактеризована картина современного состояния российской науки. Однако, в то же время, здесь, по-моему, точно выражена важнейшая часть ее мейнстрима – невольное стремление к усреднению, сглаживанию «острых углов», а не к рискованным творческим порывам. Это в целом соответствует господствующему и, к тому же, внедряемому властями типу культуры, ориентированной на «среднего потребителя», моду, гламур и глянец. В этом плане показательны выводы одного из последних исследований, специально посвященных анализу культурных предпочтений наиболее «продвинутых» в модернизационном плане слоев, которые квалифицируются его авторами как «социальные инноваторы» и «люди XXI века». Отмечая стремление представителей этого слоя нашего общества к поддержанию своего физического капитала (здоровья), к наращиванию человеческого и культурного капитала, они констатируют: «И все же «социальные инноваторы» являются потребителями прежде всего «среднего искусства», устраняющего крайности и возможности дифференциации» [Абрамов, Зудина, 2011, с.437]. Но такое внутреннее стремление к «срединности» не может не сказаться и на творческих потенциях инноваторов. Ведь творческий порыв – это всегда выход за рамки привычного, устоявшегося.

Кроме того, современная модернизация предполагает прорыв инноваторов к постиндустриальному обществу, выдвигающему в том числе и свои требования к творческому процессу. Однако в современном российском обществе, как отмечает А.Левинсон, проводящий специальные социологические исследования, сложилась особая ситуация: «Российское общество, находясь по ряду признаков в постиндустриальной фазе, в части культуры оказывается (довольно неожиданным с точки зрения социологической классики образом) обществом с массовой культурой и в определенном смысле – массовым обществом. Это, как известно из упомянутой классики, обычно есть признак и атрибут обществ на индустриальной фазе массового промышленного производства и пр. Российское общество, имея весьма специфическую экономику, скомбинированную из малого, но высокодоходного сырьевого сектора и большого низкооборотного сектора сервиса и госслужбы, в плане механизмов культурного и символического управления представляет собой слепок с иного общества. За неимением других моделей оно использует советские матрицы. В итоге с образованием среднего класса в нашем обществе проступила и распространилась феноменология отнюдь не миддлкласса, а махрового массового общества и массовой культуры с символическими формами, настолько анахронистичными, насколько они выглядят и воспринимаются «родными»» [Левинсон, 2009б, с.128].

Такая ситуация не может не сказываться на формировании человече-ского капитала, прежде всего высококачественного (или претендующего на звание такового). Проявлениями того драматического несоответствия, которое порождает в носителях человеческого капитала сочетание высококачественных инструментальных элементов и не соответствующей их уровню общекультурной базы, к сожалению, сопровождается весь период реформирования экономики и общества, переживаемый страной более двух десятилетий. В беседе на радиостанции «Эхо Москвы» (29 июля 2011 г.) один из руководителей издательского дома «Коммерсантъ», занимавший во второй половине 1990-х годов пост руководителя «Общественного российского теле-видения», А.Васильев рассказал о своем разговоре с Б.Патаркацишвили – партнером Б.Березовского. Васильев спросил, почему после выборов 1996 года, когда явно наметился выход страны из кризиса, начался слабый экономический рост и складывались условия для успешного развития, «олигархи» развязали информационные войны, спровоцировали политический кризис, усугубленный затем кризисными процессами в мировой экономике. На это Патаркацишвили ответил: «Какие мы олигархи. Мы были лишь кооператорами, лотошниками, только очень богатыми». Соответственно, и сознание, культура этих людей, при всех их достоинствах не могла подняться до уровня решения тех задач, которые они призваны были решать, находясь на той общественно-политической позиции, на которую их вознесла судьба.

Этот разрыв инструментальной и культурной составляющих человеческого капитала высших руководителей, будь то в политике или в бизнесе, ведет к тому, что инструментальные предложения, будучи окрашенными и подкрепленными не соответствующей им культурой более низкого уровня, ведут в итоге к упрощенным ошибочным решениям, не продвигающим страну вперед. Напротив, они замораживают застойные явления и в конечном счете усугубляют кризис.

Думается, обрисованная картина современной ситуации дает не только вариант объяснения тому, почему освобождение от ограничений социалистической системы не привело к появлению массы новых талантов во всех областях творчества – и научных, и художественных. Не менее, а может быть и более важно то, что эта картина позволяет точнее выявить состояние общекультурной, эмоциональной (вспомним Г.Беккера) основы, на которой сегодня покоится человеческий капитал разных типов – от высококачественного до типичного массового.

Представляется также, что при качественном анализе состояния человеческого капитала целесообразно учитывать такую категорию, как «ментальность», вбирающую в себя те психологические, нравственные, общекультурные компоненты, о которых речь шла выше. Л. и Р.Евстигнеевы, включая анализ ментальности в разрабатываемую ими концепцию экономической синергетики, отмечают, что для такого подхода «ментальность общества в целом и отдельного человека становится не дополнительным по отношению к экономике социальным феноменом, а обязательным экономическим компонентом социально-экономической системы» [Евстигнеева, Евстигнеев, 2010а, с.248]. Они подчеркивают, что происходящее сегодня в России «может быть интерпретировано как кризис ментальности. Практически корни этого кризиса лежат в кризисе управляемости общества как линейной системы. Неуправляемость – это ответ общественного сознания на неадекватность ему экономической и политической практики с точки зрения социально значимых для населения целевых установок и приоритетов государства» [Евстигнеева, Евстигнеев, 2010а, с.257].

Думается, что категория «ментальность» важна для социально-экономического анализа не только в рамках концепции экономической си-нергетики. Ее нельзя не учитывать, рассматривая качественные аспекты со-стояния человеческого капитала как отдельных индивидуумов, так и общества в целом. И приведенный очерк современного социально-психологического и культурного состояния нашего общества, прошедшего второй в ХХ веке разлом социокультурной ткани, на мой взгляд, важен как свидетельство современного состояния социокультурных, ментальных основ отечественного человеческого капитала разных типов – и высококачественного, элитного человеческого капитала, и человеческого капитала, способного к применению на сложных, но рутинных работах, и, наконец, человеческого капитала низкого качества. При этом высокие формальные показатели образовательного уровня носителей разных типов человеческого капитала лишь маскируют подлинное положение вещей, а значит, мешают поиску действительных путей выхода из кризиса, в котором оказались и экономика, и общество в целом.

Представляется, что анализ путей действительного, а не формального наращивания человеческого капитала разных типов, без которого невозможно решение подлинно модернизационных задач, будет неполон без выявления способов воздействия на данный процесс. При этом особо следует остановиться на проблемах, связанных как со сложившимися ценностными ориентациями населения, так и с качеством институциональной среды, непосредственно воздействующей на весь комплекс социально-экономических отношений вообще и на ситуацию с человеческим капиталом в частности.

Раздел III
Система ценностей, институты и человеческий ка-питал


Глава 7.
Система ценностей и человеческий капитал

Под ценностями понимаются «важнейшие элементы внутренней структуры личности, закрепленные жизненным опытом индивида, всей совокупностью его переживаний и отграничивающие значимое, существенное для данного человека от незначимого, несущественного. Совокупность сложившихся, устоявшихся ценностных ориентаций образует своего рода ось сознания, обеспечивающую устойчивость личности, преемственность определенного типа поведения и деятельности, выраженную в направленности потребности и интересов. В силу этого ценностные ориентации выступают важнейшим фактором, регулирующим, детерминирующим мотивацию личности» [Философский…, 1983, с.764]. То есть ценности человека способны побудить его к тем или иным действиям, направленным на воплощение в жизнь основанных на них представлений о должном и желаемом. Применительно к человеческому капиталу можно утверждать, что стремление индивида к формированию, накоплению человеческого капитала того или иного типа во многом опирается на сложившийся у него комплекс ценностных представлений.

В настоящее время проблеме базовых ценностей российских граждан посвящено много работ отечественных исследователей. Наиболее серьезные разработки ведутся в Институте социологии РАН, Институте философии РАН, в Национальном исследовательском университете – Высшей школе экономики и др. Большой интерес представляют исследования члена-корреспондента РАН Н.Лапина, Л.Беляевой, Н.Тихоновой, М.Горшкова, Н.Лебедевой, А.Татарко, В.Магуна, М.Руднева, В.Ядова и др. Немаловажно и то, что в 2006 г. Россия впервые участвовала в Европейском социальном исследовании (ESS). Это позволило, в частности, получить сравнительные данные о состоянии ценностных ориентаций россиян и представителей других европейских государств. Результаты этих разработок позволяют рассмотреть и такую локальную проблему, как влияние ценностных ориентаций на фор-мирование человеческого капитала – как индивидуального, так и страны в целом.

Здесь, на мой взгляд, важны два аспекта проблемы. Во-первых, на-сколько система ценностей, присущая россиянам, соответствует тем ценно-стным ориентациям, которые характерны для жителей развитых европейских стран или стран, успешнее нас проходящих период постсоциалистических трансформаций. Не кроется ли причина наших трудностей и неудач в том, что господствующая система ценностей нашего общества просто не соответствует канонам развитых обществ? Во-вторых, если на вопрос о соответствии ценностных ориентаций россиян параметрам, присущих современным модернизирующимся обществам, будет дан положительный ответ, возникает следующий вопрос. Какова должна быть государственная социальная политика, чтобы ее воздействие на ценностные ориентации наших сограждан стимулировало бы качественное улучшение современного состояния человеческого капитала, побуждало бы самих носителей человеческого капитала разных типов к его совершенствованию?

Благодаря Европейскому социальному исследованию, в котором в 2006 г. приняла участие и Россия, оказалось возможным сравнить данные о базовых ценностях населения 25 стран, собранные по единой методике. Среди них были европейские страны, относящиеся как к группе с устоявшейся социально-экономической и политической системой, так и к группе тех, кто прошел или еще проходит этап постсоциалистической трансформации. Причем важным аспектом этого исследования было изучение ценностных ориентаций, в наибольшей степени оказывающих воздействие на модернизационный потенциал общества, а значит, и на внутреннее стремление к совершенствованию человеческого капитала.

На основе методики Ш.Шварца, отличающейся широким охватом разных аспектов человеческой деятельности и четкой нацеленностью на выявление индивидуальных ценностей, в частности, по степени приоритетности были выявлены группы ценностей, располагающихся по осям «Открытость изменениям – Сохранение» и «Забота о людях и природе – Самоутверждение». Первая ось предполагает противопоставление таких ценностей, как, с одной стороны, стремление к риску и новизне, к самостоятельности, а также к гедонизму, формирующие в целом стремление к открытости изменениям. С другой стороны, противоположная тенденция, выражающаяся в стремлении к опоре на сильное государство, к послушности, безопасности, традициям, комфортности, оформлена в общий показатель «Сохранение». Вторая ось, обозначенная как «Забота о людях и природе – Самоутверждение», иллюстрирует другую оппозицию. С одной стороны, это значимость социального равенства, заботы об окружающих, а также о природе, с другой – роль для личности таких категорий, как власть, богатство, личный успех.

Созданное таким образом поле разнонаправленных ценностей позволило выявить тенденции, присущие каждой из рассматриваемых стран. Исследование показало, что в целом Россия вписывается в общеевропейскую ценностную картину. Например, Н.Лапин отмечает: «С одной стороны, в России многие ценности находятся на краю ценностного пространства; впрочем, и они оказываются отнюдь не в одиночестве, а по соседству с ценностями населения не только ряда восточноевропейских, но и некоторых западных стран. С другой стороны, совокупность ценностей, или ценностный кластер, с которым соотносит себя почти половина россиян (48%), одновременно является самым большим кластером общеевропейского ценностного пространства (36% всех европейцев); для 10 из 20 стран ЕС он, как и для России, является лидирующим, а в Португалии, Словакии и Румынии с ним соотносят себя свыше половины населения (соответственно, 51%, 52% и 60%)» [Россия… 2009, с.51].

Таким образом, данные Европейского социального исследования подтвердили, что наша страна по своей системе ценностей принадлежит к европейской семье. В то же время, сегодня «в целом Россия находится на сложной, рисковой грани между удовлетворительным и тормозящим инновационное развитие соотношением ценностно-мотивационных векторов населения страны как социетального сообщества» [Лапин, 2009, с.45].

С точки зрения оценки состояния человеческого капитала российских граждан, важны также результаты еще одного аспекта Европейского социального исследования. Были проанализированы данные не только по странам в целом, но и их разбивка по отдельным респондентам. Это позволило выделить в каждой стране по четыре группы (кластера) лиц, тяготеющих к тому или иному набору базовых ценностей и, соответственно, полюсу рассматриваемой ценностной картины. Выяснилось, что такое разделение людей присуще всем странам, включенным в исследование, но качественные различия между ними формируются на основе той пропорции, в которой преобладает или, наоборот, находится на обочине ценностной картины каждая из выде-ленных групп.

Были сформированы четыре кластера (см. рис.1). Кластер I с самыми низкими значениями по горизонтальной оси и незначительными по вертикальной, то есть с сильно выраженными ценностями открытости изменениям в ущерб сохранению и достаточно выраженными ценностями заботы о людях и природе в ущерб самоутверждению. Кластер II объединяет группу со средневыраженным сочетанием ценностей открытости изменениям и сохранения и наиболее высоким среди других групп тяготением к полюсу самоутверждения. У включенных в кластер III, напротив, ярко выражено тяготение к полюсу «Заботы о людях и природе» при умеренной ориентации на ценности сохранения. И, наконец, те, кто концентрируются в кластере IV, отличаются крайне высокими показателями ценностей самоутверждения в ущерб ценностям заботы о людях и природе, равно как и стремлением к полюсу «Сохранение» в противоположность открытости изменениям (см. [Россия…2009, с.255-260; Магун, Руднев, 2010, с.6-10]).

Разделение на кластеры позволило определить, что для наиболее продвинувшихся по пути современной модернизации стран характерно тяготение населения к кластерам I (в нем лидируют Австрия, Дания, Нидерланды, Швеция, концентрирующие в нем не менее четверти своего населения) и III (лидеры – Бельгия, Испания, Финляндия, Франция, Швейцария и Швеция, сосредоточившие тут от 36 до 55% населения). В то же время среди аутсайдеров в этих кластерах оказались представители постсоциалистических стран – Польши, Румынии, Словакии, Украины, России. Причем кластер I – наименьший по численности, то есть инновационная ценность «Открытость изменениям» отнюдь не господствует и среди жителей успешных западноевропейских стран.

В противоположность I и III кластерам в кластерах II и IV лидируют постсоциалистические страны: в кластере II – Латвия, Румыния и Словакия (каждая «вносит» в него более половины населения); в кластере IV – Польша, Россия и Украина («вносят» по 35 – 40% населения). Соответственно, наименьшая доля в этих кластерах западноевропейских стран – Испании, Финляндии, Франции Швейцарии (кластер II) и Австрии, Нидерландов, Франции, Швейцарии и Швеции (кластер IV).

Можно сказать, что по ценностным ориентациям, направленным на креативность и открытость изменениям европейские страны делятся на две группы, в одной из которых преобладают страны Западной Европы, а в другой – постсоциалистические государства. Россия занимает среди последних среднее положение и, следовательно, нельзя говорить о том, что базовые ценностные ориентации россиян являются социокультурным препятствием для развития как общеевропейских процессов постиндустриальной модернизации, так и, в частности, для успешных постсоциалистических преобразований.

Кроме того, кластерный анализ показал, что по своей ценностной структуре российское население неоднородно (как, впрочем, неоднородно население всех государств). Наряду с большинством, попавшим в кластер II (43%) с преобладанием ценностей самоутверждения и в кластер IV (35%), где господствуют ценности сохранения, в России есть и достаточно значительное меньшинство, которое разделяет ценности, более типичные для жителей развитых стран. Так, 17% наших сограждан вошли в кластер I с резким преобладанием ценностей открытости изменениям, а 5% - в кластер III с выраженной ориентацией на ценности заботы о людях и природе.

Нельзя сказать, что такая конфигурация ценностных ориентаций полностью накладывается на сложившуюся структуру отечественного человеческого капитала. С одной стороны, скажем, люди с человеческим капиталом высокого качества вполне могут быть приверженными ценностям не только открытости изменениям, но и сохранения. И, возможно, как раз сочетание таких ориентаций, особенно у представителей элиты, было бы оптимально для гармоничного эволюционного развития страны. С другой стороны, сочетание приверженности ценностям самоутверждения с человеческим капиталом низкого качества может иметь разрушительные последствия, ибо в этом случае цель такого индивидуума может быть достигнута не на путях самоусовершенствования, а благодаря формальному или неформальному участию в перераспределении рентных доходов (неважно, на высших или низших ступенях иерархии).

В то же время, естественно предположить, что именно то меньшинст-во, которое входит в кластер I, составляют люди с явным стремлением к наращиванию высококачественного человеческого капитала, ибо открытость изменениям сама по себе предполагает стремление к наращиванию знаний, совершенствованию инновационного потенциала. Это предположение подкрепляется и тем фактом, что доля россиян, включенных в кластер I, лишь немногим меньше экспертных оценок доли лиц, обладающих человеческим капиталом высокого качества, фиксируемых во многих социологических исследованиях.

Но при всей важности наличия в России достаточно солидного числа носителей потенциально инновационных ценностей нельзя не учитывать и господство в обществе большинства, ориентированного на ценности самоутверждения или сохранения. При наличии у его представителей достаточных властных ресурсов, к тому же подкрепленных, с одной стороны, формальными и неформальными институтами, а с другой – не поддержанными высоким культурным и образовательным потенциалом, возникает ситуация, когда они оказываются способны не только блокировать инновационные устремления модернизаторов, но и создавать общую атмосферу отторжения самих инноваторов. В условиях открытости страны это крайне опасно, ибо подталкивает последних к поискам иных мест проявления своих талантов, где созданы условия для более продуктивной работы. Не случайно поэтому 2000-е годы при всем росте в этот период экономики и повышении реальных доходов населения ознаменовались нарастающей эмиграцией. При этом уезжают из страны люди наиболее активные, квалифицированные, полные сил – и предприниматели, и ученые, и деятели искусств. По данным главы Счетной палаты РФ С.Степашина, только за 2008 – 2010 годы из России уехали 1,25 млн человек – цифра, сопоставимая с эмиграцией после революции 1917 года! (см., например,[Алякринская, Докучаев, Завидонова, 2011, с.4]).

Поэтому можно предположить, что успешность постиндустриальных модернизационных процессов зависит не только от наличия потенциальных модернизаторов, но и от создания условий для их успешной работы и жизни в стране. В этом плане представляется важным сочетание качества накопленного человеческого капитала, соответствующего модернизационным задачам, с благоприятствующей этим задачам конфигурацией ценностных ориентаций общества. И здесь при всей благоприятности потенций для прогрессивного развития, вытекающих, в частности, из того факта, что по своей ценностной структуре наша страна вписывается в общеевропейский контекст, нельзя не учитывать и другого. На данном этапе развития население России в массе своей все еще ориентируется на совокупность ценностей, ориентирующих прежде всего на «сохранение», а не на развитие, равно как и на «са-моутверждение», нередко выливающееся в проявления агрессивного адаптационного индивидуализма. Причем здесь действуют в массе своей стереотипы, выработанные привычными за десятилетия условиями жизни в системе «власти-собственности».

Правда, как отмечает Н.Тихонова, за последние полтора – два десятилетия Россия при всей специфике характерной для нее культурной модели далеко продвинулась по пути социокультурной модернизации. «При этом часть норм и ценностей в ходе социокультурной модернизации заменяется в ней другими, зачастую альтернативными, а часть меняет свой смысл. Так, ценность свободы, например, остается, но смысловое наполнение ее становится иным, то же относится к пониманию института частной собственности и т.д.» [Тихонова, 2011, с.18].

Социологи, изучающие нормативно-ценностную картину современного российского общества, подчеркивают, что в настоящее время в нем происходят сложные и еще далекие от завершения процессы как постсоциалистической трансформации, так и преобразования общества из индустриального в постиндустриальное. А.Гофман охарактеризовал их как «модернизацию традиционности», которая представляет собой процесс, присущий многим странам, находящихся на такой же стадии преобразований. В этом процессе преобразований разнонаправленные традиции и инновации «образуют неразрывное единство: одни превращаются друг в друга и не могут существовать друг без друга, так же как без культурных заимствований, диффузии, моды, туризма, самых разных форм глобализации и информатизации» [Гофман, 2008, с.27].

Важно, что в российской многовековой истории есть место не только для государственнических, но и для либеральных традиций, ориентированных на модернизацию в европейском понимании. Всегда были группы людей, достаточные для проведения в жизнь соответствующих преобразований. И если нередко можно слышать, что обычно у нас в стране период либеральных реформ оканчивается контрреформами, в основе которых была опора на силу и принуждение, то этот процесс можно представить и в обратном порядке. Любая контрреформа также заходила в тупик, страна оказывалась в кризисной, нередко трагической, ситуации, вырождалась и создавала внутри контрреформенного развития предпосылки для новой серии реформ либе-рального толка. Все это связано с тем, что «Россия как большое, сложное, дифференцированное общество обладает сложным, дифференцированным и противоречивым культурным наследием» [Гофман, 2008, с.43].

И в новых условиях открытости миру и постиндустриальной модернизации отечественные традиции модернизационного толка и лежащие в их основе ценностные ориентации людей получают новые импульсы. В то же время сегодня этот процесс находится лишь на начальном этапе. Поэтому пока в целом «население России в основной своей массе не готово к конкуренции в третичном и четвертичном секторах экономики, а также в высокотехнологичных отраслях индустриального сектора. Его нормы и ценности соответствуют скорее индустриальному этапу экономического развития» [Тихонова, 2011, 19].

Эта констатация свидетельствует, в частности, о том, что в стране не-достаточное количество носителей человеческого капитала, способных ответить на вызовы экономики постиндустриального общества. Сложившейся ситуации соответствует и картина градации групп населения с теми или иными ценностными ориентациями, в которых явно преобладают носители по преимуществу ценностей сохранения и самоутверждения, а не открытости изменениям.

На первый взгляд такая картина входит в противоречие с известными данными об относительно высоком уровне развития человеческого капитала в стране, основанных на общих формальных показателях образовательного уровня населения. Так, Н.Лапин утверждение о том, что «по ряду существенных параметров Россия достаточно похожа на Европу и опережает многие восточноевропейские страны ЕС либо находится на их уровне», хотя в то же время имеет немало параметров, по которым отстает от них или вовсе не похожа, подкрепляет следующим образом: «…по уровню образования и доле профессионалов высокой и средней квалификации Россия опережает восточноевропейские страны, но одновременно превосходит их по доле рабочих низкой квалификации…» [Россия… 2009, с.51].

Думается, при апелляции к данным о высокой доле образованных и квалифицированных специалистов, занятых в российской экономике, нельзя абстрагироваться от того, что тут мы имеем дело с формальными показателями, не отражающими те процессы качественного наполнения понятия «человеческий капитал», о которых шла речь выше. Тот человеческий капитал, который сложился сегодня в стране, несет на себе отражение сложных и противоречивых процессов его формирования на протяжении всего ХХ века. И при всех прогрессивных аспектах этого развития нельзя игнорировать и отрицательных его моментов, основы которых были заложены еще в советский период и которые лишь усугубились в постсоветские десятилетия.

Полезно напомнить тут об одном интересном наблюдении, сделанном еще в 1960-е годы в исследовании, проведенном под руководством А.Здравомыслова и В.Ядова и опубликованном в 1967 г. в монографии «Человек и его работа». Его результаты затем были развиты В.Ядовым в ходе дальнейших работ. В частности, выстраивая систему ценностных ориентаций советского рабочего, авторы охарактеризовали ценность образования как значимую в общественном мнении, но малоустойчивую в реальном поведении (к таковым же относились и ориентации на общественно-политическую активность или рационализаторство) [Здравомыслов, Ядов, 2003]. Не случайно в отечественной практике контроля результатов обучения как среди школьников, так и среди студентов очень широкое распространение имеют практики списывания, использования шпаргалок, даже сдачи экзаменов подставными лицами и т.п. То есть учащиеся (а нередко и преподаватели) нацелены не на объективную оценку знаний, а на получение формального положительного результата проверки вне зависимости от способа достижения результата.

Такое отношение к образованию как к чему-то способствующему по-лучению скорее более высокого статуса в сложившейся иерархии нежели подлинных знаний – основы роста человеческого капитала, сложившееся в годы, предшествующие рыночным реформам, в том числе и в результате проводимой государством социально-экономической политики, обусловленной требованиями экстенсивного развития производства, еще более усугубилась в последние десятилетия. Так, А.Фурсенко, говоря о проблемах системы образования в 2000-е годы, отмечал: «…не все люди, имеющие атрибутику (соответствующие документы об образовании – Н.П.), обеспечены теми местами, которые, как они считают, должны соответствовать этой атрибутике. Если бы всем людям, имеющим сегодня диплом о высшем образовании, предложили места, которые должны соответствовать этим дипломам, то, я думаю, большая часть из них провалилась бы, в чем мы, собственно говоря, убедились, когда начался кризис и начались сокращения. Квалифицированных людей, как правило, все-таки не сокращают, не высвобождают, за этих людей держатся из последних сил, сохраняя все возможности для того, чтобы они сохранились на своих местах» [Фурсенко, 2010, с.78]. То есть большим числом людей, обладающих теми или иными документами об образовании, процесс их получения рассматривался, по сути, не как подтверждение качества обретенного в результате обучения человеческого капитала, а лишь как некий символ определенного статуса, необходимого для занятия привлекательных должностей.

В то же время нельзя не согласиться с тем, что «образовательная структура расходится с профессионально-квалификационной структурой рабочих мест… Полученный работниками в системе образования запас компетенций и, соответственно, человеческого капитала не воспроизводится, не обновляется в течение трудовой жизни, и российский бизнес пока не проявляет интереса к тому, чтобы пополнять регулярно в течение жизни уровень компетенций, уровень подготовленности своих работников» [Бессонова, Гимпельсон, Кузьминов, Ясин, 2010, с.73-74].

Такое расхождение образовательной структуры и потребностей экономики и общества имеет своим следствием также и то, что получившие качественное образование, добросовестно наращивавшие свой человеческий капитал в годы учебы люди не смогли его реализовать в период трудовой деятельности. А такая ситуация усугубляет отмеченную тенденцию к ослаблению ценности образования как средства наращивания человеческого капитала и достижения на этой основе успеха в карьере, бизнесе и т.п. В том же направлении действует и сложившаяся практика занижения оплаты труда на нужных обществу рабочих местах в целом ряде жизненно важных отраслей (науке, культуре, образовании, здравоохранении и т.п.). Необходимые для работы в подобных сферах высококвалифицированные специалисты в большинстве своем получают вознаграждение, не соответствующее уровню их квалификации. А общее недостаточное финансирование данных видов деятельности нередко делает ее невозможной по чисто технологическим причинам (отсутствие средств на приобретение нужного оборудования, расходных материалов и т.п.) даже для альтруистически настроенных энтузиастов. В результате происходят или вымывание специалистов, особенно молодых, из этих видов деятельности, или упрочение там теневых отношений, компенси-рующих официальную недооценку труда.

Данный фактор можно прямо отнести к неверно выбранным государством приоритетам в социальной политике. Но одновременно этот фактор в течение двух десятилетий действовал как размывающий значение ценности образования и, соответственно, наращивания связанного с ним человеческого капитала у достаточно широких масс населения. Эти массы приучились смотреть на свидетельство об образовании лишь как на бумагу, дающую определенный статус.

Подтверждение этому тезису можно найти в различных исследованиях современного состояния ценностных предпочтений россиян, притом что одновременно фиксируется и «явно выраженный потенциал и вектор развития, прежде всего в сфере экономики», проявляющийся в высоком уровне ценностей «мастерства» [Лебедева, Татарко, 2007, с.156]. Например, авторы серьезного исследования ценностей культуры Н.Лебедева и А.Татарко в 1999 и 2005 гг. провели два этапа исследований динамики ценностных предпочтений россиян в двух группах – студентов и учителей, то есть среди представителей как молодежи, так и среди ее наставников и средних, и старших возрастов. Анализируя динамику показателей за шесть лет, они в целом отмечают движение в сторону отказа от ценностей коллективизма в пользу пред-почтения ценностей индивидуализма [Лебедева, Татарко, 2007, с.225]. Правда, с точки зрения модернизационных задач такое движение, на мой взгляд, мало что говорит, ибо и индивидуализм может быть агрессивно-адаптационным (что ярко проявляется в нашей жизни и явно коррелирует с предпочтениями ценностей самоутверждения), и подлинный коллективизм столь же необходим для самоорганизации «снизу» для решения модернизационных задач. Важно не подменять коллективизм патернализмом, который также присущ большинству наших сограждан.

С позиций выделения ценностных предпочтений, жизненно важных для мотивации в формировании качественного человеческого капитала, в наборе ценностей, которыми оперируют Лебедева и Татарко (а сюда входят и семья, и здоровье, и смысл жизни, и уважение традиций, и самоуважение, и успех, и независимость, и скромность, и т.д.), мне хотелось бы обратить внимание на ценности творчества и интеллекта.

В том, что касается творчества, в качестве положительного момента можно отметить лишь то, что эта ценность в 2005 г. исчезла из списка наименее предпочтительных ценностей у студентов, где она находилась в 1999 г. Но в целом данная ценность так и не вошла в список наиболее предпочтительных ценностей ни у студентов, ни у учите-лей. То есть творчество, в принципе, оказывается среди ценностей, к кото-рым большинство наших сограждан, как правило, равнодушно.

Что касается ценности интеллекта, то она в обоих опросах оказалась среди наиболее предпочитаемых ценностей. Разумеется, это не может не радовать. Хотя, если учесть, что опрашиваемые – студенты и учителя – это как раз те, кто должны быть в наибольшей степени озабочены наращиванием человеческого капитала, как своего, так и своих учеников, то вряд ли правомерно экстраполировать такие предпочтения на все общество. В то же время, сравнение опросов 1999 и 2005 гг. показывает пусть незначительное, но падение значимости этой ценности у опрошенных. У студентов ценность интеллекта спустилась с седьмого места среди наиболее предпочитаемых ценностей в 1999 г. на десятое в 2005 г., пропустив вперед такие ценности, как достижение успеха, выбор собственных целей и верность; у учителей падение было не столь значительным – с седьмого на восьмое место [Лебедева, Татарко, 2007, с.222-223].

Такое, пусть и медленное, но снижение в последнее десятилетие цен-ностей, способных стимулировать людей к наращиванию высококачествен-ного человеческого капитала, а значит – к изменению соотношения между разными типами человеческого капитала в пользу более развитых, отражает общие настроения. Ибо сами условия жизни в современной России показывают, что достижение успеха (а под ним сегодня большинство понимает материальное благополучие) строится не на путях наращивания человеческого капитала, а прежде всего благодаря встраиванию в социальные сети, образуемые системой «власти-собственности». Напомню данные таблицы 8, согласно которым среди выпускников вузов в 1996 – 2008 годах неуклонно снижается доля тех, для кого признаком хорошей работы является работа по призванию, и, напротив, растет число предпочитающих прежде всего высокую оплату труда.

Возникает вопрос: возможно ли, опираясь на какие-то господствующие в обществе ценностные ориентации, построить социальную политику таким образом, чтобы у того большинства, которое сегодня довольствуется формированием человеческого капитала невысокого качества, появились стимулы к его наращиванию? Тем более что, как было показано выше, согласно сравнительным европейским исследованиям, Россия вполне вписывается в общую ценностную картину современных европейских стран, пусть и тяготея к ее постсоциалистическому полюсу, что вполне естественно.

Представляется, для ответа на этот вопрос целесообразно обратиться к результатам кросс-культурных исследований, проведенных Р.Инглхартом. В данном случае интерес представляет та часть его работы, где он сопоставляет такие дуальные оппозиции ценностных ориентаций современного общества, как «традиционные ценности – секулярно-рациональные ценности», с одной стороны, и «ценности выживания – ценности самовыражения» - с другой. Проанализировав собранные по единой методике данные по 120 странам мира, он представил каждую из рассматриваемых стран на своеобразной «карте» (см. рис.2), на которой ось ординат составляет первая пара ценностей, а ось абсцисс – вторая (см. [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.99, 138 и др.]).

В концепции Инглхарта, если оппозиция «традиционного» и «секулярно-рационального» в ценностных предпочтениях отражает прежде всего контраст между обществами в зависимости от того, какую роль в их жизни продолжают играть традиционные ценности, прежде всего религия, то противопоставление «выживания» и «самовыражения» является выражением стремления к ценностям материалистическим либо постматериалистическим (связанным в первую очередь с удовлетворением духовных потребностей, обусловленных более высоким качеством жизни). Как показал ученый, страны, находящиеся на более низком уровне социально-экономического развития, в целом тяготеют к полюсу ценностей выживания, ибо «выживание – потребность настолько фундаментальная, что, когда она находится под вопросом, вся жизнь человека определяется этим фактором» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.206]. Однако при этом «однозначной взаимосвязи между социально-экономическим развитием и преобладанием постматериалистических ценностей не существует, поскольку эти ценности отражают субъективное ощущение защищенности, а не объективный уровень экономического развития как таковой» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.150].

Инглхартом было, в частности, выявлено четкое отрицательное воз-действие на ценностную структуру населения самого факта наличия в их истории периода социалистического строительства: «Коммунизм наложил четкий отпечаток на систему ценностей тех, кто жил под его владычеством». И далее: «Посткоммунистическая бинарная переменная также оказывает значительное негативное воздействие на ценности выживания/самовыражения» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.100, 105]. Более того, Инглхарт выявил следующую закономерность: «…несмотря на сравнительно резкие межпоколенческие различия, говорящие о том, что в последние 60 лет жизнь людей в восточных посткоммунистических странах становилась все более защищенной, в настоящее время их жители придают ценностям выживания даже большее значение, чем граждане стран с низкими доходами населения» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.167].

Думаю, этот факт можно объяснить не только трудностями постсоциалистической трансформации, связанными с ними экономическим кризисом и резким падением уровня жизни. Не менее важным фактором, прежде всего психологическим, оказалось то, что при смене социально-экономической системы люди столкнулись не просто с массой трудностей и проблем, но с трудностями и проблемами непривычными, совершенно новыми для них. Эта непривычность новой общественной атмосферы, незнание того, как успешно противостоять новым вызовам, мультиплицировало возникшие сложности, усугубляло психологическую атмосферу неопределенности, потери уверенности в завтрашнем дне. Все это способствовало росту значения ценностей выживания во всех постсоциалистических странах, что наглядно демонстрируют «карты» Инглхарта.

На них эти страны четко образуют локализованную группу, тяготеющую к полюсу ценностей выживания, хотя, разумеется, в неравной степени. Например, Восточная Германия, Чехия, Словения, Хорватия, Словакия, Польша в меньшей степени по сравнению с другими постсоциалистическими странами тяготеют к полюсу ценностей выживания. Им, скорее, присущ некий баланс между ценностями выживания и самовыражения. В наибольшей степени ценностям выживания привержено население таких стран, как Молдавия, Украина, Болгария, Албания, Румыния, Белоруссия и др. Россия на этой «карте» ближе всех других постсоциалистических стран (кроме, пожалуй, Молдавии) располагается к «полюсу» ценностей выживания. Можно ут-верждать, что эти ценности являются основными в формировании жизнен-ных стратегий населения постсоциалистических стран, и прежде всего Рос-сии, как в наибольшей мере приверженной этим ценностям.

Следовательно, есть шанс такого выстраивания социально-экономической политики, при котором, воздействуя на ценности выживания, окажется возможным изменить стратегии индивидуального поведения людей. Новую социально-экономическую политику целесообразно выстраивать таким образом, чтобы «выживание» стало сопрягаться у них с потребностями наращивания человеческого капитала – и своего, и своих детей. Причем важно так построить эту политику, чтобы потребность в наращивании человеческого капитала, в повышении своего общеобразовательного и культурного уровня возникала не только у лиц, уже обладающих человеческим капиталом достаточно высокого уровня и их детей (эта группа населения и без подобных мер знает цену качественным знаниям и умениям), но прежде всего у тех, чей человеческий капитал в предшествующие периоды был развит не-достаточно, а потребности в его совершенствовании или вовсе отсутствова-ли, или были минимальны.

Важно подчеркнуть, что сам принцип опоры на ценности выживания уже давно используется в нашей стране при построении социальной политики. О.Шкаратан в свое время подверг критике популярный тезис о неэффективности российской социальной политики, декларируемой как политика помощи слабым. С его точки зрения, проводимая государством социальная политика по-своему весьма эффективна, но она направлена отнюдь не на официально прокламируемые цели. Подлинные ее цели – это «социальная стабильность на основе неявного консенсуса власти и населения, который строится на экономике выживания. Особенности существующей модели социальной политики «поддержания выживания» сводятся к практической бесплатности ряда базовых нужд населения, натурализации потребления и обмена товарами и услугами, возникновению у населения модели «коллективного выживания»» [Государственная… 2003, с.62-63].

Разумеется, в данном случае «политика выживания», в том виде, в каком она практикуется и поныне, поддерживается ориентациями не только на ценности выживания, но и на такие ценности, как сохранение и самовыражение. Их господство обеспечивает также лидерство в кластерах II и IV, о которых говорилось выше и к которым суммарно тяготеет почти 80% населения страны. Но такое сочетание ценностных ориентаций, как показала практика по крайней мере последнего десятилетия, когда страна вышла из периода спада производства и начался восстановительный рост, отрицательно сказывается на процессах развития и совершенствования человеческого капитала при всем видимом благополучии формальных показателей. Сегодня это видно и руководству страны. Так, в докладе экспертов, работающих по заданию Правительства РФ над «стратегией - 2020», проводимая до сих пор экономическая и социальная политика фактически признана несостоятельной. Красноречиво и само название доклада – «Новая модель роста – новая социальная политика». Его авторы предлагают «осуществить маневр за счет высокого качества человеческого капитала, а не только за счет природных ресурсов и большого внутреннего рынка». Предполагается, что «новая социальная политика должна поддерживать не только незащищенные группы населения, но и те, что способны к инновациям, т.е. средний, или, как его называют эксперты, креативный класс, доходы и социальные установки которого позволяют выбирать модели трудового поведения и потребления» [Письменная, 2011].

Это стремление «развернуть» социальную политику лицом к «креативному классу», то есть к обладателям человеческого капитала высокого качества, нельзя не признать необходимой, но вряд ли достаточной мерой. Ведь по самой своей природе эта группа стремится к постижению нового, к инновациям, привержена ценностям «открытости изменениям». Однако ей для успешной работы необходимо создание условий как материального, так и психологического свойства. Важно, чтобы труд этой части общества получал оценку, адекватную ее вкладу в развитие экономики и общества, чтобы в оценках этого вклада различных групп населения учитывался прежде всего человеческий, а не социальный капитал. Последний ассоциируется в первую очередь с местом в статусной иерархии и формируется преимущественно на основе рентных отношений, перераспределения получаемых рентных и иных доходов.

Господство социального капитала над человеческим, присущее утвердившейся у нас системе «власти-собственности», обусловливает и общее стремление основных бенефициаров к получению как можно большей доли природной ренты, а значит, к гипертрофированному развитию тех отраслей, где эта рента может быть получена, в ущерб остальным видам деятельности. Такая политика формировала и соответствующие стратегии выживания населения, каждая из групп которого стремится к наращиванию своей доли «рентного пирога», будь то доходы высокооплачиваемых чиновничьих или силовых группировок либо разные типы выплат и пособий низших или даже средних слоев населения. Соответственно, и ценности выживания ассоциируются у большинства населения с возможностями лучше встроиться в эту рентную структуру. Возможности же, связанные с наращиванием человеческого капитала, а не с его формальными символами в виде разного рода ди-пломов, большинством населения признаются ничтожно малыми.

Представляется, что для качественного изменения ситуации в стране важно так перестроить всю экономическую и социальную политику, чтобы в стратегиях выживания статусно-рентные отношения, ассоциируемые с социальным капиталом, были смещены на второй план, а на первый вышли бы предпочтения, связанные с развитием человеческого капитала.

Такая переориентация в предпочтениях значима не только для носителей высококачественного человеческого капитала. И те слои нашего общества, которые сегодня ориентируются преимущественно на удачное встраивание в статусно-рентную иерархию доходов, при ослаблении значения этой стратегии могут начать пересмотр своих предпочтений. Под воздействием гипертрофированно развитых ценностей выживания они, возможно, придут к выводу о важности и для них наращивания своего человеческого капитала.

Если для современных развитых обществ качественное отличие от предшествующего этапа развития состоит в том, что проигрывающие в конкурентном соревновании на рынке труда неквалифицированные работники, не имеющие доступа к средствам производства или финансовому капиталу «имеют возможность приобрести человеческий капитал, чтобы получить свою часть тех гигантских выгод от глобализации, которыми пользуются их высококвалифицированные соотечественники» [Лал, 2010, с. 224], то в России ситуация принципиально другая. На пути такого развития событий стоит институциональная структура системы «власти-собственности», по сути, блокирующая не только возможности приобретения качественного человеческого капитала, но и стимулы к этому процессу. «Ценности выживания» и соответственно сформированные стратегии выживания здесь сориентированы на иные процессы, которые, однако, как показывает практика, при единичных успехах в массе своей не дают желаемого результата.

Глава 8.
Человеческий капитал и институты системы «власти-собственности»

Как уже было отмечено, дефекты проводимой до сих пор экономиче-ской и социальной политики признаются сегодня не только критиками пра-вительства, но и работающими на него экспертами, и самими представителями высшего руководства страны. Помимо прочего, эта политика пагубно сказывается на современном состоянии человеческого капитала и возможностях его совершенствования. Утвердившаяся в стране система «власти-собственности» с ее стремлением к монополизму как в экономической, так и в политической сфере способствует воспроизводству институтов, блокирующих инновационный потенциал, в частности кроющийся в мобилизации активности людей на основе такой господствующей ценностной ориентации, как стремление к выживанию.

Чрезмерно высокая значимость этой ценности в постсоциалистических странах вообще и особенно в России обусловлена не только психологическими нагрузками, которые были связаны с внезапным погружением населения после победы антисоциалистических революций в среду, полную непривычных по предшествующему опыту трудностями. Гораздо более существенно то, что смена идеолого-политической «вывески» системы «власти-собственности» не привела к отказу от одного из ее ключевых социально-экономических компонентов – «системы низких зарплат». Напомню, что советская система хозяйства базировалась на принципах перераспределения ресурсов в пользу избранных властью приоритетов, опираясь на обусловленные абсолютным монополизмом возможности занижения цен таких первичных ресурсов, как топливно-энергетические и вообще сырьевые, а также трудовые. И если открытость экономики, связанная с началом реформ, обусловила неизбежность роста цен на сырьевые и топливно-энергетические товары, то в отношении оплаты труда положение принципиально не изменилось. Более того, при отсутствии реального лоббиста, отстаивающего интересы работающих по найму (старые профсоюзы de facto встроены в структуры «власти-собственности» и не выполняют эту свою основную функцию), экономия на оплате труда для работодателей стала важнейшей составляющей снижения издержек производства в условиях постоянного роста цен на сырье и энергоносители (подробнее см. [Плискевич, 2009, 2010]).

В результате такой политики стала формироваться ситуация застойной бедности значительной части населения. Одним из индикаторов этой ситуации могут служить данные мониторинга оценки россиянами своего финансового состояния, регулярно проводимого Левада-Центром. Они свидетельствуют, что если по сравнению с началом 2000-х годов это состояние в настоящее время несколько улучшилось, то в целом данное улучшение, связанное прежде всего с уникальной ценовой конъюнктурой на продукты топливно-сырьевого комплекса, нельзя считать свидетельством качественного перелома ситуации: «система низких зарплат» продолжает господствовать. И если в 2001 г. 22% респондентов отвечали, что их доходов не хватает даже на продукты, для 44% серьезные затруднения вызывала покупка одежды и обуви, а 27% испытывали затруднения при покупке товаров длительного пользования, то в декабре 2010 г. эти цифры составляли 9, 31 и 45%, соответственно. То есть, если в начале десятилетия 66% населения испытывали трудности при покупке самого необходимого (продуктов питания и одежды), то к концу его таковых осталось 40%, что также очень много. Если же принять за норму для современного человека возможность свободного приобретения в соот-ветствии с потребностями и товаров длительного пользования (за исключе-нием действительно дорогих вещей типа автомобиля, квартиры и т.п.), то число таковых за 10 лет возросло всего на 8 процентных пункта (с 7 до 15%) [Общественное… 2010, с.67].

При этом бедность в современной России имеет свою специфику, качественно отличающую ее от ситуации в развитых странах. Так, М.Кастельс связывает ситуацию бедности и обусловленного ею «социального исключения» с постоянной или временной потерей работы и, соответственно, заработка: «Сравнительные данные показывают, что в основном во всех городских обществах большинство людей и/или их семей для получения денег работают, даже в бедных районах и бедных странах… потери стабильной связи с местом работы, слабые позиции работников при заключении контрактов приводят к более высокому уровню кризисных ситуаций в жизни их семей… Многие из этих кризисов связаны друг с другом, порождая спираль социального исключения, идущую вниз…» [Кастельс, 2000, с.499-500]. То есть в ситуации, рассматриваемой Кастельсом, бедность связана либо с личным, либо с общественным кризисом. Именно он влечет за собой потерю работы и, со-ответственно, заработка, который в целом достаточен для удовлетворения текущих потребностей на привычном для данной местности уровне.

В России же с началом реформ оказалось, что и работающий человек, даже выполняя крайне важные для экономики и общества функции, очень часто не получает за свой труд вознаграждение, достаточное для удовлетворения самых насущных потребностей, как своих, так и своей семьи. В результате в структуре отечественного малоимущего населения оказывается значительное число представителей группы экономически активных лиц, причем занятых в экономике (см. табл.11).

Распределение малоимущего населения России по группам в 2002 – 2007 годах (в %; все малоимущее население страны по каждому году – 100%)

Годы	2002	2003	2004	2005	2006	2007
Экономически активное население	61,2	60,5	60,2	60,2	60,5	61,1
Занятые в экономике	58,7	58,2	58,1	58,4	58,7	59,4
В том числе: работающие пенсионеры	2,9	3,0	3,3	3,5	3,8	4,1
безработные	2,4	2,3	2,1	1,9	1,8	1,7
Экономически неактивное население	38,8	39,5	39,8	39,8	39,5	38,9
В том числе неработающие пенсионеры	16,1	16,2	15,7	15,0	15,1	15,1

Данные таблицы показывают, что доля экономически активного населения, причем занятого в экономике, среди малоимущих в годы стабильного роста экономики практически не изменялась. Это позволяет сделать вывод, что в современной России «оплачиваемая работа не является страховкой от бедности. Примером тому могут служить домохозяйства, состоящие из одиночек трудоспособного возраста, 68,7% которых попадают в категорию занятых малоимущих» [Социальная… 2010, с.181]. В результате, хотя в стране на всем протяжении реформ отмечался крайне низкий уровень безработицы, характер предлагаемых на рынке труда рабочих мест и зарплат таков, что не предохраняет ни от бедности, ни от социальной исключенности. А это «предопределяет слабую заинтересованность в получении работы как средства решения своих проблем, способа успешной интеграции в общество» [Тихонова, 203, с.140].

С позиций анализа современного состояния человеческого капитала это означает, что создана ситуация, не только не стимулирующая его нара-щивание, но, напротив, способствующая деградации накопленного в предыдущие десятилетия человеческого капитала. Такое блокирование процессов формирования человеческого капитала, необходимого для качественного исполнения работ во многих отраслях традиционной индустрии, создает предпосылки для быстрой деградации этих отраслей. Особо ярко опасность сложившейся ситуации демонстрируют данные о различиях в средней заработной плате по видам экономической деятельности (см. табл. 12). Из данных таблицы видно, что существующая в стране межотраслевая дифференциация в оплате труда имеет явный крен в сторону отраслей топливно-энергетического и финансового секторов. И если во втором случае мы имеем дело с отраслью, требующей от значительной части работников серьезной подготовки и, соответственно, человеческого капитала высокого качества, то сопоставление заработков, скажем, в сфере добычи полезных ископаемых, с одной стороны, и обрабатывающих производств – с другой, может служить ярким свидетельством неправомерности оплаты труда, обусловленной исключительно преференциями добывающей отрасли как отрасли, нацеленной прежде всего на экспорт сырья и, соответственно, пользующейся преимуществами при распределении доходов от природной ренты.

Различия в средней заработной плате по видам экономической деятельности в 1995 – 2009 гг. (в %; средняя зарплата в экономике каждого года – 100%

Вид деятельности	1995 г.	2000 г.	2003 г.	2005 г.	2007 г. ноябрь	2008 г. ноябрь	2009 г. сентябрь
Сельское хозяйство, охота, лес-ное хозяйст-во	55	44	43	43	46	48	50
Рыболовство, рыбоводство	158	128	99	120	110	112	128
Добыча полезных ископаемых	226	267	253	231	210	191	184
Обрабатывающие производства	96	106	192	98	97	94	89
Производство и распределение электроэнергии, газа и воды	167	142	132	124	116	111	116
Строительство	124	119	112	106	105	107	96
Оптовая и розничная торговля, ремонт	76	71	72	77	79	86	86
Гостиницы и рестораны	69	74	72	71	70	68	69
Транспорт и связь	149	145	136	133	123	121	122
Финансовая деятельность	160	235	283	263	260	240	220
Операции с недвижимостью, аренда	88	110	113	120	123	124	124
Государственное управление и обеспечение во-енной безопасно-сти, обязательное социальное обеспечение	109	122	126	128	120	121	124
Образование	65	56	62	63	65	65	71
Здравоохранение и предоставле-ние социальных услуг	73	60	67	69	75	75	80
Предоставление прочих услуг	100	70	71	74	77	79	85

Также обращает на себя внимание хроническая недоплата работникам сфер образования и здравоохранения, а также культуры, то есть отраслей, для деятельности в которых по определению требуется человеческий капитал высокого качества. Ведь в случае «недобора» человеческого капитала наставников мы получим человеческий капитал недостаточно высокого качества учеников, а дефекты человеческого капитала медиков отразятся на здоровье их пациентов. Правда, здесь, если сравнить с данными таблицы 4, посвященной межотраслевым соотношениям заработных плат в дореформенный период, становится видно, что в годы реформ ситуация в этой сфере отличалась «стабильностью» в дурном смысле этого слова (можно говорить только о качественном изменении в покупательной способности и средних, и более низких зарплат). Ведь в 1987 г. зарплата в здравоохранении составляла 71% от средней по стране, а в образовании – 82%.

Хотя в то же время для картины 2000-х годов показательно, что оплата труда в данных отраслях по отношению к заработкам в сфере управления заметно сместилась в пользу управления. Например, если в 1987 г. зарплата в сфере образования составляла 88% от уровня оплаты труда в управлении, то в 2004 г. эта цифра снизилась до 53%. В сфере культуры эта разница долей не столь заметна (снижение с 65% в 1987 г. до 54% в 2004 г.). Однако здесь имеет смысл, скорее, говорить о крайне низком уровне оплаты труда в сфере культуры и в предреформенные годы: она, по сути, не обеспечивает даже просто физическое выживание большей части работников этой отрасли (см.[Народное…1988, с.390-391; Рубинштейн, 2008, с.357]).

О качественных различиях в уровнях оплаты труда до и после реформ, пожалуй, можно говорить лишь по отношению к сфере науки и научного обслуживания. В этой сфере заработная плата до начала реформ, хотя и сокращалась по отношению к средней по стране, но все же в 1987 г. еще превышала ее на 7 процентных пункта. По отношению же к оплате труда в управлении в 1987 г. она составляла 116% (рассчитано по [Народное…1988, с.390-391]). С началом реформ ситуация коренным образом изменилась. К 2004 г. оплата труда в гражданской науке составила всего 88% от средней по стране и 75% от средней оплаты труда в области управления [Рубинштейн, 2008, с.357].

В целом же, на мой взгляд, межотраслевые различия в оплате труда, по сути, свидетельствуют о слабом влиянии на нее фактора квалификации (а значит, качества человеческого капитала) в ущерб возможностям использования разного рода перераспределительных схем, позволяющих получать рентные доходы (как природного, так и административного происхождения). Поэтому, в частности, и сами представители бедных слоев российского общества при оценке причин своей бедности в первую очередь говорят «о тех макрофакторах, которые мешают им самостоятельно решить свои проблемы» [Тихонова, 2003, с.75]. Однако при всей специфике межотраслевой дифференциации заработных плат качественной характеристикой всей сложившейся ситуации остается тот факт, что со сложившейся в советский период «системой низких зарплат», по сути взорвавшей ситуацию в стране в конце 1980-х годов, так и не было покончено.

Правда, нельзя не отметить, что тезис об объективной невозможности пересмотра общей политики в сфере оплаты труда достаточно долго поддерживался и рядом теоретиков, утверждавших, что низкая оплата труда могла бы стать одним из конкурентных преимуществ российской экономики. И с этих позиций они даже сетовали, что Россия превосходит по уровню оплаты труда и Индию, и Китай, и другие модернизирующиеся азиатские страны. В частности, неоднократно подчеркивалось, что «для старта модернизации относительная недооценка рабочей силы имеет исключительно важное значение; без этого фактора он практически невозможен» [Иноземцев, 2009, с.25]. На основе подобной позиции в 2000-х годах неоднократно делались заявления о неоправданно быстром росте зарплат в стране по сравнению с ростом производительности труда, о том что производительность труда в стране существенно ниже, чем в развитых государствах.

Однако при внимательном рассмотрении этих аргументов выясняется их некорректность. Во-первых, Р.Капелюшников убедительно опроверг тезис об опережающем росте в России зарплаты по сравнению с производительностью труда. Он показал, что «вопреки уверениям комментаторов, в российской экономике в последние годы не наблюдалось не то что двух- или трехкратного, но вообще никакого превышения темпов прироста стоимости рабочей силы над темпами прироста производительности труда» [Капелюшников, 2009, с.68]. Во-вторых, сравнения соотношений почасовой оплаты труда и его производительности в России, с одной стороны, и в развитых странах, а также в странах Центральной и Восточной Европы, Латинской Америки и Юго-Восточной Азии – с другой, показывают, что, существенно проигрывая многим из них по уровню оплаты труда, Россия не столь же сильно отстает от них по производительности труда. Причем при различиях в оплате труда со странами Центральной и Восточной Европы и Латинской Америки мы и сегодня находимся в схожем положении по уровню производительности труда (см. табл.13).

Соотношение России и других стран по зарплате и производительности труда в промышленности (Россия 2004 г. – 1)

Страны	Почасовая зарплата	Производство добавленной стоимости на одного занято-го
Северная Европа (Норвегия, Дания, Швеция, Финляндия)	18,2	2,6
«Большая семерка»	13,5	2,3
Средиземноморский регион (Португалия, Испания, Гре-ция, Словения, Турция, Из-раиль)	5,2	1,5
Юго-Восточная Азия (Юж-ная Корея, Малайзия, Син-гапур)	4,0	2,0
Центральная и Восточная Европа (Венгрия, Польша, Чехия, Словакия, Румыния)	1,5	1,0
Латинская Америка (Чили, Колумбия, Мексика, Вене-суэла)	1,4	1,0
Россия	1,0	1,0
Новые «центры силы» Азии (Китай, Индия, Ин-донезия)	0,3	0,5

Данные таблицы 13 свидетельствуют о том, что уровень зарплат в России все еще остается крайне низким. Кроме того, сравнение уровней зарплат в двух типах азиатских стран, находящихся на разных этапах модернизационного развития (Южной Кореи, Малайзии и Сингапура, с одной стороны, и Индии, Китая, Индонезии – с другой), четко демонстрирует, что переход от первичного – индустриального – этапа модернизации к зрелому индустриальному обществу и к началу постиндустриальной модернизации сопровождается существенным повышением уровня оплаты труда. И это закономерно: постиндустриальная модернизация требует увеличения удельного веса более квалифицированных, «знаниеёмких» работ. А такие работы нельзя доверить обладателям человеческого капитала низкого качества. Но чтобы в массовом порядке началось производство и воспроизводство человеческого капитала более высокого качества, важно, чтобы и оплата труда соответствовала этому требованию, и новые, современные рабочие места постоянно замещали старые.

В то же время сохранение старых крупных производств с устаревшим оборудованием и значительным числом занятых благодаря системе «власти-собственности» с ее монополизмом, создающим преференции для встроенных в ее сети хозяйствующих субъектов, блокирует процессы модернизации. Благодаря типичному для них низкому уровню оплаты труда такие предприятия могут достаточно долго существовать, не модернизируя свое производство. Ведь в таких условиях издержки на техническое перевооружение часто оказываются нерентабельными по сравнению с издержками на оплату труда.

Кроме того, сама система «власти-собственности» с ее перераспреде-лительными потоками в пользу как непосредственного менеджмента компаний, так и связанных с ним представителей властных структур способствует соответствующему направлению доходов компаний (формальными и неформальными методами). Такое перераспределение в большинстве случаев наносит ущерб техническому перевооружению имеющихся производств, даже если таковое имеет место. В сложившихся условиях, усугубленных к тому же ситуацией политически неопределенных перспектив, менеджмент в значительной его части заражен психологией временщиков, которые думают лишь об извлечении сиюминутной выгоды для себя, а не о перспективах модернизации производства.

Такая ситуация блокирует не только модернизацию производства, но и процессы совершенствования человеческого капитала потенциальных работников. Ибо, с одной стороны, не создаются новые рабочие места, для которых необходимы работники более высокой квалификации, а с другой – массовое наличие рабочих мест, не требующих таковой, равно как и скудно оплачиваемых, погружает оказавшихся в этих условиях людей в специфическую «культуру бедности». В результате развивается тенденция падения качества человеческого капитала даже недостаточно высокого уровня. И эта тенденция достаточно массова. Так, в докладе экспертов, работающих над правительственной «стратегией 2020», отмечается, что примерно у трети отечественных работников зарплата составляет менее 1,5 прожиточного минимума, а у каждого пятого – ниже прожиточного минимума, что среди бедных трудоспособного возраста растет доля экономически неактивного населения: в 2009 г. 6,3 млн мужчин трудоспособного возраста не выражали желания работать (в 2000 г. таковых было 5,9 млн). Происходит люмпенизация населения (см. [Письменная, 2011]).

Авторы исследования, проведенного под руководством Т.Малевой, приходят к выводу, что «Правительство России при большом числе участников перераспределительных процессов не смогло вывести из бедности работающее население и получателей страховых пенсий, которые в других странах не попадают в число бедных, так как зарплата и страховая пенсия гарантируют защиту от бедности. Субъективно ощущая себя бедными пенсионеры и низкооплачиваемые работники претендуют на социальные пособия для бедных даже в тех случаях, когда таковыми не являются» [Социальная…2010, с.63]. Такая ситуация сложилась и из-за того, что с институтом «системы низких зарплат», лежащим в основе советской экономической модели, не только не было покончено. Напротив, он стал активно использоваться при новой институциализации системы «власти-собственности», создавая базу для углубления дифференциации доходов населения.

Это не только породило нарастание социальной напряженности, на-строений массового разочарования в реформах, но, по сути, блокировало переход к социальной политике, соответствующей принципам новой экономики, крах всех попыток реформирования социальной сферы. Ведь обязательным условием существования «системы низких зарплат» в советский период было перекладывание расходов населения на здравоохранение, образование, частично – на удовлетворение культурных потребностей и поддержание жилья на так называемые «общественные фонды потребления». Без такого перераспределения нагрузки часть жизненно необходимых потребностей человека оказывается невозможно удовлетворить только за счет доходов, получаемых в виде зарплаты. Фактическое сохранение данной системы обусловливает невозможность переориентации социальной политики государства на решение проблем тех слоев населения, которые при любых внешних условиях действительно не могут самостоятельно их решить.

Такая система ориентируется de facto на нужды «экономики выживания», при которой огромные и постоянно увеличивающиеся в 2000-х годах бюджетные расходы, выделяемые на поддержание социальной сферы, «размываются тонким слоем на покрытие нужд огромной массы получателей. При этом общество, «выживая», остается крайне неудовлетворенным сложившейся ситуацией, а стимулы для развития, интенсификации деятельности не создаются. В целом, перераспределительные меры не снижали неравенство, а конъюнктурный экономический рост работал на его увеличение» [Социальная… 2010, с.61].

Все это – свидетельство того, что проводимая до сих пор социальная политика, опирающаяся на ценности выживания, которые трактуются как предоставление низко- и среднеоплачиваемым работникам, а также получателям социальных пособий различного рода, льгот и доплат из государственного бюджета, терпит крах и в плане экономическом, и в плане социальном. В то же время нельзя не признать, что сама по себе идея опоры на ценности выживания в социальной среде, которая все еще находится под воздействием шока, обусловленного кардинальной сменой общественного строя, является продуктивной. Не случайно Р.Инглхарт отмечает крайне высокую значимость этих ценностей во всех постсоциалистических странах. Важно только, чтобы социальная политика, ориентируясь на эти ценности, строилась с перспективой на развитие, на создание у самих людей стимулов к деятельности, которая направлена на внедрение инноваций, модернизацию производства, а на индивидуальном уровне – на наращивание человеческого капитала. Для этого необходимо создать такие условия, чтобы именно качество человече-ского капитала гарантировало жизненный успех его носителю.

Проводимая же до сих пор социальная политика нацелена на «выживание» как попытку сохранения status quo, побуждает население к наращиванию не человеческого капитала, а социального. Люди связывают жизненный успех с успешностью встраивания в социальные сети, контролирующие процессы перераспределения административной и природной ренты, которая получается как формальным, так и неформальным способом. Поэтому сегодня большинство молодых людей, как отмечалось выше, свое удачное трудо-устройство и в целом жизненный успех обусловливают не качеством образования, а возможностью с помощью знакомств и связей получить место в финансовой, управленческой либо торговой сфере. И сама жизнь свидетельствует о рациональности именно такой стратегии поведения.

Думается, глубинной причиной такого искажения мотивационного механизма стало упрощенное представление о сути постсоциалистического реформирования как просто о «переходе к рынку и демократии», а не как о демонтаже сложной, многоуровневой системы, опирающейся на прочную связку власти и собственности, то есть системы «власти-собственности». Не демонтировав ключевые институты системы «власти-собственности», в итоге мы пришли к ее новой институционализации, дополненной монополистическим рынком и «управляемой (суверенной) демократией». В этом нет ничего удивительного: как показывают примеры многих государств, пытавшихся от форм «власти-собственности» перейти к современному устройству, основанному на частнокапиталистическо-рыночных отношениях, сами по себе «рынок» и «демократия» могут вполне удачно вписаться в обновленные структуры «власти-собственности», лишь слегка корректируя, но не меняя их сути. Но в такой ситуации нельзя ожидать и той отдачи от рыночных и демократических институтов, которая присуща им в современных развитых странах.

Эта проблема далеко не нова. Ее исследовал, в частности, американ-ский и израильский социолог Ш.Эйзенштадт, еще в 1965 г. написавший статью «Срывы модернизации», в которой проанализировал причины неудач молодых национальных государств, вступивших на путь постколониальной модернизации. Он отметил появившуюся в этих государствах закономерность: многие институты, которые были оформлены на начальном этапе преобразований, быстро распались, прекратили работать и уступили место менее сложным и, как правило, носящим более авторитарный характер. И хотя нигде не произошло возвращения к традиционной институциональной структуре в полном объеме, новые правители пытались взять у нее некое «ядро», которое казалось им «основополагающим», соответствовавшим, как им пред-ставлялось, глубинным устремлениям их обществ. Но в результате такой попытки синтеза нового и старого эти страны так и не смогли выстроить жизнеспособную институциональную структуру, которая была бы в состоянии справиться с вызовами модернизации.

Здесь «мы имеем дело с крахом относительно дифференцированной и осовремененной институциональной основы, заменой ее более примитивными институтами или вступлением страны в порочный круг провалов и срывов, зачастую ведущим за собой институциональную стагнацию и неустойчивость, а также системную утрату способности вобрать в себя новые веяния». В то же время, по мнению Эйзенштадта, все это «можно считать патологическими срывами модернизации или, как в случае нацизма, попытками демодернизации – но никак не проявлениями отсутствия или запаздывания модернизационных импульсов» [Эйзенштадт, 2010, с.46]. Но государства, где конфликты и экономические проблемы, вызванные несоответствием сложившейся институциональной структуры модернизационным задачам, не подвергались разрешению и регулированию, «попали в замкнутый круг неудач и провалов, подорвавших их стабильность и естественное вызревание современных институциональных основ» [Эйзенштадт, 2010, с.47].

Ключевая проблема молодых наций, по Эйзенштадту, заключалась «не в узком диапазоне модернизационных усилий, а в медленном становлении новых институтов и нехватке регулирующих и нормативных механизмов, которые внедрялись бы в стратегические области общественной структуры и позволяли бы справляться с различными вызовами, возникающими в этих областях» [Эйзенштадт, 2010, с.56]. В таких условиях у населения преобладает чисто адаптивная установка к социальному окружению, активизируются «ценности выживания» как часть именно адаптивного механизма, направленного на сохранение status quo. А политические лидеры фокусируются на стремлении обеспечить себе, в том числе и с помощью модернизированного политического инструментария, многочисленные привилегии и льготы. «В итоге ресурсная база подтачивалась, причем ее исчерпание происходило по чисто символическим или идеологическим причинам, а также из-за стремления властителей таким образом подтвердить собственную леги-тимность» [Эйзенштадт, 2010, с.62.].

Описываемые Эйзенштадтом проблемы государств, предпринявших попытку индустриальной модернизации, выявленные на материалах первой половины ХХ века, весьма схожи с теми трудностями, с которыми столкнулась наша страна, равно как и другие страны СНГ, уже на рубеже ХХ-ХХI веков в связи с вызовами постиндустриальной модернизации. Из сложившейся ситуации Эйзенштадт видит два выхода: «Одним из возможных вариантов оказывалась институционализация относительно современной системы, не слишком, вероятно, дифференцированной, но все же способной абсорбировать новые веяния и тем самым обеспечивать какой-то экономический рост. Другой вариант предполагает развитие стагнирующих режимов, почти не способных реагировать на изменение внешней среды, которые, однако, могут существовать довольно долго. Иногда, впрочем, их уделом становится порочный круг недовольства, охранительства и насилия» [Эйзенштадт, 2010, с.67].

Сегодня для России вполне реален вариант развития по второму сценарию. Такой вариант типичен для многих государств, оказавшихся в подобной ситуации, и часто объясняется «зависимостью от предшествующего развития» (path dependence). Причем для властей значительной части таких государств подобная ситуация остается вполне комфортной (по крайней мере, пока) и даже не проблематизируется. Однако в России сама проблема «зависимости от предшествующего развития» воспринимается крайне остро. Ведь наша страна уже неоднократно предпринимала попытки модернизационного рывка, который, будучи подкрепленным старыми институтами, ока-зывался половинчатым, незавершенным и в итоге оканчивался лишь новой институционализацией укрепившейся системы «власти-собственности».

В то же время само упорство России и ее руководства в модернизационных попытках, ныне осознаваемых как проблема выживания страны, позволяет предположить реальность движения по другому пути, также отмеченному Эйзенштадтом – пути постепенной институционализации относительно современной системы. Тем более что тот социально-экономический рывок, который был предпринят в конце ХХ века, при всей его незавершенности, имеет одним из своих результатов открытость страны миру, создание массы взаимодействий с внешними партнерами и в экономической, и в социальной, и в политической, и в культурной сферах. Это открывает дополнительные возможности для успешной модернизации, хотя и сопряжено с опасностями некритичного восприятия институтов, которые успешно функционируют в других условиях, но, попав на нашу «институциональную почву», начинают проявляться по-другому. Ибо само по себе заимствование западных институтов, отмечают Д.Норт и его коллеги, не обязательно ведет к из-менению институциональной структуры [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011, с.321].

В то же время Норт пишет о принципиальной возможности выхода в конечном итоге из «колеи» предшествующего развития пишет. С его точки зрения, хотя сложившаяся в стране «институциональная матрица накладывает серьезные ограничения на возможности выбора для лидеров, которые пытаются модернизировать существующие или создать новые институты», в целом идет пошаговое развитие. «Изменения… продолжаются (хотя их интенсивность будет зависеть от уровня конкуренции между организациями и их руководителями), поскольку лидеры пробуют все новые способы улучшить свои конкурентные позиции. Результатом становится изменение институциональной матрицы, а следовательно, пересмотр представлений о реальности, из чего проистекают новые попытки предпринимателей улучшить свои позиции в бесконечном процессе изменений. Ключом к пониманию процесса изменений становится интенциональность игроков, стоящих за процессом институциональных изменений, а также их видение положения вещей» [Норт, 2010, с.15, 16]. А отечественные ученые констатируют: «Мы сегодня находимся в точке бифуркации, а значит, правила могут меняться довольно серьезно». В такой ситуации каждый из социальных, экономиче-ских, культурных и т.п. факторов «сейчас подвижен, находится под определенным воздействием различных, складывающихся сиюминутно обстоятельств. Поэтому определенное «окно возможностей» здесь есть, и предметом исследования должно стать формирование новых надконституциональных правил, или национальных ценностей» [Политическая… 2010, с.137].

Ограниченность развития по привычному пути, выражаемая и в невозможности справиться с проблемой бедности подавляющей части населения, и в обеспокоенности самим фактом всевозрастающей зависимости страны от ценовой конъюнктуры на экспортируемые сырьевые товары, прежде всего на нефть и газ, способна в достаточно близкой перспективе пробудить у руководства страны политическую волю к проведению подлинной, а не декоративной постиндустриальной модернизации. При этом нельзя абстрагироваться от чрезвычайной сложности такого рода преобразований, ибо проводить их требуется с учетом социокультурных ограничений, обусловленных предшествующим развитием. Как отмечает Норт, «культурное наследие формирует искусственную структуру (убеждения, институты, инструменты, техно-логии), которая не только играет существенную роль в определении тех непосредственных выборов, которые делаются игроками в обществе, но и дает им ключ к динамическому успеху или поражению обществ во времени. В сущности, чем богаче искусственная структура, тем ниже степень неопределенности процесса принятия решений в некоторый момент времени. В исторической перспективе чем богаче культурный контекст в смысле предоставления возможностей для разнообразных экспериментов и творческой конкуренции, тем больше шансов на успешное выживание имеет общество» [Норт, 2010, с.61].

В связи с этими словами Норта стоит обратить внимание на одно из серьезных препятствий на пути модернизационных усилий в нашей стране. По-прежнему мы страдаем от достаточно бедного «культурного контекста». Это фиксировалось социологами и в 1990-е годы, а в работе 2001 г. исследователей ВЦИОМ (тогда руководимом Ю.Левадой) отмечается: «…российское общество по уровню своих запросов, стандартам жизни и формам взаимоотношений представляется крайне бедным. Оно бедно социальными связями, формами поддержки, вариантами действия. Поэтому оно также бедно возможностями и ресурсами культурного разнообразия, способами символического вознаграждения человеческих ресурсов и успехов» [Политическая… 2010, с.103].

Эта «социокультурная бедность», возможно, стала одной из причин того, что в 2000-е годы руководство страны решило, что социально более безопасной является политика не наращивания социального многообразия, а напротив, «подмораживания» социальных инициатив. Было заблокировано развитие разнообразных форм деятельности гражданского общества, с помощью которых государство могло бы постепенно передавать негосударственным институтам ту часть своих функций, которые в обществах с развитыми гражданскими инициативами выполняются именно этими институтами. В результате и без того слабые институты гражданского общества еще более ослабли. А это, помимо прочего, сказывается и на качестве человеческого капитала, ибо обеднение социальной среды воздействует на все структуры общества, в том числе и на такую сугубо индивидуальную, как человеческий капитал. В такой среде многие частные инновационные потенции, да и ранее накопленные знания, оказываются невостребованными, что ведет к обесценению че-ловеческого капитала.

Уже сегодня видна ущербность политики, по-прежнему кажущейся властям рациональной. Она представляется им целесообразной, ибо опирается на якобы прочные отечественные социокультурные стереотипы и активно использует «ценности выживания», понимаемые как условие для поддержания status quo, ориентирующегося на сложившуюся структуру человеческого капитала населения, прежде всего низкоразвитой его части. Опирающаяся на нее «стабильность» вполне может оказаться крайне недолговечной. Об этом также пишет Норт: «В мире неопределенности (т.е. в мире бедных социокультурных связей – Н.П.) конформность может обойтись очень дорого. В долгосрочной перспективе она приводит к стагнации и упадку, так как людям приходится сталкиваться с все новыми вызовами в неэргодичном мире. Последний требует инновационных институциональных идей, поскольку никто не знает правильного пути к выживанию. Поэтому ин-ституциональное разнообразие, которое открывает возможность для различных решений, является характеристикой, которая помогает выжить…» [Норт, 2010, с.70]. В целом на протяжении истории, подчеркивает Норт, «фундаментальным источником творчества была эволюция самого институционального разнообразия» [Норт, 2010, с.70-71].

Представляется, что в современном мире очень четко прослеживается взаимосвязь между институциональной структурой общества, с одной стороны, и качеством господствующего в нем человеческого капитала, равно как и условиями для его развития и совершенствования – с другой. Институциональная структура системы «власти-собственности» не только блокирует модернизационные усилия страны в чисто инструментальном их понимании, она блокирует и возможности для развития человеческого капитала всех типов. Этой структуре по самой ее сути соответствует развитие и совершенствование социального капитала, который нередко подавляет капитал человеческий. Стимулом развития человеческого капитала является конкуренция, подталкивающая человека к самосовершенствованию, накоплению знаний, умений, повышению общей культуры с тем, чтобы выигрывать соревнование с другими индивидуумами на почве профессионализма. Монополизация в данном случае оказывается проблематичной, так как знание по самой своей природе стремится к распространению. В частности, попытки монополизировать те или иные разработки на основе систем секретности в современном мире не могут не быть кратковременными, ибо исследования ведутся параллельно различными группами, исходя из общей логики развития научной мысли. И достигших первыми успеха скоро догоняют их потенциальные конкуренты. Кроме того, система патентов не только закрепляет приоритет первооткрывателя, но и создает эффективный правовой рыночный механизм распространения передовых разработок.

Социальный же капитал как выражение вовлеченности в социальные сети системы «власти-собственности» олицетворяет стремление к утвержде-нию господства «своих» социальных сетей над «чужими». Здесь, скорее, на передний план выходит монополизм, желание использовать всю совокуп-ность связей, властных полномочий для получения контроля над тем или иным ресурсом. Неудивительно, что для системы «власти-собственности» столь большое значение приобретает социальный капитал, причем нередко в ущерб человеческому капиталу: личная преданность, включенность в «свою сеть» берет верх над компетентностью. Человеческий капитал выступает в этом случае не в сущностной своей роли, а скорее как формальный атрибут. В результате ценность представляет не столько знание, сколько символизирующий его документ, позволяющий занять более высокую позицию в социальной сети. Формальные показатели развития человеческого капитала приобретают самодовлеющее значение.

Сложившаяся в условиях господства системы «власти-собственности» ситуация с присущем ей господствующим типом социального капитала, с одной стороны, подтверждает правоту Р.Флориды и Р.Патнэма, об идеях которых шла речь в первой главе (правда, не в том смысле, в каком их, очевидно, трактуют те, кто на этой основе хотят обосновать возможность создания изолированного «Островка креативности»). Действительно, сложившиеся в ее рамках социальные сети блокируют тенденции к креативности. Социальный капитал берет верх над человеческим капиталом. Однако здесь надо сде-лать оговорку, что это справедливо для институциональной структуры , для которой в значительной степени характерны холистические социальные связи, сужающие сферу солидарности до достаточно узкого круга «своих». А основные усилия направлены не на творчество, не на развитие, а на удержание контроля за своей группой над ограниченными ресурсами. Но, с другой стороны, выход за рамки системы «власти-собственности», диктуемый развитием постиндустриальных тенденций, ведет к преобразованию социальных сетей. Их роль и, соответственно, роль социального капитала, как подчеркивает Р.Инглхарт, меняется: падает значение «скрепляющих» общество социальных сетей отдельных групп, их все больше и больше начинаю замещать сети «наводящие мосты» между различными группами и индивидами. В частности, это проявляется в развитии институтов гражданского общества. Тенденции к монополизму и монологизму господствующих социальных сетей сменяются тенденциями диалога между представителями разных групп, приверженных ценностям самовыражения и открытости изменениям.

В своем стремлении к монополизму, к огосударствлению как можно большего объема человеческой деятельности система «власти-собственности» вступает в противоречие с потребностями постиндустриальной экономики, основанной на быстроте распространения все новых и новых знаний и их производстве, блокирует присущую ей вариативность человеческой деятельности. Такая деятельность сама по себе является стимулом к расширенному воспроизводству человеческого капитала все более высокого качества. Блокирование же условий для подобной деятельности одновременно блокирует и развитие человеческого капитала как вглубь, так и вширь. Не создаются не только благоприятные условия для носителей высококачественного человеческого капитала, что в конечном итоге провоцирует «утечку мозгов», но и стимулы к совершенствованию человеческого капитала гораздо более широких и менее качественных групп его носителей.

Сами же проблемы постиндустриальной модернизации страны, на мой взгляд, неверно решать, ориентируясь на создание условий для работы исключительно носителей человеческого капитала высокого качества, с которыми власти связывают надежды на прорыв в сфере «экономики знаний» и на этой основе на качественное переустройство всей экономики страны. Во-первых, такое «целевое» направление ресурсов на узкий сегмент деятельности в условиях системы «власти-собственности» окажется не только предельно забюрократизированным, но и чреватым вовлечением в него представителей социальных сетей, заинтересованных не столько в конечном результате исследований, сколько в использовании государственного финансирования в своих интересах и симулировании прорывных результатов там, где их по сути нет (свидетельства тому – и продолжающаяся история с внедрением системы ГЛОНАС, и ряд разработок, демонстрируемых корпорацией «Роснано» и т.п.). Итогом такой политики в лучшем случае может стать создание отечественных аналогов уже выпускаемой в мире высокотехнологичной продукции, но гораздо более дорогих и менее качественных, то есть, в конечном счете, неконкурентоспособных.

Во-вторых, носители высококачественного человеческого капитала не могут существовать в специально созданных для них «оазисах». Они неизбежно столкнутся с окружающей социальной средой. И если эта среда будет в лучшем случае равнодушно, а в худшем – враждебно к ним относиться, то это не сможет не сказаться и на условиях их работы, провоцируя мотивы к отъезду из страны, даже если материальные проблемы творцов будут разрешены. Наконец, в-третьих, сама атмосфера системы «власти-собственности» с ее формальными и неформальными отношениями не может не сказаться и на мотивах, и на моральных установках вовлеченных в нее лиц. Вовлеченность в социальные сети «власти-собственности» (а это неизбежно в случае попытки решения модернизационных задач путем мобилизации в этих целях узкой группы специалистов) накладывает свой отпечаток и на тонкие личностные структуры носителя высококачественного человеческого капитала, не-редко деформируя его, искажая его ценностные предпочтения.

Таким образом, решение задач постиндустриальной модернизации требует создания условий для совершенствования человеческого капитала всех типов, а не только высококачественного. Тем более что для успешного экономического развития чрезвычайно важен фактор их гармоничного сочетания: «Специализированные знания приобретают высокую ценность лишь в том случае, когда их можно интегрировать со вспомогательными знаниями ценой небольших затрат. Взаимосвязи, необходимые для обобщения разных знаний, по сути, влекут за собой намного большее, помимо эффективной системы цен, хотя та является необходимой их предпосылкой. Потребность в важнейших общественных благах, асимметричность информации и несовместимые экстерналии требуют создания институтов и организаций для обобщения разрозненных знаний при низких трансакционных издержках» [Норт, 2010, с.173].

Создание же подобных институтов, по сути, означает начало демонтажа системы «власти-собственности», социально-экономического переустройства на принципах уважения к закону вообще, к праву частной собственности в частности и, соответственно, признание за собственником права на самостоятельную экономическую деятельность, ограниченную лишь рамками четко прописанного закона, а не властного произвола. Думается, реальное, а не формальное создание правового государства, максимально возможный перевод на этой основе деятельности экономических субъектов в область формальных правил и уход от неформальных отношений может стать первым шагом к началу демонтажа системы «власти-собственности» и, соответственно, разблокирования институциональных ограничений развития человеческого капитала.

Важно, что система «власть-собственность» представляет собой неразрывное переплетение формальных и неформальных отношений. Поэтому нередко декларирование прогрессивных шагов, направленных на смягчение гнета системы, быстро компенсируется выгодополучателями от ее существования с помощью включения дополнительных неформальных механизмов. Не случайно Г.Сатаров в качестве одного из основополагающих условий, необходимых для успешной модернизации, называет требование включения в этот процесс не только формальных, но и неформальных норм. Он особо подчеркивает, что «при проектировании влияния на неформальные предписания целесообразно учитывать, что основной разрыв между формальными нормами и неформальными предписаниями при реформировании институтов, отягощенных тоталитарным наследием, возникает между новыми формальными нормами, регулирующими горизонтальные отношения, и неформальными предписаниями и условиями, традиционно адаптированными к вертикальным отношениям». Влиять же на неформальные предписания, по мнению Сатарова, «можно путем воздействия на разнообразные механизмы отбора неформальных норм и практик в процессе их адаптации к новым формальным нормам» [Сатаров, 2011, с.18].

Пока же попытки внедрения в отечественную практику новых инсти-тутов, успешно работающих в иных условиях, без учета всей сложности той среды – формальной и неформальной, - в которую они погружаются у нас, одновременно дают импульс развитию новых типов неформальных отношений. И последние нередко блокируют позитивные эффекты, ожидаемые реформаторами от этих институтов. Данная практика, в частности, явно просматривается при переплетении формальных и неформальных отношений в бюджетной сфере, благодаря которому, по признанию Д.Медведева, лишь в области государственных закупок у нас ежегодно разворовывается до триллиона рублей. А предпринимаемые государством шаги по облегчению налогового бремени на производителей не приводят к изменению ситуации, ибо в системе «власти-собственности» наряду с легальным бизнес обложен огромным нелегальным коррупционным налогом, который имеет склонность расширяться при сжатии официальной налоговой нагрузки.

Так, Э.Панеях, проводившая серьезное социологическое исследование предприятий малого и среднего бизнеса, отмечает: «Начали бороться с уходом от налогов, решив исправить несовершенства налогового законодательства и энфорсмента, понизили налоги и дали чиновникам больше власти применять закон – получили больше чиновничьего произвола… Стали бороться с коррупцией – она взлетела до небес. Мало того, произошла ее институционализация и концентрация: вместо низового клерка, получающего конвертики в карманы, взятки – по сути, а официально вполне легальные платежи – собирает юридическая фирма при властном органе, которая одна только и может решить ваши проблемы. Совокупное бремя взяток, поборов, налогов и правил при этом по-прежнему также невыносимо, как раньше было невыносимо номинальное (формально прописанное) налоговое бремя. В результате предприниматели снова уходят от налогов, экономя деньги на взятки, «добровольно-принудительные пожертвования» и выполнение дурацких и неудобных правил». Все это свидетельствует о том, что здесь «мы видим перед собой не «недостатки» системы, а ее сущность» [Панеях, 2008, с.206-207]. О том же, по сути, пишет и Норт.

Этот дефект системы «власти-собственности» неразрывно связан с проблемой качественного совершенствования человеческого капитала всех типов, ибо по сути своей она нацелена на перераспределение основного массива ВВП в пользу лиц, включенных в близкие власти социальные сети. При этом их доходы, как было отмечено выше, обусловлены в первую очередь качеством социального капитала. Человеческий же капитал также начинает оплачиваться в зависимости не от его качества, а от включенности в «нужную» социальную сеть. В результате значительные слои населения перестают связывать с качественным человеческим капиталом свои представления о жизненном успехе. И, например, в опросе, проведенном Левада-Центром в 2011 г., к началу нового учебного года 34% заявили об отсутствии у них мотивации к учебе.

Поэтому для выживания страны критически важно перераспределение бюджетных средств, а затем и иных финансовых потоков в пользу финансирования прежде всего отраслей, обслуживающих процессы наращивания человеческого капитала (науки, образования, культуры), равно как и здравоохранения, чья цель – поддержание на достойном уровне физического капитала страны. Тот же принцип применим и к другим сферам деятельности. Там также требуется переход от «усреднения» оплаты труда к резкому ее возрастанию для работ, предполагающих у выполняющих их наличие человеческого капитала высокого качества, равно как и создание соответствующих рабочих мест. По сути, это соответствует обще-экономическим законам, согласно которым более сложный труд, предполагающий обладание глубокими знаниями и умениями, должен оплачиваться выше среднего уровня. Игнорирование подобных принципов в перспективе ведет к деградации всей экономики, равно как и к примитивизации общекультурных запросов достаточно широких масс населения.

При этом при всей важности управленческого труда нельзя не учитывать, что сегодня оплата труда в этой сфере ориентируется прежде всего на социальный капитал, а не на человеческий. Отсюда, возможно, и те проблемы с низким качеством управленческих решений, о которых мы узнаем практически каждый день. Притом что оплата труда менеджеров, как считают многие, вообще у нас неоправданно завышена. Так, в частности, по данным депутата Государственной думы РФ от партии «Справедливая Россия» С.Петрова, «зарплаты рядовых сотрудников в наших госкорпорациях в 2-3 раза меньше, чем в аналогичных структурах в Европе, зато у топ-менеджеров – в 2-3 раза выше» [Петров, 2011, с.13].

В связи со сказанным представляется очень важным предложение А.Рубинштейна, призывающего к тому, чтобы «вместо виртуальных «квазигарантий» в виде «социальных стандартов», должны быть установлены реальные нормативные обязательства государства. В отраслях воспроизводства человеческого капитала они трансформируются в триаду «нижних бюджетных ограничений», определяемых посредством следующей системы нормативов: минимального уровня оплаты труда работников культуры, науки, образования; минимального объема инвестиций в их материальную базу; минимальных расходов государственного бюджета на финансирование этих отраслей» [Рубинштейн, 2008, с.350].

При этом минимальный уровень оплаты труда в гражданской науке, образовании и культуре Рубинштейн предлагает установить на уровне средней заработной платы работников сферы управления, аргументируя это тем, что «наука, образование, культура и управление функционируют, по сути, в одинаковых условиях бюджетной сферы, где результаты трудовой деятельности не имеют рыночной оценки» [Рубинштейн, 2008, с.356].

Данное предложение чрезвычайно важно не только с позиций исправления ситуации в функционировании отраслей, отвечающих за воспроизводство человеческого капитала. Предлагаемое изменение приоритетов в оплате труда может стать стимулом более широких процессов, связанных с формированием человеческого капитала всех типов. Оно может дать толчок к переориентации жизненных стратегий большинства населения, руководствующегося прежде всего «ценностями выживания», с ныне господствующих представлений о достижении успеха на основе включения в соответствующие социальные сети на представления о важнейшем значении для успеха совершенствования человеческого капитала.

Большинство должно убедиться, что и материальный успех связан не только с удачным встраиванием во властные или обслуживающие их сило-вые структуры, не с тяжестью и вредностью труда (как в дореформенной советской экономике), но и с деятельностью, невозможной без серьезной образовательной и общекультурной подготовки, даже если эта деятельность не имеет ничего общего с указанными социальными сетями. Соответствующие рабочие места должны создаваться не только в отраслях, непосредственно отвечающих за рост человеческого капитала страны, но и во всех иных сферах деятельности. Для этого должна проводиться экономическая и социальная политика, направленная на вытеснение рабочих мест, связанных с низкой квалификацией работников, рвущая с «системой низких зарплат», до сих пор блокирующих этот процесс.

Это означает и разрыв с экстенсивными принципами функционирования экономики, типичными для индустриального развития нашей страны в ХХ веке. Высокоиндустриальная, а особенно – постиндустриальная экономика не может опираться на дешевого работника. Здесь должен царить работник высокой квалификации, способный управлять сложными механизмами, решать постоянно возникающие нетривиальные задачи разного характера, а значит, обладающий человеческим капиталом достаточно высокого качества и получающий на него соответствующий доход. Лишь в этом случае не толь-ко преподаватели, но и ученики получат достаточную мотивацию к получению знаний. Без такой мотивации со стороны учащихся при всех денежных вливаниях, ограниченных только сферой образования, добиться качественных изменений в отдаче от нее невозможно.

Нельзя не признать, что такое переформатирование всей структуры мотивации населения – чрезвычайно сложная задача. Ведь «существующая институциональная структура породила организации, кровно заинтересованные в уже имеющейся структуре» [Норт, 2010, с.229].

По сути, речь должна идти о процессе демонтажа сложившейся институциональной системы «власти-собственности», опирающейся на господство в общественных отношениях социального капитала определенного типа, о процессе ее мутации в современную модернизационно ориентированную систему, в основе которой лежит производство и воспроизводство высококачественного человеческого капитала. Потребность в таком преобразовании явно ощущается обществом. Без этого любые, не подкрепленные четкими институциональными изменениями инициативы, связанные с простым перераспределением бюджетных потоков в пользу сфер деятельности, отвечающих за развитие человеческого капитала, могут обернуться очередным переделом в пользу близких власти социальных групп, не дадут ожидаемого результата и выльются в очередное разочарование населения. А в таких условиях невозможно перенаправить импульсы «ценностей выживания» из русла перераспределения административной и природной ренты в русло массовой потребности в наращивании человеческого капитала и опирающегося на него производства инновационного продукта.

Разумеется, процесс демонтажа системы «власти-собственности» сло-жен и длителен. Для своего запуска, а затем и постепенной реализации он требует огромной политической воли. В то же время, первые шаги на этом пути могут быть сделаны уже сейчас. Они связаны прежде всего с резким разграничением властных и собственнических полномочий как в формаль-ной, так и в неформальной сфере. И здесь представляется, что четкая законодательная регламентация деятельности, равно как и реально функционирующий юридический механизм по защите и личностных, и имущественных прав граждан вне зависимости от их принадлежности к тем или иным социальным сетям, близким власти, четко прописанные права и обязанности чиновников и не менее четкие санкции за неисполнение ими своих функций способны дать первотолчок для такого перехода.

Это необходимо не только для оздоровления всей атмосферы нашего общества, создания стимулов для инвестиционной активности. Не менее, а в перспективе и более важно, что лишь на основе таких преобразований можно заложить основы для качественных изменений в процессах формирования и совершенствования человеческого капитала страны. Только на такой основе можно рассчитывать получить человеческий капитал и по качеству, и по количеству достаточный, чтобы удовлетворять потребностям постиндустриального развития.

Заключение

Проблемы состояния и перспектив развития человеческого капитала находятся в сложной взаимосвязи с общим состоянием и перспективами преобразований всей социально-экономической среды. С одной стороны, наличный уровень развития человеческого капитала, как в зеркале, отражает и благоприятные, и неблагоприятные сигналы, которые посылала ему эта среда в течение не одного десятилетия. И сами возможности дальнейшего совершенствования человеческого капитала всех его типов также обусловлены тем, насколько благоприятные условия будут созданы для этого, насколько сильная мотивация к наращиванию своего человеческого капитала будет создана у его носителей, особенно у тех из них, кто не выработал особую внутреннюю потребность в самосовершенствовании и нуждается во внешних импульсах, насколько точна будет в этом плане социальная политика государства. В то же время, с другой стороны, успехи самих преобразований социально-экономической среды особенно связанных с подлинной постиндустри-альной модернизацией, в огромной степени зависят от того, соответствует ли стоящим перед обществом задачам состояние накопленного в обществе человеческого капитала. Задействованы ли у массы людей мотивационные механизмы к наращиванию их человеческого капитала, складываются ли индивидуальные усилия отдельных носителей человеческого капитала в тенденцию к формированию человеческого капитала страны, адекватного решению модернизационных задач.

Представляется, что в России эти проблемы стоят острее, чем в иных странах «догоняющего развития», ибо к решению задач, диктуемых совре-менным этапом постиндустриального развития добавляются трудности, связанные с тем, что значительная часть социально-культурных проблем, которые требовалось решить на этапе индустриализации, так и не были решены. Ведь индустриализация у нас осуществлялась по мобилизационным принципам, с акцентом на технологический ее компонент и с упором на традиционалистские ценности большинства населения. Ситуация усугубляется и двумя насильственными разрывами социальной ткани общества, которые страна пережила в ХХ веке и которые были связаны с процессами обесценения человеческого капитала, с истончением его общекультурного компонента.

Такой разрыв в технологическом и социокультурном развитии, отягощенный многолетним накоплением структурных диспропорций в экономике, не мог не породить и крайних диспропорций между потребностями современной экономики, высокоиндустриальной и стремящейся к переходу на постиндустриальную стадию, с одной стороны, и социальными отношениями, обществом с обедненными социальными связями и с человеческим капиталом, включающим в себя эту обедненность, а соответственно, не достигающим уровня, необходимого для решения новых задач – с другой. Это не может не сказываться на устойчивости развития страны. Ведь «устойчивые модели показывают, что современное социальное развитие связано с одновременным совершенствованием человеческого капитала, физического капитала, технологии и институтов (курсив мой. – Н.П.)” [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011, с.55].

Этот разрыв между потребностями современной экономики и сдерживающими ее институтами системы «власти-собственности» стал важнейшей проблемой страны уже в середине ХХ века. Его безуспешно пытались преодолеть в ходе попыток реформирования советской модели, начиная с так называемых косыгинских реформ. По сути эти задачи были осознаны к началу 1980-х годов, В частности, группа ученых под руководством Т.Заславской стала разрабатывать проект, центральная идея которого заключалась в том, что «начинавшийся в то время системный кризис советской экономики был вызван не технико-политическими и структурными, а в первую очередь – социальными причинами. Устаревшие общественные отношения не только не стимулировали эффективную экономическую деятельность, научно-технический и социальный прогресс, но отторгали любые попытки даже частичного улучшения хозяйственного механизма» [Заславская, 2007, с.523]. Эти идеи, обнародованные в апреле 1983 года на семинаре в Новосибирском Академгородке в докладе, который впоследствии получил название «Новосибирский манифест», навлекли на автора и организаторов семинара идеологические репрессии. Но эти идеи выражали суть противоречий, блокировавших и до сих пор продолжающих блокировать модернизационные процессы в нашей стране.

В начале 1980-х годов они могли быть у нас осмыслены и сформулированы лишь в терминах марксистской политэкономии как «несоответствие производственных отношений уровню развития производительных сил». Но уже к концу 1980-х годов осмысление процессов перешло на новый уровень – к требованию пересмотра отношений собственности, к признанию частной собственности на средства производства необходимым компонентом развития. Однако и в тот период, по сути, не было осмыслено значение важнейшего институционального компонента советской экономической системы – связи властных и собственнических отношений, формирующих особую систему «власти-собственности».

Более того, острота политической борьбы первой половины 1990-х годов провоцировала власть не к демонтажу, а скорее, к использованию институтов «власти-собственности» в целях и стабилизации своего положения, и просто применения привычных по прошлому опыту инструментов управления огромной страной в условиях, когда новые институты или не работали, или работали не так, как в тех экономиках, из которых они были заимствованы. В результате в настоящее время перед страной стоит прежняя задача трансформации системы «власти-собственности», которая на предыдущем этапе реформ изменила многие формы своего бытия, но не самой своей сути.

От решения задачи запуска процесса мутации институциональной системы «власти-собственности», по сути, зависит судьба страны: сможет или нет она вступить на путь подлинной модернизации. И преобразования человеческого капитала в соответствии с требованиями высокоиндустриальной и постиндустриальной экономики – одна из важнейших составляющих общего процесса. Локальные усилия, направленные, скажем, на совершенствование образовательной системы, являются необходимыми, но явно не достаточными мерами по достижению в этой сфере качественных сдвигов. Они не дадут результатов без изменений во всей социально-экономической структуре общества, без которых блокируется создание новых перспективных рабочих мест, требующих работников, которые обладают качественными профессио-нальными и серьезными общекультурными знаниями. Пока же более привлекательными остаются места, прямо или косвенно связанные с перераспределением рентных доходов природного либо административного происхождения.

Отсюда – стремление к включению в социальные сети, дающие доступ к такому перераспределению. Социальный капитал главенствует над человеческим капиталом, создавая ситуацию, при которой размывается различие между подлинным профессионализмом, компетентностью и их суррогатом, допустимым для «своих», включенных в соответствующие сообщества. Причем это тот тип социального капитала, поддерживающий монополизм в тех или иных сферах, является антиподом социальному капиталу, типичному для постиндустриального общества и проявляющемуся в широких социальных связях, образующих структуры гражданского общества, способствующих процессам обмена информацией, созданию гибких сетей для решения все новых и новых задач, и т.п. Эти две формы социального капитала «конкурируют друг с другом, и максимальное развитие обеих форм одновременно невозможно. Неизбежно возникает противоречие между интенсивностью и экс-тенсивностью социальных связей человека: интенсивные внутригрупповые контакты ограничивают его способность завязывать более свободные связи с большим количеством людей» [Инглхарт, Вельцель, 2011, с.211-212], (см. также [Fukuyama,2000]).

Общесоциальная задача деинституционализации системы “власти-собственности» органически связана и с задачей преодоления ограничений в мотивации людей к наращиванию подлинной профессиональной квалификации, знаний, умений, т.е. к накоплению ими человеческого капитала, в первую очередь создающего предпосылки к решению обозначенной общесоциальной задачи. А так как, по верному замечанию Н.Тихоновой, россияне – прагматики, «они стали таковыми, потому что иначе бы не выжили в тех условиях, в которые их поставили» [Куда ведет… 2011, с.35], то социальной политике, ориентированной на наращивание человеческого капитала, необходимо опираться на ценности выживания. И в этой парадигме переориентировать тренды оплаты труда с поддержки близких (или социально опасных) групп на поддержку прежде всего квалифицированного труда, в первую очередь в сферах, по определению предполагающих массовость работников, обладающих человеческим капиталом высокого качества, равно как и в сферах, непосредственно отвечающих за его наращивание – образовании, культуре, науке.

Произойдет ли такая смена приоритетов? Во многом это зависит от того, насколько наша властная элита осознает критическую насущность подобной смены приоритетов. Достаточен ли ее человеческий капитал для подобного осознания, достаточен ли ее моральный капитал, чтобы пожертвовать собственными преимуществами основного носителя социального капитала, приносящего немалые дивиденды? Д.Норт, анализируя возможности перехода к «государству открытого доступа» от «естественного государства» (т.е. от системы «власти-собственности»), подчеркивает в качестве важнейшего компонента этого перехода именно позицию элит: «… действительный переход начинается , когда господствующая коалиция приходит к выводу, что в интересах элиты расширить безличный обмен внутри элиты и институционализировать элитарный открытый доступ к организациям, обеспечивая открытый доступ для элит» [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011, с.75-76]. Он называет пороговые условия, необходимые для того, чтобы такой переход начался. Это верховенство права для элит, постоянно существующие формы общественных и частных организаций, включая само государство, и консолидированный политический контроль над вооруженными силами. Вместе эти пороговые условия создают среду, в которой оказываются возможными безличные отношения внутри элиты, преобразующей свои личные привилегии в безличные права. Утверждение таких отношений, в свою очередь, создает ситуацию, способствующую эрозии рентных отношений, утверждению институтов, которые открывают возможности для эффективного развития индивидуального предпринимательства, творчества, креативности, т.е. для замещения рентных отношений и связанного с ними социального капитала отношениями, опирающимися на человеческий капитал и способствующими его совершенствованию.

К сожалению, пока отечественная властная элита не проявляет интереса к выстраиванию отношений на безличной основе. Ее действия по использованию в личных целях инструментария государства вовлекают страну в очередной кризис. «Именно захват государства частными интересами и иллюзорность публичного права определяют кризисное состояние российского социума. Это не столько даже экономический, сколько социальный и культурный кризис, т.е. самый глубокий и опасный кризис. Ростки развития есть, но они глушатся и не могут противостоять национальной деградации …» [Куда ведет… 2011, с.359].

От того, сможет ли развивающийся кризис заставить властные элиты пересмотреть свои принципы и, исходя из соображений собственных долгосрочных интересов, пусть и в ущерб интересам сиюминутным, принять сформулированные Нортом пороговые принципы, по сути, зависит судьба российской модернизации. А значит, и судьба носителей человеческого капитала разного типа, их возможности на основе развития своих способностей, знаний, умений, квалификации обеспечить достойную жизнь себе, своим семьям, а следовательно, всей стране. В то же время шансы на благоприятный вариант развития во многом зависит от того, насколько успешно будет давление тех носителей прежде всего высококачественного человеческого капитала, осознающих как общие потребности времени, так и разворачивающегося системного кризиса, на властные элиты, удастся ли представителям этих двух групп наладить диалог.

Список литературы

Абрамов Р., Зудина А. Социальные инноваторы: досуговые практики и культурное потребление // Пути России. Будущее как культура: прогнозы, репрезентации, сценарии. М., Фонд «Либеральная миссия», Новое литературное обозрение, 2011.

Авраамова Е.М. Направления вертикальной мобильности молодых специалистов // Общественные науки и современность. 2009. № 6.

Авраамова Е.М. Рынок труда и система образования: трудности перевода сигналов // Общественные науки и современность. 2011, № 3.

Алякринская Н., Докучаев Д., Завидонова И. Отъезд с отягчающими обстоятельствами // The New Times. № 17.

Аникин В.А. Динамика и социально-демографические особен-ности формирования профессиональной структуры российского населения в 1990-2000-е годы. Автореф. канд. дисс. М.,2011.

Афанасьев М.Н. Российские элиты развития: запрос на новый курс. М., Фонд «Либеральная миссия», 2009.

Ахиезер А.С. Российское государство между насилием и диалогом // Ахиезер А.С. Труды. Т.2. М., Новый хронограф, 2008.

Ахиезер А.С. Специфика российской истории // Ахиезер А.С. Труды. М., Новый хронограф, 2006.

Баев П. Опасное наследство // The New Times. 2011. № 20

Базанова Е., Мартемьянов М., Туровский Д. Нобелевскую премию 2010 года по физике получили Андрей Гейм и Константин Новоселов // The New Times, 2010, № 44,45, с.69.

Беккер Г.С. Человеческое поведение. Экономический подход. М., ГУ ВШЭ, 2003.

Бессонов В.А., Гимпельсон В.Е., Кузьминов Я.И., Ясин Е.Г. Производительность и факторы долгосрочного развития российской экономики // Х международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества. В 3 книгах. Кн.1. М., Издательский дом ГУ ВШЭ, 2010.

Бляхман Л.С., Шкаратан О.И. НТР, рабочий класс, интелли-генция. М., Политиздат, 1973.

Брагинская Н. Мировая безвестность: Ольга Фрейденберг об античном романе // Национальная гуманитарная наука в мировом контексте: опыт России и Польши. М., Изд. Дом ГУ ВШЭ, 2010.

Булгаков С.Н. Философия хозяйства. М., «Наука», 1990.

Бурдье П. Практический смысл. СПб., Алетейя, 2001.

Бурдье П. Социология политики. М., Socio-Logos, 1993.

Вишневский А.Г. Серп и рубль. Консервативная модернизация в СССР. М., ОГИ, 1998.

Волкогонова О. Бердяев. М., Молодая гвардия, 2010.

Гаспаров М.Л. Интеллигенция и революция. Примечание фи-лологическое // Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., Новое литературное обозрение, 2008.

Гаевский В., Гершензон П. Разговоры о русском балете. М., Новое издательство, 2010.

Гирц К. Интерпретация культуры. М., РОССПЭН, 2004.

Голомшток И. Воспоминания старого пессимиста // Знамя. 2011. № 4.

Государственная социальная политика и стратегия выживания домохозяйств. М., ГУ ВШЭ, 2003.

Гофман А.Б. От какого наследства мы отказываемся? Социо-культурные традиции и инновации в России на рубеже ХХ – ХХI веков // Традиции и инновации в современной России. Социологический анализ взаимодействия и динамики. М., РОССПЭН, 2008.

Грановеттер М., Докучаев Д. Не прекращаются споры по поводу проекта российского инновационного центра… //The New Times. 2010. № 12.

Гудков Л.Д. О ценностных основаниях и внутренних ориентирах социальных наук // Пути России: проблемы социального познания. М., МВШСЭН, 2006.

Гудков Л. Условия воспроизводства «советского человека» // Вестник общественного мнения. 2009. № 2.

Гудков Л.Д., Дубин Б.В., Левада Ю.А. Проблема «элиты» в сегодняшней России. Размышления над результатами социологического исследования. М., Фонд «Либеральная миссия», 2007.

Дежина И.Г., Киселева В.В. Тенденции развития научных школ в современной России. М., ИЭПП, 2009.

Дилигенский Г.Г. Российские архетипы и современность // Куда идет Россия?.. Общее и особенное в современном развитии / Под ред. Т.И.Заславской. М., 1997.

Дондурей Д.Б., Плискевич Н.М. Интеллигенция и антилибе-ральное мифотворчество // Общественные науки и современность. 2008, № 6.

Дондурей Д.Б., Серебренников К.С. Культура должна работать на развитие // Общественные науки и современность. 2010. № 2.

Драгунский Д. Модернизация в стиле Steampunk // Неприкос-новенный запас. 2010. № 6.

Дубин Б.В. Беспроблемность, симуляция, технологизм: обще-ственные науки в сегодняшней России // Пути России: проблемы социального познания. М., МВШСЭН, 2006.

Евстигнеева Л.П., Евстигнеев Р.Н. Ментальность как катего-рия экономической синергетики. М., Институт экономики РАН, 2010б.

Евстигнеева Л.П., Евстигнеев Р.Н. Новые грани ментальности. Синергетический подход. М., ЛЕНАНД, 2011.

Евстигнеева Л.П., Евстигнеев Р.Н. Экономика как синергети-ческая система. М., ЛЕНАНД, 2010а.

Евстигнеева Л.П., Евстигнеев Р.Н. Экономическая трансформация как процесс становления рыночной экономики // Концептуальные проблемы рыночной трансформации в России. М., ИЭ РАН, 2009.

Заславская Т.И. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М., «Экономика», 2007.

Здравомыслов А.Г., Ядов В.А. Человек и его работа в СССР и после. М., Аспект Пресс, 2003.

Зинов В.Г., Лебедева Т.Я., Цыганов С.А. Инновационное развитие компании: управление интеллектуальными ресурсами. М., Издательство «Дело» АНХ. 2009.

Зубаревич Н.В. Города как центры модернизации экономики и человеческого капитала // Общественные науки и современность. 2010. № 5.

Зудина А.А. Наука и образ ученого в советском кинематографе (1928 – 1986 годы) // Общественные науки и современность. 2011, № 5.

Иванов Д. Гламурный капитализм: логика «сверхновой» эко-номики // Вопросы экономики. 2011а. № 7.

Иванов Д.В. Сверхновая экономика: сдвиг от виртуализации к гламуру // Финансы и Бизнес. 2011б. № 4.

Иванова Н. За судьбу плати с процентом // Знамя. 2011а, № 5.

Иванова Н.Б. Русский крест. Литература и читатель в начале нового века. М., Время, 2011б, с.143.

Инглхарт Р., Вельцель К. Модернизация, культурные изменения и демократия. М., Новое издательство, 2011.

Иноземцев В.Л. Что такое модернизация и готова ли к ней Россия? // Модернизация России: условия, предпосылки, шансы. Вып.1. Стратегические проблемы модернизации. М., Центр исследований постиндустриального общества, 2009.

Капелюшников Р.И. Записки об отечественном человеческом капитале. Препринт WP3/2008/01. М., Изд. дом ГУ ВШЭ, 2008.

Капелюшников Р. Производительность труда и стоимость ра-бочей силы: как рождаются статистические иллюзии // Вопросы экономики. 2009. № 4.

Капелюшников Р.И., Лукьянова А.Л. Трансформация человеческого капитала в российском обществе (на базе «Российского мониторинга экономического положения и здоровья населения»). М., Фонд «Либеральная миссия», 2010.

Касамара В.А., Сорокина А.А. «Идеальный президент» глазами российских и французских студентов // Общественные науки и современность. 2012. № 1.

Кастельс М. Информационная эпоха. Экономика, общество и культура. М., ГУ ВШЭ, 2000.

Кондратьев Н.Д. Проблемы экономической динамики. М., «Экономика», 1989.

Коулман Дж. Капитал социальный и человеческий // Общест-венные науки и современность. 2001. № 3.

Крыштановская О.В. Анатомия российской элиты. М., «Захаров», 2005.

Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов. М., Новое издательство, 2011.

Кукулин И. Сентиментальная технология: память о 1960-х в дискуссиях о модернизации 2009 – 2010 годов // Неприкосновенный запас. 2010. № 6.

Курчевская И. Пять случаев из истории польской социологии, многое говорящих о ее идентичности // Национальная гуманитарная наука в мировом контексте: опыт России и Польши. М., Изд. Дом ГУ ВШЭ, 2010.

Лал Д. Похвала империи. Глобализация и порядок. М., Новое издательство, 2010.

Лао Ше. Записки о Кошачьем городе. Роман и рассказы. М., «Наука», Главная редакция восточной литературы, 1969.

Лапин Н.И. Ценности «сохранение – открытость изменениям» и сетевые инновационные институты // Общественные науки и современность. 2009. № 5.

Лебедева Н.М., Татарко А.Н. Ценности культуры и развитие общества. М., Издательский дом ГУ ВШЭ, 2007.

Левинсон А.Г. О категории «средний класс» // SPERO. Соци-альная политика: экспертиза, рекомендации, обзоры. 2009. № 9. Весна – лето.

Левинсон А.Г. Предварительные замечания к рассуждениям о приватном // Новое литературное обозрение. 2009. № 100.

Либан Н.И. Избранное. Слово о русской литературе: очерки, воспоминания, этюды. М., Прогресс-Плеяда, 2010.

Лихачев Д.С. Культура как целостная среда // Лихачев Д.С. Избранные труды по русской и мировой культуре. СПб, СПбГУП, 2006.

Львов Д.С. Перспективы долгосрочного социально-экономического развития России // Вестник Российской академии наук. 2003. Т.73, № 8.

Магун В.С., Руднев М.Г. Базовые ценности россиян в европейском контексте (Окончание) // Общественные науки и современность. 2010. № 4.

Макаров В.Л. Об институтах сектора науки и образования // Журнал Новой экономической ассоциации. 2010. № 8.

Макклоски Д.Н. Риторика экономической теории // Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания. М., Издательский дом ВШЭ, 2011.

Маркс К. Экономические рукописи 1857 –1861 гг. (Первона-чальный вариант «Капитала»). В 2 ч. М., 1980.

Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения, т.23.

Медведев Д. Россия, вперед! // Известия. 2009. 11 сентября.

Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало ХХ вв.). Генезис личности, демократической семьи, граж-данского общества и правового государства. В 2 т. СПб., Издательство «Дмитрий Буланин», 2000.

Мюллер-Армак А. Принципы социального рыночного хозяйства // Социальное рыночное хозяйство: концепции, практический опыт и перспективы применения в России. М., ГУ-ВШЭ, ТЕИС, 2007.

Народное хозяйство СССР в 1987 г. Статистический ежегодник. М., «Финансы и статистика», 1988.

Новицкая-Ежова А. Традиции польской гуманитаристики: бремя или шанс? // Национальная гуманитарная наука в мировом контексте: опыт России и Польши. М., Изд. Дом ГУ ВШЭ, 2010.

Норт Д. Понимание процесса экономических изменений. М., Издательский дом ГУ-ВШЭ, 2010.

Норт Д., Уоллис Д., Вайнгаст Б. Насилие и социальные порядки. Концептуальные рамки для интерпретации письменной истории человечества. М., Издательство института Гайдара, 2011.

Нуреев Р.М. Россия: особенности институционального разви-тия. М., Издательство НОРМА, 2009.

Нуреев Р.М., Рунов А.Б. Назад к частной собственности или вперед к частной собственности? // Общественные науки и современность. 2002. № 5.

Образование и общество: готова ли Россия инвестировать в свое будущее? Доклад Общественной палаты РФ (2007) // Российское образование: тенденции и вызовы. М., Издательство «Дело» АНХ, 2009.

Общественное мнение – 2010. Ежегодник. М., Левада-Центр, 2011.

Панеях Э. Правила игры для российского предпринимателя. М., «КоЛибри», 2008.

Петров С. У Миронова непростой выбор // The New Times. 2011, № 27.

Письменная Е. Бедность как угроза // Ведомости. 2001. 17 августа.

Плискевич Н.М. «Власть-собственность» в современной Рос-сии: происхождение и перспективы мутации // Мир России. 2006, № 3.

Плискевич Н.М. Мутации «власти-собственности»: проблемы и перспективы (научный доклад). М., Институт экономики РАН,2007.

Плискевич Н.М. Система низких зарплат – институциональная ловушка // Социальная политика в контексте «нормативной теории государства» / Под общей ред. проф. А.Я.Рубинштейна. М., ИЭ РАН, 2009.

Плискевич Н.М. «Система низких зарплат» - институциональ-ная ловушка постсоциалистической экономики // Журнал Новой экономической Ассоциации. 2010. № 5.

Полетаев А. К вопросу о российском вкладе в мировую эко-номическую науку // Национальная гуманитарная наука в мировом контек-сте: опыт России и Польши. М., Изд. Дом ГУ ВШЭ, 2010.

Политическая экономия России: динамика общественного договора в 2000-х годах. М., ИНП «Общественный договор», 2010.

Полтерович В.М. Проблема формирования национальной инновационной системы // Х Международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества. В 3 кн. Кн.2. М., Изд. дом ГУ ВШЭ, 2010б.

Полтерович В.М. Экономическая наука в России: издержки глобализации и реформа РАН // Журнал Новой экономической ассоциации. 2010. № 8.

Права собственности, приватизация и национализация в России. М., Новое литературное обозрение, 2009.

Радаев В.В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Общественные науки и современность. 2003. № 2.

Россия в Европе. По материалам международного проекта «Европейское социальное исследование». М., Academia,2009.

Рубинштейн А.Я. Экономика общественных преференций. Структура и эволюция социального интереса. СПб., «Алетейя», 2008.

Сарнов Б. Сталин и писатели. Книга вторая. М., «Эксмо», 2008; книга четвертая. М., «Эксмо», 2011.

Сатаров Г. Пролегомены к последней модернизации в России // Вопросы экономики. 2011. № 5.

Соболева И.В. Парадоксы измерения человеческого капитала. М., Институт экономики РАН, 2009.

Соболева И.В. Развитие образования – вклад в будущее нации // Неэкономические грани экономики: непознанное взаимовлияние. Научные и публицистические заметки обществоведов. М., Институт экономической стратегии, 2010.

Соловьев Ю.И. Мужественная позиция академика Д.Н.Прянишникова // Трагические судьбы: репрессированные ученые Ака-демии наук СССР. М., «Наука», 1995.

Социальная поддержка: уроки кризисов и векторы модернизации. М., «Дело» АНХ, 2010.

Стрельникова Л.В. Социальный капитал: типология зарубежных подходов // Общественные науки и современность 2003. № 2.

Сурков В. Чудо возможно // Ведомости. 2010. 15 февраля.

Терехов А.И. Нанотехнологические перспективы России: от «нанобума» к объективным оценкам // Общественные науки и современ-ность. 2011. № 6.

Тихонова Н.Е. Динамика нормативно-ценностной системы российского общества (1995 – 2010 годы) // Общественные науки и современность. 2011. № 4.

Тихонова Н.Е. Социальная стратификация в современной России: опыт эмпирического анализа. М., Институт социологии РАН, 2007.

Тихонова Н.Е. Факторы социальной стратификации в условиях перехода к рыночной экономике. М., РОССПЭН, 1999.

Тихонова Н.Е. Феномен городской бедности в современной России. М.,»Летний сад», 2003.

Тоффлер Э. Метаморфозы власти. М., Издательство АСТ, 2004.

Тоффлер Э, Тоффлер Х. Революционное богатство. Как оно будет создано и как оно изменит нашу жизнь. М., АСТ МОСКВА: Профиз-дат, 2008.

Улюкаев А. «Восьмидесятники» // «Итоги», 2010, 22 марта.

Фетисов А.В. Управление культурами. М., Издательство «Дело» АНХ, 2010.

Философский энциклопедический словарь. М., «Советская энциклопедия», 1983.

Флорида Р. Креативный класс: люди, которые меняют буду-щее. М., ИД «Классика – ХХI», 2005.

Франкфурт С.М. Рождение стали и человека. М., Издательство «Старый большевик», 1935.

Фрумкин К. Стабильность. Что дальше? // Знамя. 2011. № 1.

Фурсенко А.А. Проблемы образования // X Международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества. В 3 кн. Кн.1. М., Издательский дом ВШЭ, 2010.

Фурсенко А.А. Проблемы образования // XI Международная научная конференция по проблемам развития экономики и общества. В 3 кн. Кн.1. М., Издательский дом ВШЭ, 2011.

Харрисон Л. Главная истина либерализма, М., Новое издательство, 2008.

Ходорковский М. Поколение М // Ведомости. 2009. 21 октября.

Хоцкуба З. Несколько мыслей о состоянии польской экономической науки и о ее международной позиции // Национальная гуманитарная наука в мировом контексте: опыт России и Польши. М., Изд. Дом ГУ ВШЭ, 2010.

Чайковская В.И. Тышлер: непослушный взрослый. М., «Молодая гвардия, 2010.

Чубайс А.Б. Россия: трудный путь к частной собственности // История новой России. Очерки, интервью. В 3 т. Т.1. СПб., Норма, 2011.

Чуковская Л. Прочерк. М., Время, 2009.

Чуковский К.И. Дневник. 1901-1969. В 2 т.; т.1. Дневник. 1901-1929. М., ОЛМА-ПРЕСС, Звездный мир, 2003.

Шаталов А. Труд художника опасен // The New Times.2011. № 10.

Шкаратан О.И. и коллектив. Социально-экономическое неравенство и его воспроизводство в современной России. М., «ОЛМА Медиа Групп», 2009.

Шкаратан О.И., Ильин В.И. Социальная стратификация Рос-сии и Восточной Европы: сравнительный анализ. М., Издательский дом ГУ ВШЭ, 2006.

Шкаратан О.И., Ястребов Г.А. Социокультурная преемственность в российской семье (Опыт эмпирического исследования) // Общественные науки и современность. 2010. № 1.

Шкаратан О.И., Ястребов Г.А. Сравнительный анализ про-цессов социальной мобильности в СССР и современной России // Общест-венные науки и современность. 2011. № 2.

Эйзенштадт Ш. Срывы модернизации // Неприкосновенный запас. 2010. № 6.

Экономика переходного периода. Очерки экономической политики посткоммунистической России. Экономический рост. 2000 – 2007. М., Издательство «Дело» АНХ, 2008.

Эрхард Л. Мышление порядка в рыночной экономике // Социальное рыночное хозяйство; концепции, практический опыт и перспективы применения в России. М., ГУ-ВШЭ, ТЕИС, 2007.

Явлинский Г.А., Космынин А.В. Двадцать лет реформ – промежуточные итоги? (Российское общество как процесс) // Мир России. 2011. № 2.

Яковлев А. Преодолевая стереотипы // Вопросы экономики. 2008. № 11.

Яницкий О.Н. «Турбулентные времена» как проблема общества риска // Общественные науки и современность. 2011. № 6.

Bourdieu P. Forms of Capital // The Sociology of Economic Life, 2001 (http://www.nyu.edu/ipk/files/docs/events/Bourdieu_Form_of_Capital.pdf).

Geertz C. The Interpretation of Cultures. New York, Basic Books, 1973.

Giddens A. The Growth of the Yew Middle Class // The New Middle Class/ Life-stiles, Status Clams and Political Orientation/ London, Macmillan, 1995.

Goldtorpe J. Occupational Sociology, Yes: Class Analysis, No: Comment on Grusky and Weeden’s Research Agenda // Acta Sociologica. 2002/ Vol. 45 N 3.

Fukuyama F. Social Capital // Culture Matters: How Values Shape Human Progress. New York, Basic Books, 2000.

Human Development Report. 2007/2008.

Kornai J. The Socialist System. The Political Economy of Com-munism. Princeton University Press, 1992.

Perroux F. Pour un philosophie du nouveau developpemen. Paris, Aubier Presses de l’UNESCO, 1981.

Putnam R.D. Bowling Alone: The Collapse and Revival of American Community/ New York, Simon and Schuster, 2000.

Stroombergen A., Rose D., Nana G. Review of the Statistical Measurement of Human Capital. Statistics New Zealand. Wellington, 2002.