«Творчество – расширение границ, в первую очередь, своих собственных». Интервью с Татьяной Данильянц

В повседневной жизни мы, погруженные в решение текущих задач, не имеем обычно времени на размышления о смыслах, о причинах и следствиях, о развитии души... И даже у слушателей творческих курсов при их большом желании заниматься творчеством жизненные ситуации могут стать препятствием на этом пути.

Я думаю, надо уточнить: участникам творческих курсов жизненные ситуации не могут помешать заниматься творчеством, если у них есть фанатичное стремление стать тем, на кого они учатся. Потому что для любого человека, который учится кино, искусству или дизайну, дело становится жизненным приоритетом. Но это при условии преданности делу. Знаете, сейчас в Третьяковке заканчивается ретроспектива фильмов выдающегося немецкого режиссера Вима Вендерса, чей фильм «Небо над Берлином» имеет еще одно название: «Крылья желания». Так вот, если эту метафору переносить на жизнь и на творчество, когда в людях есть «крылья желания», они «могут взлететь». Они сами себя окрыляют, сами создают себе условия. Тут вот о чем хочется поговорить: в чем проблема советского менталитета, который во многих из нас парадоксальным образом все еще присутствует? В том, что людям предлагались обстоятельства и возможности, в которых они потом пожизненно находились. Они не сами их себе создавали. Диссиденты были теми самыми людьми, которые говорили: «Я не хочу жить в рамках тех обстоятельств, которые мне предлагает государство, а хочу сам себе создавать свои обстоятельства». Рухнул СССР, возникла новая ситуация, но люди по-прежнему не обрели внутреннюю свободу для самостоятельной жизни. Вот это основная проблема. Даже сама идея жить самостоятельно, по своим лекалам, часто выбивала их из седла. И до сих пор выбивает. На самом деле, чтобы создать себе возможности, это надо уметь делать, просто уметь. Это через поколения развиваемый в людях навык, который, в конце концов, приводит к тому, что человек знает, как создать себе возможности. В посткоммунистическом общества часто бывает так: мы не знаем, у нас нет инструментов, нет понимания как дальше развиваться, мы закончили институт, а как жить дальше не знаем. Хотя, конечно, постепенно люди учатся жить самостоятельно.

Татьяна, а когда Вы осознали себя творческим человеком, художником и как решили, что теперь будет так? Как это произошло у Вас?

Я принадлежу к поколению, которое во многом шло вслепую, поколению на сломе больших политических систем, больших жизненных укладов.  Все эти возможности, дороги, которые перед нами как бы открылись в 89 году… Помните, это популярное именно в 90-ые слово-паразит «как бы»? Все это было, во многом, внешним. Да, железный занавес рухнул, но ведь по-настоящему навыка жить в новой ситуации ни у кого не было. Мы же были абсолютно не адаптированы к западной реальности, не знали, как она устроена. И вот сейчас, когда мы, по ощущению, возвращаемся назад, в похожие времена, только в режиме «лайт», есть еще более сильное переживание, что мы так и не овладели западными механизмами построения карьеры, правилами ее построения. Западом мы ведь так не стали.

И это осознание происходит очень болезненно.

А вы в 89 году уже осознавали себя художником?

Нет, в 89-ом я была совсем молодой девушкой, мне не было и двадцати, я поступила в Суриковский институт на отделение искусствоведения. Тогда в моей жизни еще не было кинорежиссуры, я еще не выставлялась. Я тогда только шла к себе, искала себя, полагаясь на интуицию.

А как был выбран именно этот институт?

Это был новый факультет, факультет Теории и истории изобразительного искусства и архитектуры, только что созданный, и мы совпали. Когда я поступила, это был второй или третий год существования факультета как такового. И это была своеобразная лаборатория, где ты мог изучать не только теорию и историю, но и живопись, рисунок, композицию, чем я, собственно, и занималась.  Получила такое гибридное образование.

А в более раннем возрасте, в детстве чем Вы увлекались?

Мои родители не связаны с искусством, но моя мама большой эстет, она до сих по любит красивые вещи. Когда они жили за границей, мама покупала красивые предметы декора, книги. Несмотря на то, что по образованию она геолог, эстетическое в ней очень сильно развито, рафинировано. Откуда это у нее? Надо копаться в корнях. По семейной легенде, ее отец, мой дед, был художником, выпускником Академии художеств в Санкт-Петербурге. Но это такая рабочая версия, потому что биография моей семьи полна тайн.  На самом деле, из-за сломов 20-го века очень многие люди, или придумывали, или скрывали свое происхождение и происхождение самых близких родственников. И я с такими историями сталкиваюсь сплошь и рядом. Вот недавно выяснила, что мой прадед, купец первой гильдии, проживающий в Уфе с начала 20 века, сразу после НЭПа куда-то исчез. Мой отец не знает, что стало с его дедом, потому что его имя просто перестало в семье упоминаться. Сейчас я понимаю, что такое в советском обществе было просто общим местом. И это касается не только СССР, но всех стран, где были тоталитарные системы или геноцид, как, например, у армян.

И я хочу сказать, что наше поколение, те, кому сейчас 45+, мы стоим перед очень сложным осознанием своей истории. То есть до этого момента можно было как-то проскочить и сильно не заморачиваться на своих корнях. А вот именно сейчас, не знаю почему это так, ты оглядываешься назад, обнаруживаешь сплошные белые пятна в прошлом твоей семьи, и это лишает тебя сна, говоря образно.

Я была на фильме коллеги-режиссера из Канады, чья бабушка-полька была депортирована в Сибирь из Польши, когда туда вошли советские войска, а потом, из Сибири в Африку. И в попытке эту лакуну заполнить и понять, что она пережила, он сделал фильм. Фильм о том самом тревожащем белом пятне, что зияет в истории его семьи, в его частной биографии, в нем самом. Я никогда не думала, что буду ощущать мои «белые пятна» с такой невероятной остротой.

 Но, возвращаясь к вашему вопросу о творчестве: если это правда про моего дедушку, то, наверно, творческие способности и стремления у меня как-то объясняются генетикой. Как и рафинированность моей мамы. Хотя, конечно, не все через генетику можно объяснить. Есть еще области тайны, тайны личности.

Но это вопрос не столько про оправдание, сколько про само-осознание….

Когда мне было 5-6 лет, на что я смотрела? Это были семидесятые.  Мои родители работали в Африке, там мама купила 160 журналов по истории искусства на французском языке. Каждый том-журнал рассказывал об определенном направлении в искусстве, от примитивного искусства и до, стало быть, 70-х. Важно, что это издавалось в стране, свободной от тотальной цензуры. Я росла, окруженная этими журналами с красивыми картинками-репродукциями, и мой отец иногда переводил с французского популярные искусствоведческие статьи из них.

Я всегда рисовала, и вообще думала стать художником. После возвращения из Алжира, где я, кстати, и родилась, родители отдали меня в музыкальную школу им. Дунаевского в Москве. Это была мечта, их и моей бабушки, бабушки, которая сыграла большую роль в моем воспитании, мечта сделать из меня первоклассного музыканта. Для этого они даже купили дорогущий инструмент, фортепиано Steinway. Но эта идея провалилась. С какого-то момента я поняла, что это быть пианистом - это как спорт, гонки, постоянное соревнование и конкуренция, где надо непрерывно себя доказывать. И я поняла, что не хочу в этом участвовать, дух конкурентной борьбы во мне не очень развит. В 15 лет я просто вышла из этой системы гонок, не пошла дальше. Я тогда просто поняла, что то, во что родители меня ввязывают, это не то, кем я являюсь. В этом смысле мне хватило разумения и характера поставить точки над «i». Я серьезно рассматривала возможность поступить в художественный ВУЗ после школы. Но мои близкие снова думали иначе. Я заканчивала математическую школу, и они меня уговаривали поступить в какой-нибудь технический ВУЗ. И я поступала на факультет Мехмата МГУ, но не поступила, потеряв экзаменационный лист. Позже, уже совершенно по своей воле, я нацелилась на факультет Художественного стекла в Высшем Промышленном училище им. Строганова, даже пошла туда работать, чтобы иметь стаж. Но в ходе того года для меня стало очевидным, что дышать мне там не дадут. Это без всякой критики, просто понимание того, что мне там не прижиться. Не будет у меня там свободы, а без нее я не могу.

А потом произошла счастливая встреча, когда выяснилось, что в институте им. Сурикова открылся факультет истории искусств. Я поняла, что я смогу там свободно дышать. И моя любовь к теории искусства, любовь к рисованию, к живописи как-то там счастливо соединятся. Так все и произошло. Первые годы было прекрасно, я была счастлива, а потом, к курсу третьему стала скучать, мне стало не хватать динамики, событий, как еще говорят подростки - движухи. Стало понятно, что это тоже не вполне я. При этом я училась очень хорошо. И потом снова пошли поиски себя… И знаете, вот что странно, время было такое: если ты что-то искал, то на тебя это шло.

Ну может быть тогда, в тот момент, мы все были в поиске и притягивались как подобное к подобному.

Да, наверное.

Я вот Вас слушаю, и знаю, что Вы занимались многими видами творчества – режиссура, поэзия, живопись, история искусства. Как Вы сами себя называете, как определяете?

Я себя так и называю: «режиссер», «поэт», «фотограф/художник».  Иногда «фотограф» я заменяю на «художника», потому что я делаю не только фотографию, но и мультимедийные проекты, используя, и коллаж, и видео, и скульптуру из стекла. Но никогда не называю себя каким-то одним словом, типа, не дай бог, Творец или Художник. С большой буквы. Я не люблю пафос, выспренность. Я просто занимаюсь разными видами искусств, каждый из которых для меня отдельный профессиональный путь.

Вы так интересно рассказывали о разных периодах и жизни, и учебы, и поиска себя. Получается, что на разных жизненных этапах человек ищет разное и разные жизненные задачи решает. Сначала как любой подросток 16-17 лет идет за пожеланиями родителей до какого-то момента, потом понимает: «мое-не-мое», потом ему надо найти свою систему, войти в нее и снова определиться – «мое-не-мое» … А что потом, какие задачи после Суриковки у Вас появились?

Тогда задачи были понятны: закончить образование, поступить в аспирантуру, защититься. Но при всем при этом меня не покидало ощущение, что моя правда находится где-то в другом месте. И я довольно случайно попала в мастерскую МИР (Мастерская Индивидуальной Режиссуры) театрального режиссера Бориса Юхананова сейчас возглавляющего Электротеатр. У него я проучилась 3 года и в процессе поступила на Высшие режиссерские курсы при ВГИКе, на факультет Режиссуры игрового кино и телевидения. И это был период совершенно удивительный, когда я одновременно училась в аспирантуре Академии Художеств, на курсе Бориса Юхананова и на Высших режиссерских курсах. В эти же годы прошла стажировку в Венеции и потом чуть позже училась на курсе киноклассика Анджея Вайды в Польше. И все это происходило в течении 3-х лет. Для меня до сих пор тайна, как я это все успевала, потому что сейчас я бы вряд ли взялась за такое количество дел, нагрузок… А тогда я могла все это совмещать и довольно успешно.

А в тот момент Вы уже могли идентифицировать себя как режиссер?

Нет, тогда нет. Идентифицировала я себя как режиссер, когда я сняла фильмы в нулевые, такие как короткометражные «U» (2001), «Фрески снов» (2006), документальный «Сад, который скрыт» (2007). Режиссером ты себя называешь не из-за образования, а когда тебе есть, что предъявить публике. Проще говоря, режиссер – это человек который снимает кино и публично его показывает. Это публичная деятельность, профессия. Со мной на курсе училось еще человек 40, из которых режиссерами стало трое-четверо. Поэтому я всегда говорю, что режиссер – это характер, не только талант. Про здоровье я не говорю, потому что без здоровья режиссера просто нет. И еще это абсолютно необоримая одержимость на грани фанатизма. Это очень поглощающая профессия, занятие.

А разве это не ко всем творческим профессиям относится?

Ну, про все я не могу говорить. С поэзией по-другому. С признанием в поэзии сложно, особенно сейчас, когда нет инфраструктуры вокруг литературы, особенно вокруг поэзии. Да и что является критерием известности? Раньше, во времена, о которых у меня почти нет воспоминаний, это была публикация в газете «Правда», например. Или узнавание твоего лица на улице. Узнавания на улице нет ни у кого из поэтов, практически ни у кого. Да и вообще: можно же творить, не светясь, быть как Бэнкси…никто не знает, как он выглядит, но практически все знают его работы.

Мир поэзии очень интересен. Как происходит рождение стиха?   Мир ли в них отражается или мы стихами пытаемся изменить мир?

Конечно, поэзия — это отражение мира. Рождение стиха - это вспышка, озарение. Это может быть визуальное переживание или какая-то очень сильная концептуальная идея. Возникает всегда по-разному. Но в любом случае, это какой-то выход, расширение, когда ты становишься больше себя. Творчество – это расширение границ, в первую очередь, своих собственных.

Мы все знаем, что слова обладают колоссальной силой…

Слова обладают силой воздействия на других, но камни они не сдвигают. Хотя я могу себе представить ситуацию, что пророк Моисей произносил слова и камни начинали двигаться. В наше время слова могут двигать только нас самих и тех, кто попадает под воздействие наших слов.

У меня есть ощущение, что реальность, перевоплощенная в словах поэта, становится уже другой реальностью для услышавшего.

Мне кажется, это не очень продуктивное размышление, потому что каждый, кто что-то видит, видит это по-своему. Поэт дополняет эту реальность, что-то приращивает, привносит свое и на какой-то миг может изменить то, как вы видите мир. Но сказать, что поэзия фундаментально меняет жизнь человека – это было бы очень заносчиво, мне кажется. Ведь жизнь человека может измениться от чего угодно.

А нужна ли вообще поэзия современному человеку?

Как-то в Канаде, в Торонто я разговорилась с таксистом и спросила его, куда еще мне сходить, в какой музей. Его ответ меня поразил. Если упростить, он сказал, что Канада — это не та страна, которая культивирует культуру. Спорт, новые технологии, IT, природа - да. Живопись, кино, литература – это здесь не принципиально, но канадцы очень любят зрелищные искусства – танцы, оперу. Понимаете, в мире есть места с совершенно другими приоритетами, в отличии нас и Европы, где самые разные виды искусств одинаково уважаемы и вокруг них существует определённый флер. Я много размышляла, нужна ли поэзия за пределами нашего узкого круга, нашего сообщества. И я думаю, что еще есть молодежь и не только она, которая тянется к новому, для которой поэзия — это еще и форма познания. Наверное, для людей в стадии роста связи с современной поэзией особенно актуальны, им поэзия поставляет какие-то новые смыслы.

Вы сказали про молодежь, и я подумала, что огромное количество ежедневных месседжей – это тоже работа со словом. А задача увеличения емкости сообщения при сохранении краткости формы - что же это, если не поэзия?

Безусловно. Но поэзия – не просто зазипованный файл. Хотя по форме это и zip, сжато, концентрированно, но по содержанию — это космос. В этом и парадокс. Это как таблетки, содержащие, сохраняющие и транслирующие определенное время, атмосферу, эмоции. Послушал, почитал – и перенесся.

И практический вопрос: где можно почитать Ваши книги, где они продаются?

Предыдущие книги «Венецианское» (free poetry, 2005), «Белое» (поэтическая серия ОГИ, 2006), «Красный шум» (ОГИ) уже стали библиографической редкостью, но отдельные подборки из них есть в интернете.

Новая книга «В объятиях реки» (2019, Воймега) продается в книжных магазинах. В Москве - в «Фаланстере», «Московском Доме книги» на Арбате, в Санкт-Петербурге – в магазине «Порядок слов», в Челябинске – в магазине «Стихи». Ее также можно купить через интернет, на сайте «Московского дома книги».

 

Татьяна Данильянц

 

Стихи разных лет

 

 

* * *

 

1
Слово. День. Смерть.
Цепь превращений.
Путь. Камень. Плоть.

Долгота твоих касаний
по окружности,
по доступным сердцу
следам.

2
Зачем ты живешь
на расстоянии вытянутой руки,
голубь, склевывающий крошки?

 

 

 

* * *

 

Время свертывается

как кровь,

на наших глазах.

 

* * *

 

Глаза в глазницах.

Зубы в деснах.

Сердце в груди.

Где, где место огню?

 

Хорошо темперированный клавир

 

Остается ли что-то,
остается ли рябью – вода?
И течение против теченья,
и это беспамятство тоже?
Остается ли грустный каштан
в этом сизом убогом пейзаже?
Губы вымученно:

не тебе.
 

Больно мне ранней этой
простуженной хлябью.
Все стирается в пепел,
и наша опасная жизнь
для кого-то становится
светом звезды.
Небосвод будто вышит,
душа задымленная с ним
дышит тише.

 

Не заглядывай в жизни чужие,
в чужой палисад,

на фейсбуке,
в неявную щелку затвора.
Здесь нельзя.
Жизнь скукоженная, сырая
лежит на руках, на ладони.

 

 

Бессонный разговор (заклинание)

 

               Talk to me/ Like lovers do
                                         Annie Lennox

 

 

поговори со мной
на языке птиц
на языке сна
на языке забвения
на языке забытого языка
на языке пергамента и карфагена
 

поговори со мной
на языке сверчка
во мраке неразличимого
стань для меня хлебом/вином/водой
чечевицей/порохом/огнем
стань для меня
кожей земной
кожей/ кровью/костью
преображения
плотью для пере-
воплощения
поговори со мной
поговори со мной
стань моим
источником света

 

 

 

небокарта

 

внутри человека созревает зло

как огромный нарыв оно точит его

с небосвода на него

смотрит огней ряд

и блестит под ногами его

вертоград

 

стой как есть

излечись

пропусти сквозь себя луч

или

       мсти мсти

                           гори гори

огнедышащий ад

 

есть у каждого выбор

посмотреть в окно

там светится лед

и гремит

гремит колесо

 

у каждого выбор есть

мертвенный променять

на блестящий 

сверкающий

пылающий

лад

 

 

 

Золотые стога

 

           Марко Бравуре

 

Перенесли зиму, переживем и лето.

Перенесем тело через барьеры света.

В духе мало веры, а хотелось бы больше,

но пляшите ветки, салютуйте алым.

Души, как города, мерцают ночью,

но и днем мерцают зеленой точкой.

Есть у тела дело: превратиться во что-то,

что себя не знает, но стремится очень.

Этот город странный, потому что осень

здесь стекает красками с небосвода,

превращая всё на пути разом,

в русское белое…Белое поле.

И стога пылают золотом нежным

в памяти отрока и отроковицы,

на поляне памяти – свет играет.

Свет играет и золотится.

Татьяна Данильянц – поэт, эссеист, кинорежиссер, художник. Автор книг «В объятиях реки» (Воймега; 2019), «Красный шум» (ОГИ; 2012), «Белое» (ОГИ; 2006), «Венецианское» (free poetry; 2005). Лауреат итальянских премии «Бродский на Искье» (Италия; 2018) и «Носсиде» (Италия; 2008, 2011); лауреат фестиваля Cвободного cтиха (Москва; 1993, 1994). Стихи переводились на многие языки и выходили отдельными книгами в Италии, Польше, Франции, Армении. Автор десятка документальных и короткометражных игровых работ: «Шесть музыкантов на фоне города» (2016), «Венеция на плаву» (2012), «Сад, который скрыт» (2008), «Фрески снов» (2006) и др. Автор многочисленных выставочных проектов: «Дары Венеции – Сергею Параджанову» (2014), «Anima Russa» (2011), «В пробке» (2010) и др.