Университетский сектор США и российские реформы в сфере науки и высшего образования

 

Вместо пролога

 

Призыв к взвешенности при оценке применимости в России зарубежного опыта является вроде бы требованием самоочевидным, но к этим кажущимся банальными увещеваниям приходится прибегать вновь и вновь, ибо «взвешенность оценок» продолжает оставаться в российских экспертных сообществах и – шире – интеллектуальной среде «продуктом» крайне «дефицитным». Эти банальности приходится повторять, потому что позиции немалой части экспертов по вопросам развития науки и образования имеют тенденцию разрываться между бесплодными крайностями, которые питаются не столько здравым смыслом, сколько сугубо идеологическими соображениями, довольно часто дополнительно окрашенными аутическим синдромом в разных его проявлениях (аутист «вычищает» из своих представлений о реальности все «неприятное», «неправильное» и «не вмещающееся» в его мировоззренческую парадигму) и/или явным незнанием предмета. Сам уровень обобщений, циркулирующих в рамках «дискурса реформы» в его нынешней редакции (постулирующей, в конечном итоге, необходимость первоочередного развития и «подпитки» вузовского сектора в противовес специализированному научно-исследовательскому) свидетельствует о том, что знание о реальной организации и состоянии дел в научно-образовательных комплексах тех стран, которые подаются российской публике как образец для подражания, не то чтобы очень в цене. Многое, что слышится с «той стороны», очень похоже на заклинания сторонников либеральных реформ в самом начале 1990-х – с единственной лишь разницей, что касается это уже не «рынка и демократии» (хотя и эти ценности не забыты и периодически вплетаются в ткань рассуждений), а образования и науки.

Не хочется никого ловить за язык – приведу лишь некоторые «знаковые» фразы, которые, в общем, иллюстрируют «дискурс реформы» в его теперешнем виде. Сделаю это опять-таки не для того, чтобы строго «указать пальцем», а для удобства последующего разъяснения сомнительности некоторых пунктов декларируемой повестки дня. Суть дела состоит в том, что нам в разных формах пытаются «запродать» одну и ту же концепцию. Например: «И европейская, и американская модели организации науки в большей степени являются университетскими, а не академическими». Или: «Уже достаточно давно общее положительное признание заслужила модель, в которой центральное звено занимают университеты, которые функционально обеспечивают связь науки, образования и инновационного бизнеса (как правило, малого)». Не так важно, кто это сказал. Важно, что под сказанным в основе подпишутся многие сторонники нынешнего «мейнстрима» – это, так сказать, их «коллективное бессознательное».

Нам в очередной раз предлагают «стать Европой» и при этом транслируют и ретранслируют идеологические «заклинания», которые предъявляются как неоспоримое обоснование для очередной имитации российской «Периферией» каких-то очередных институций «Центра». Трагикомичное хождение по парадоксальному кругу продолжается: некие не-европейцы, так и не сделавшиеся за триста лет вполне европейцами, вновь зовут нас в ту «Европу» и на тот «Запад», которые существует только в их не-европейских головах. Пикантность ситуации усугубляется еще и тем, что старые, уже воспринимающиеся в качестве «аутентично-российских», системы организации науки и вузовского образования, которые теперь обвиняются в несоответствии современным «трендовым» моделям, были в свое время порождены как раз-таки в ходе эксперимента по имитации «модели, получившей положительное признание».

Стоит ли напоминать, что Академия наук, которой сегодня пеняют на «архаичность» и «феодализм», была волюнтаристски «насаждена» в Петровской России именно как передовая на тот момент европейская модель и что делалась она преимущественно руками придворных немцев? Неужели сам этот факт не дает пищи для размышлений? Казалось бы, за триста лет можно было бы приноровиться мыслить так, как мыслит «Центр», а не как «Периферия»… Но нет, периферийность сознания положительно неизбывна – как будто бы и не было трех столетий развития, ошибок и решений. Идолы все те же (европейская модель). Если что и изменилось, то лишь в смысле увеличения числа «идолов» (к европейской модели добавилась американская). Какой-то части российского «экспертного сообщества» не хватило и трех веков для понимания того, что значит быть, в широком смысле, европейцами. Эта часть по-прежнему полагает, что Западом можно стать, имитируя Запад (хотя известная история с «культом карго», да и «личное дело» отечественной Академии наук это опровергают) и предъявляя в качестве единственного аргумента авторитет предмета своего обожания. Они до сих пор не осознали, что ссылки на авторитеты и страсть к имитации в культурном контексте есть как раз маркеры периферийности и «не-европейскости». Чтобы стать Западом и разделить с ним его успех, нужны изменения в базовых настройках культуры и сознания, а не потребление его продуктов и имитация его практик. Запад всегда оставался верным только самому себе, он никогда открыто не копировал и не имитировал «не-Запад», а если и заимствовал (а заимствовал он много и «по делу»), то делал это «тихо» и, надо отдать ему должное, творчески. Само по себе заимствование чужих практик и наработок – это неизбежный процесс. Через него прошли все цивилизации. Но нельзя же из столетия в столетие, прихрамывая, поспешать за одним и тем же прогрессивным «организмом», последовательно примеряя на себя уже отработанные и сброшенные им «хитиновые покровы». Для рака-отшельника подобная практика нормальна. Для цивилизации же разумных существ (а тем более еще и цивилизации, которая любит порассуждать о собственной духоносной нетривиальности) это, выражаясь языком наших американских друзей, insane.

Разговор не идет о том, чтобы совершенно отказаться от заимствований. Ключевая идея здесь другая: нельзя проводить реальную модернизацию, заимствуя отжившие формы. Для XVIII века такая практика была еще терпима, но в начале XXI столетия это – абсолютный нонсенс. Когда нам говорят о заимствовании модели, которая «заслужила общее положительное признание уже достаточно давно», речь по определению идет именно о заимствовании практически отживших форм. Передовые страны Запада, да и Востока, уже вполне готовы к очередной «линьке» – сбросу старых технико-экономических и организационных укладов. Так что заимствование старой матрицы организации научно-образовательного комплекса сегодня приведет лишь к тому, что через несколько десятков лет (если не раньше) уже следующее поколение российских «экспертов» заведет песню о заимствовании еще одной новой «получившей положительное признание» (но к тому времени уже наверняка тоже отработанной) модели, и эта «дурная бесконечность» в форме неизбывного «переползания» из одной чужой шкурки в другую приведет, в конце концов, к полному интеллектуальному и моральному банкротству целой страны.

Повторюсь, однако, что концептуальная беда российской реформаторской мысли носит еще более фундаментальный характер: то, что университетские комплексы передовых стран входят в полосу трудных времен – это полбеды; беда состоит в том, что экспертное сообщество, как всегда, рекламирует образы, а не реально существующие системы. И, судя по активному «прокачиванию» реформы именно в вузовском секторе российского научно-образовательного комплекса (НОК), политическое руководство страны «купилось» на эти образы. Понятно, что прямолинейное «вкачивание» средств в «вузовскую науку» в ущерб академической особых эффектов (если не считать обогащения части вузовской «верхушки» и некоторых других вполне предсказуемых удовольствий) в условиях РФ не дало и дать не может в принципе. Чтобы ознакомиться с результатами этой благотворительной акции, достаточно заглянуть в любой ведущий международный рейтинг университетов – Times Higher Education World University Rankings, репутационный рейтинг Times, QS World University Rankings 2012 и Academic Ranking of World Universities. Впрочем, судя по тому, что разговоры об «университетской модели» не прекращаются, и кто-то продолжает иметь с этого неплохой «гешефт», тут нужны пояснения. Я попробую их дать на примере американской модели университетской науки, к которой имел и продолжаю иметь некоторое отношение – и в качестве (в прошлом) докторанта, и в качестве преподавателя, и в качестве исследователя.

 

Американские университеты и их роль в национальной сфере исследований и разработок

 

Попробуем разобраться в том, что нам предлагают сторонники реформы –  не «по-туземному», а рационально, «по-европейски», без идолатрии, восторгов, разоблачений и идеологических клише. Для начала определимся с понятиями.

Когда российские реформаторы говорят о «европейской модели» университетского образования, они, конечно, слегка лукавят. То, что сегодня называют «европейской моделью», фатально-вторично по отношению к англо-американской, хотя эта последняя (особенно в ее американской ипостаси) и впитала в ходе своего формирования многие достижения континентальных европейских школ XIX и начала XX веков [1-4]. Но впоследствии уже сформировавшаяся модель американского исследовательского университета стала оказывать все возрастающее обратное влияние на саму Европу [4]. Единой «Европейской модели», строго говоря, еще нет – она только формируется в ходе реализации Болонского процесса. То, что предстает перед нашими глазами сегодня, можно охарактеризовать как не очень удачную попытку континентальной Европы подвести свои национальные системы под общий знаменатель победоносной англо-американской модели. Так что ссылаются на европейскую модель в основном для идеологического благозвучия. Нам же изучать опыт англо-американской университетской системы «через вторые руки» нет никакого смысла. Поэтому мы с чистой совестью обратимся к первоисточнику.

Помимо своей «первичности» американский опыт интереснее для нашего анализа по целому ряду смежных причин. Во-первых, американский научно-образовательный комплекс (НОК) значительно массивнее и продуктивнее европейского: Соединенные Штаты продолжают оставаться безусловными лидерами в сфере ИиР, опережая с большим отрывом ближайших конкурентов как в Атлантическом, так и Тихоокеанском регионе. Их затраты за последние пять лет (2005-2009), по которым доступны данные, колебались в узком диапазоне между 41,5% и 41,9% от общих затрат на исследования и разработки среди стран ОЭСР [5]. В предыдущее пятилетие вклад США был еще большим, колеблясь между 43,4% и 45,5% [5-8]. Во-вторых, американская университетская система демонстрирует опыт исследовательского университета в наиболее «чистом» виде: анализ именно такой модели позволит нам лучше рассмотреть ее плюсы и минусы. В-третьих, существует ряд критериев, в рамках которых можно говорить о некотором подобии скорее между Россией (особенно в форме Советского Союза) и Соединенными Штатами, чем Россией и Европой. Начать с того, что североамериканский и российский научно-образовательные комплексы возникли примерно в одно время (в конце XVII – начале XVIII веков) на периферии тогдашней Европейской ойкумены. На протяжении ХХ века США, также как и Россия, с одной стороны, стремились к осуществлению идеала самодостаточной науки «имперского» типа, характеризующейся как огромным объемом и разнообразием разработок, так и наличием больших проектов, а с другой, возводили систему массового и доступного высшего образования, охватывавшего сферу как преддипломной, так и последипломной подготовки. И США, и Россия представляют собой пример «больших» урбанизированных стран, обладающих большими ресурсами в плане территории, населения, учреждений науки и образования. Кроме того, они на протяжении нескольких десятилетий в ХХ веке находились в стадии острого геополитического, военного, экономического и научно-технологического противоборства, что позволяет проследить, как их научно-образовательные системы реагировали на эту широкомасштабную гонку за первенство.

Основную проблему в «дискурсе реформы» представляют ее фундаментальные теоретические предпосылки. Действительно ли существует в Америке модель, «в которой центральное звено занимают университеты», или это очередное туземное переложение мифа о «Граде на Холме»?

Здесь мы имеем дело с тонким вопросом. Сказать, что речь идет о прямом подлоге, нельзя – в представленной нам формуле есть здравая основа. Да, в Северной Америке (и не только в США, но и в Канаде) университеты действительно играют очень существенную роль в научно-образовательном комплексе. Но это не вся правда, а только ее часть. И подобную «частичную правду» можно легко использовать в идеологической манипуляции для продавливания очередного «кукурузного проекта». В свое время – и, кстати, не без основания – Хрущева вдохновили кукурузные поля Айовы. Следует ли из этого, что нужно «засадить все поля кукурузой»? Кукуруза – хорошая и важная в сельском хозяйстве культура, но это не «царица всех культур» даже в Америке. И засаживать все поля кукурузой не нужно.

Для Соединенных Штатов действительно характерна значительная степень совмещения сферы гражданских исследований и разработок (ИиР) с системой высшего образования в рамках университетской системы – такая особенность характеризует как публичные, так и частные вузы. Пожалуй, не будет преувеличением сказать, что вузовская система США является основным работодателем соответствующим образом подготовленных кадров. И таки да, этим научно-образовательный комплекс Америки действительно существенным образом отличается от своего российского аналога, в рамках которого подавляющая масса кадрового состава сферы ИиР по-прежнему остается сосредоточенной в системе специализированных научно-исследовательских заведений.

Но утверждать на основе этого, что положение, которое занимают университеты в научно-образовательном комплексе США, является центральным, значит как минимум редуцировать сложность американской системы. Здесь мы имеем дело так сказать с «сильным преувеличением». Для того чтобы понять, в чем оно состоит, начнем разбираться в ситуации по порядку.

Если оперировать категориями кадрового потенциала, то позиция сторонников «университетской модели» вроде бы получает некоторое обоснование, ибо доля вузов в общем кадровом пуле сферы ИиР США действительно весьма значительна. Но, во-первых, она не поражает воображение, а, во-вторых, количественные показатели часто бывают обманчивыми – необходимо понимание специфики качественного наполнения. В 2009 г. вузовский комплекс США в совокупности являлся работодателем примерно 41% всех обладателей докторских степеней, заработанных в рамках научных (исключая гуманитарные) и инженерных дисциплин [9]. В вузовском секторе, по моей грубой оценке, трудоустроена половина или чуть больше 50% всего наличного кадрового состава сферы ИиР. В связи с имевшими место в последние «кризисные» годы сокращениями в корпоративном секторе, процент вузовских исследователей, возможно, даже приблизился к 60%. Однако следует учитывать то, что преобладающая часть этих исследователей специализируется в фундаментальных исследованиях, но сторонится (по разным, нередко идеологическим, причинам) участия в прикладных проектах. Прикладников в университетах не так уж много и концентрируются они на ограниченном количестве направленний – на департаментах инжиниринга, геологии/горного дела, экономики, бизнеса и администрирования, в информационно-технологическом и биомедицинском кластерах (причем лишь в узком секторе биотехнологических исследований). При этом последний кластер (и, следовательно, вышеупомянутый сектор) лидирует с подавляющим отрывом среди всех прочих. По данным National Science Foundation (2012), например, на долю биомедицинского кластера приходилось 68,5% всех цитирований научных статей в американских патентах.

Если же вести речь о функциональном вкладе вузовского сектора в общий массив американских исследований и разработок, то от общей суммы в $400,5 млрд. вузами было выполнено в 2009 г. (в стоимостном выражении) всего лишь 13,6% всех работ в этой сфере [10]. Здесь мы плавно подходим к осознанию того, что в рамках американской сферы исследований и разработок, помимо университетов и колледжей, есть и другие немаловажные компоненты. Структура сферы ИиР в США достаточно сложна, но мне хотелось бы обратить особое внимание на наличие в ней таких мощных сегментов, как индустриально-корпоративный сектор (ИКС) и система национальных лабораторий и институтов (НЛиИ). Если первый редставляет собой аналог советской отраслевой и заводской науки, то вторая в значительной степени воспроизводит систему советских же НИИ. Хотя с середины 1990-х и корпоративный бизнес, и федеральные научно-исследовательские учреждения (особенно те, что находятся в ведении департаментов энергии и обороны) имеют тенденцию делить свои проекты на массу мелких задач и сбрасывать последние в университеты, повышая тем самым роль вузовского сектора в общенациональном объеме ИиР [11-12], они по-прежнему играют важную самостоятельную роль в сфере исследований и разработок.

Наиболее радикально настроенные реформаторы еще недавно предлагали целиком или частично «сократить» РАН как «отработанную» «феодальную» структуру (в столь радикальных редакциях это предложение пока не прошло, но старательно поддерживаемый «скепсис» в отношении РАН и ее институтов остается частью концептуального «мейнстрима»), обосновывая свои действия ведущей ролью университетов в НОК ведущих стран мира, но они очень мало говорят о том, что аналоги системы НИИ также существуют в большинстве развитых стран – например, в тех же США, где эта ниша занята, повторюсь, НЛиИ. Разница лишь в том, что в РФ научно-исследовательские институты в своем подавляющем большинстве (особенно после фактического разгрома отраслевой науки) находятся под зонтиком «феодальной» РАН, а в США сектор НЛиИ подчинен различным федеральным правительственным ведомствам – таким, как Департамент энергетики, Департамент обороны или Департамент сельского хозяйства, причем образующие его научно-исследовательские и конструкторские учреждения забюрократизированы еще в большей степени, чем российские академические НИИ. Ситуация с национальными лабораториями в США в целом поразительно напоминает ситуацию с научно-исследовательскими институтами в СССР и России, хотя, конечно, есть и немало специфических различий. Сходство неудивительно, поскольку американцы развивали свою систему НЛиИ, во многом критически перенимая опыт СССР: абсолютное большинство этих учреждений возникли в годы или Второй мировой или «холодной» войн. В СССР было два основных «эшелона» научно-исследовательских институтов: один находился в ведении Академии наук, другой подчинялся министерствам и ведомствам (хотя ряду стратегически-значимых НИИ удалось получить двойной статус – «со звездочкой»). В США, где ни одна из академий наук не играет сколько-нибудь существенной роли в управлении, практически все НЛ – ведомственные. Однако, невзирая на различия в подчинении и управлении, и СССР, и США создали огромные, громоздкие и, с первого взгляда, избыточные комплексы государственных научно-исследовательских заведений. Общее число национальных лабораторий и прочих федеральных научно-исследовательских учреждений (в совокупности, ФНИУ), включая институты, испытательные станции, центры и гидрометеопункты федерального значения, в США превышает число НИИ в РФ – их там порядка 700. Правда, только 15-16, от силы 20, из них дают серьезные результаты, напрямую влияя на состояние дел в таких сферах национального жизнеобеспечения, как, скажем, оборона, энергетика и биомедицинские технологии, что в общем похоже на ситуацию с академической и отраслевой наукой в Советском Союзе. О том, что подвигнуло американцев на создание именно такой модели, мы поговорим позже.

Перед американскими НЛ и прочими федеральными научными центрами стоят большие социальные, кадровые и организационные проблемы, часть из которых похожа на советские/российские, а часть имеет сугубо американскую природу. Люди, работающие в этих учреждениях, как правило, получают довольно невысокую (по американских меркам) зарплату, а график работы у них каторжный. Они не защищены системой tenure, и над ними постоянно висит угроза увольнения. Чтобы отодвинуть эту угрозу, многие из них погружены в имитацию «активной работы», порождая поток пустопорожней активности и профанируя НИР. Неоправданно большую часть времени съедает отчетность. К тому же, над подавляющей частью научно-исследовательского персонала довлеет гриф секретности и разнообразные допуски. В немалой степени из-за этого многие федеральные научные заведения испытывают все более обостряющийся кадровый голод – специалистов должного уровня даже американская система образования не успевает выпускать в достаточном количестве, а использование не-американцев по рождению затруднено, поскольку иммигранты должны отработать в США как минимум 5 лет, прежде чем получить допуск. В результате есть «провисания» в графике, организации и качестве научной работы. Отчасти именно поэтому многие федеральные лаборатории и научные центры вынуждены дробить свои научные планы на мелкие задачи и отправлять их на основе аутсорсинга в университеты. Наконец, постоянным источником затруднений является сама система управления. Как государственные организации национальные лаборатории и институты по закону должны администрироваться управляющими компаниями, а эти компании постоянно меняются, что существенно запутывает работу. Проблемы сектора НЛиИ практически дублируются в корпоративном секторе, где зарплаты у персонала выше, но угрозы висят над его головой те же самые. Кроме того, там тоже имеют место проблемы секретности, кадрового голода и недостаточной компетенции работников, что существенно тормозит эффективность процесса ИиР.

Это отвлечение я сделал, чтобы проиллюстрировать важную мысль: самая крупная, мощная и успешная в мире национальная система исследований и разработок, созданная в стране классического капитализма, не только далека от идеала, но и обременена во многом теми же проблемами (в некоторых случаях еще и усугубленными специфическими особенностями социально-экономической системы США и характерными для этой страны административными практиками), что и отечественный научно-исследовательский комплекс. Уже сам этот факт не может не натолкнуть нас на определенные размышления, не правда ли?

Итак, возвращаясь к заявленной теме, мы можем констатировать, что сфера ИиР США характеризуется отсутствием «центрального», «ведущего» сектора. На роль последнего не могут претендовать ни университеты, ни федеральная наука, ни корпоративный бизнес. Все три сектора важны, они дополняют друг друга, выполняя во многом несовпадающие функции. Следует, конечно, иметь в виду, что корпоративный сектор в 2009 г. выполнил (в стоимостном выражении) 70,5% всех работ в сфере ИиР, что составило примерно $282,4 млрд. Однако огромная диспропорция в пользу разработок (чуть более 80% в рамках сектора) не дает возможности признать за исследовательским корпоративным сектором (ИКС) роль однозначного локомотива всей сферы ИиР [10]. В целом, в американской сфере ИиР прослеживается устойчивая тенденция к разделению труда и «обязанностей» (Табл.1). Основы этого разделения были заложены еще в «сменовеховском» докладе Ванневара Буша, определившего концептуальные основы послевоенной организации этой сферы [13]. Означенное разделение наиболее ярким образом проявляет себя при сравнении затрат на исследования и разработки в рамках вузовского и индустриально-корпоративного секторов.

 

Таблица 1. Доли участия институциональных секторов сферы ИиР США по объему выполненных работ, %

Сектор  и характер работ	1979			1989			1999			2002			2004			2009
	ФИ	ПИ	Разр	ФИ	ПИ	Разр	ФИ	ПИ	Разр	ФИ	ПИ	Разр	ФИ	ПИ	Разр	ФИ	ПИ	Разр
U & C	48.9	11.7	1.3	46.7	13.0	1.4	54.0	11.1	0.9	53.8	12.4	0.8	57.0	13.0	1.2	53.4	16.7	0.8
Fed/Gov.	14.2	20.0	11.1	10.5	11.0	10.7	8.6	10.6	6.0	9.3	12.5	6.9	8.4	10.8	7.2	7.2	11.2	6.9
FFRDCs	14.7	5.0	4.0	12.9	3.2	4.1	9.6	3.2	2.1	9.1	3.4	2.2	8.9	4.5	2.6	7.7	6.5	1.9
Industry	13.5	57.7	81.9	22.0	69.1	82.9	17.1	70.4	89.9	15.6	65.7	89.0	14.0	65.7	87.5	19.5	57.6	89.5
NPO	8.8	5.6	1.7	7.9	3.6	0.9	10.8	4.7	1.0	12.1	6.0	1.0	11.8	6.1	1.5	12.2	8.0	1.0

Источник: [10], [14].

Сокращения и пояснения:

Функциональные сегменты:

ФИ – фундаментальные исследования

ПИ – прикладные исследования

Разр – разработки

Институциональные сектора:

U & C (University & Colleges) – Университеты и колледжи.

Fed/Gov. (Federal Government) – Федеральное правительство (федеральный сектор). Сюда входят федеральные научно-исследовательские учреждения – национальные лаборатории, институты, центры и т.п.

FFRDCs (Federally Funded Research & Development Centers) – финансируемые федеральным правительством центры исследований и разработок. Речь идет о центрах, расположенных вне федеральных научно-исследовательских учреждений и интегрированных, как правило, в структуру университетов и колледжей, частных корпораций и некоммерческих организаций.

Industry – Индустрия, корпоративный бизнес.

NPO (Non-Profit Organizations) – некоммерческие организации.

 

Скажем, в 2009 г. (последний год, по которому пока имеются данные) университеты и колледжи выполнили (в стоимостном выражении) 53,4% всех работ в сегменте фундаментальных исследований (basic research), но только 16,7% в сегменте прикладных исследований (applied research) и совсем уж исчезающе-малую долю – 0,8% – в сегменте разработок (development). При этом следует иметь в виду, что в общей структуре американских исследований и разработок, общее стоимостное выражение которых в 2009 г. составило, повторюсь, примерно $400,5 млрд., фундаментальные исследования покрывают 19,0%, прикладные – 17,8%, а разработки – 63.2%. Структура деятельности корпоративного сектора почти противоположна: американской индустрией было выполнено 89,5% всех работ в сегменте разработок, 57,6% работ в сегменте прикладных исследований и лишь 19,5% работ в сегменте фундаментальной науки. Сектор федеральных ИиР характеризуется, на первый взгляд, более-менее сближенными значениями трех основных параметров (фундаментальная наука – 14,9%, прикладная наука – 17,7%, разработки – 8,8%). Однако следует иметь в виду, что именно в этом секторе выполняются многие особо секретные и трудоемкие прикладные исследования и разработки, требующие значительных ресурсных вложений, что и делает их не всегда привлекательным видом деятельности как для корпоративной индустрии, так  и университетов. Иными словами, определенная качественная специализация присутствует и здесь.

В то же время интерес представляет не только наличие тенденции к разделению труда, но и степень ее выраженности. Табл.1 показывает относительную размытость и логическую незавершенность большинства подобных трендов. Разделение труда в американской сфере ИиР не всегда соразмерно и взаимно, причем в первую очередь бросается в глаза некоторая неопределенность функционального статуса именно вузовского сектора. В своем докладе Ванневар Буш [13] визуализовал исключительную роль университетов и колледжей в генерации фундаментальных научных знаний. Принято думать, что на этой концептуальной матрице и строилась послевоенная университетская система США. Со времен публикации исторического доклада «Science: The Endless Frontier» американские творцы научно-технологической политики, управленцы и исследователи-науковеды воспринимали исследовательские университеты как учреждения, специализирующиеся именно на фундаментальных исследованиях [15]. Однако цифры заставляют нас усомниться в обоснованности такого подхода. Например, специализация корпоративного сектора на разработках гораздо ярче выражена, чем специализация вузовского сектора на фундаментальных исследованиях. В то время как американские университеты и колледжи почти демонстративно игнорируют разработки, корпоративный сектор принимает довольно-таки деятельное участие в фундаментальных исследованиях (19,5%), являясь вторым по важности актором на этом функциональном поле. Роль федерального сектора в фундаментальных исследованиях тоже весьма заметна – особенно если мы сложим долю средств, потраченных как собственно федеральными научно-исследовательскими учреждениями, так и федеральными центрами ИиР, интегрированными в структуру других секторов. Получается, что слухи об исключительном статусе американских университетов последовательно опровергаются статистикой на любом уровне обобщений: университеты не занимают ни центрального места в системе организации всей сферы американских ИиР, ни исключительного места в американской модели организации науки. Не играют они в совокупности и роли «центрального звена», функционально обеспечивающего «связь науки, образования и бизнеса».

К тому же, анализируя состояние фундаментальных научных исследований в университетском секторе американской сферы ИиР, важно иметь в виду два обстоятельства.

Во-первых, та наука, которая «делается» в университетах, очень часто относится к категории даже не просто фундаментальной, а «гиперфундаментальной» (или фундаментальной «в квадрате», как иногда говорят в американском университетском сообществе). Результаты относящихся к этой категории исследований (а часто даже их ход и методология) являются крайне важными для прогресса наших знаний и представлений об окружающем мире, но при этом они в своей массе характеризуются исчезающе низким прикладным потенциалом. Иными словами, вероятность хотя бы гипотетического «подхвата» их экономикой и/или оборонно-промышленным комплексом даже в перспективе чрезвычайно мала. К числу гиперфундаментальных исследований, типологически характеризующих именно университетскую науку, можно отнести, например, широкие по своему размаху проекты в области классической экологии, полевой биологии и охраны окружающей среды, изучение биоразнообразия, работы по расшифровке генома и уточнению эволюционно-биологической судьбы человека и предшествовавших ему гоминид, археологические и палеонтологические раскопки, практически всю сферу исторических, антропологических и этнографических исследований, дорогостоящий мониторинг дальнего космоса и т.п. Именно в этом гигантском по охвату «гиперфундаментальном» диапазоне и закладываются основы для прорыва в наших представлениях об окружающем мире. Американские университеты, по сути дела, как раз и формируют на наших глазах новую картину мира. Но это прорыв когнитивный. Иными словами, университетская наука – это, мягко говоря, не та наука, что стоит, скажем, за разработкой и созданием Stealth- и Blackbird-технологий. Новейшие информационные технологии, которые сегодня определяют нашу жизнь в планетарном масштабе, тоже в лучшем случае только отчасти обязаны своим развитием исследованиям, ведущимся в университетских кампусах, хотя, конечно, мы помним историю создания сети Интернет и той роли, которую сыграли в ее разработке несколько ведущих калифорнийских университетов и MIT, как помним и о том, что поисковая система Google выросла из студенческого проекта в стенах Стэнфорда.

Во-вторых, среди исследовательских проектов в вузовском секторе, по моей оценке, с большим отрывом количественно лидируют мелкие и очень мелкие проекты, в которых участвуют от одного до пяти исследователей. Эта массовая «фоновая» научно-исследовательская деятельность обеспечивает очень медленный «кольцевой» (по аналогии с древесными кольцами) прирост узкоспециализированного знания по всему спектру научных дисциплин и их сегментов. Индивидуальные проекты подобного типа в своем абсолютном большинстве характеризуются исчезающе малой способностью к генерации немедленных прорывов не только прикладного, но и фундаментально-когнитивного характера. Хотя, способствуя «кольцевому» прирастанию «малых результатов» и «малого знания» по принципу «вала», они, несомненно, нарабатывают основу для подобных прорывов в долгосрочной перспективе. Тем не менее, не всегда такая «фоновая» исследовательская деятельность разумна с точки зрения блага системы. В американской университетской среде «бисер» и «мелкотравчатость» университетских научно-исследовательских тем и проектов уже давно стали притчей во языцех. Процесс этот углубляется по мере специализации науки и разрастания университетского научно-преподавательского сообщества. Беда американской университетской науки состоит в изобилии публикаций при общем дефиците мыслей. Публиковаться надо, чтобы поддерживать статус и обеспечивать академический рост, а где возьмешь столько «прорывного» материала? В результате один мельчайший топик может вызвать каскад научных публикаций, число которых, в лучшем случае, можно было бы свести к одной-двум, от силы трем. По многим темам вполне «средней емкости» количество публикаций может быть запредельным. Сколько научных работ можно написать, например, на тему личной судьбы и творческого пути не такой уж крупной эссеистки и писательницы как Вирджиния Вульф – десятки, сотни? Ответ – тысячи [16]! По крайней мере, столько их было опубликовано только за последние 15 лет. Возможно, этот процесс разрастания и дробления тем, проектов, публикаций неизбежен и отражает определенные закономерности в развитии науки. Возможно, он даже свидетельствует об определенном прогрессе (или регрессе?) в развитии (или обскурации?) академического знания (хотя, скорее всего, речь идет о некоем временном «вирусе», с которым американская университетская наука пока просто не может справиться). Но в любом случае необходимо отдавать себе отчет и в том, что столь изобильное «цветение» академической лиры возможно лишь в Америке, где печатная машинка ФРС позволяет содержать огромную избыточную армию когнитивных работников.

Конечно, следует отметить, что в долговременной динамике соотношений между секторами происходят некоторые изменения. Так, доля фундаментальных исследований за последние три десятилетия несколько перераспределилась в пользу университетов и корпоративного сектора, что коррелирует во времени с довольно существенным (почти двухразовым) сокращением участия в них ФНИУ. Участие вузовского сектора в прикладных исследованиях за последнее десятилетие тоже несколько увеличилось – при этом роль в них собственно ФНИУ довольно существенно упала еще в 1980-е и в целом оставалась в 2009 г. на уровне, достигнутом к 1989 г. Однако наибольшую нагрузку по выполнению прикладных исследований с конца 1980-х по начало первого десятилетия ХХI века нес на своих плечах корпоративный сектор, который лишь в нулевых стал постепенно сбавлять обороты, выйдя, в конце концов, на уровень 1979 г. и расширив, таким образом, поле прикладной науки для вузов и некоммерческих организаций.

В целом, следует отметить, что в тех сферах деятельности, где роль вузовского комплекса за последние три десятилетия несколько возросла, это увеличение было сравнительно некритичным (особенно принимая во внимание довольно скромные доли общеамериканских затрат на фундаментальную и прикладную науку в сравнении с сектором разработок). Никто не спорит о том, что вузовский сектор всегда был лидером в смысле своего участия в фундаментальных исследованиях. Однако лидерство даже в этом секторе в 1970-х и 1980-х гг. не было абсолютным; лишь на рубеже 1990-х гг. доля вузов в расходах на фундаментальную науку перевалила через половину. Тот факт, что и сегодня лишь чуть более половины всех фундаментальных исследований проводится в Америке в университетских кампусах, свидетельствуют о том, что исторические идеи Ванневара Буша об организации преимущественно университетской науки в чистом виде оказались нереализованы (или принципиально нереализуемы) даже в классической «стране исследовательских университетов».

Небольшое увеличение роли вузовского сектора в прикладных исследованиях тем более не следует переоценивать. Часть этого увеличения связана с расширившимся участием университетов в аутсорсинге, о чем уже говорилось выше. Другая часть имеет отношение к становлению нового типа научных исследований, вал которых был порожден неуклонно развивающимся в американской науке на протяжении последних двух десятилетий глобальным мироощущением. «Научный глобализм» стал особенно «моден» в первое десятилетие ХХI века. Именно в этот период некоторые исследователи, специализирующиеся в таких фундаментальных областях, как физика, науки о земле, биология, океанология, палинология, геофизика, астрономия, астрофизика и т.п., приспособились с высокой степенью регулярности выигрывать довольно крупные гранты на так называемые «условно-прикладные» исследования, которые хоть и имеют важное прогностическое значение, но напрямую не связаны с разработками и внедренческой деятельностью. Этот тип исследований в одних случаях называют «глобальным мониторингом», в других –  изучением «системы “Земля”» (Earth System Research). Речь идет о направлениях, очень близко прилегающих к фундаментальной науке, но все же квалифицируемых в качестве прикладных, поскольку они связаны с изучением глобальных процессов, либо уже сейчас представляющих собой вполне практические проблемы для человечества, либо потенциально способных создать таковые в ближайшем или неопределенном будущем. Среди них – изменение климата и циркуляции водных потоков в Мировом океане, загрязнение и/или деградация окружающей среды, обезлесение и опустынивание, оскуднение видового биоразноообразия, астероидная угроза, солнечные циклы и т.п. Если мы вычтем подобные проекты из общего объема прикладных исследований, ведущихся в американских университетах, то удельный вес прикладного сектора станет еще более скромным.

Что касается проводящихся в университетских кампусах классических прикладных исследований, связанных с развитием новейших технологий, то они в абсолютном своем большинстве, как правило, межинституциональны: в них вместе с вузами деятельно сотрудничают научно-исследовательские подразделения корпоративного бизнеса и (в меньшей степени) федеральных ведомств, причем роль университетов часто бывает второстепенной. Широко распространенной является практика создания на базе крупных университетов межинституциональных научно-исследовательских центров, в развитии которых в той или иной пропорции и на разной основе принимают участие все три или хотя бы два из вышеперечисленных секторов. Поэтому, хотя подобные центры и находятся в университетах, их институциональную принадлежность уже трудно определить однозначно. Фактически это уже четвертый сектор ИиР, который выполняет роль организационной надстройки над тремя вышеупомянутыми.

Еще раз хотелось бы обратить внимание читателя и на те цифры, которые иллюстрируют участие вузовского комплекса США в разработках. На протяжении всех трех десятилетий американские вузы играли исчезающе малую роль в этом секторе – даже меньшую, чем некоммерческие организации. А как же связи с инновационным бизнесом, в которых их подозревают российские реформаторы?

Такие связи, конечно, есть, но значительного развития достигают они только в немногих хорошо приспособленных для этого учреждениях типа Системы университетов Калифорнии (University of California System), Массачусетского и Калифорнийского технологических институтов, Стэнфордского университета и других вузов, которые, в общем-то, можно пересчитать по пальцам двух рук. В этой связи вновь будет полезно привести некоторые цифры. Согласно данным NSF, за период между 1998 и 2010 гг. 97% всех патентов было получено 200 «топовыми» исследовательскими университетами, при этом более 50% было получено всего 19 университетами-лидерами, из которых на первом месте идет Система университетов Калифорнии, получившая 11,9% всех университетских патентов. За ней с большим отрывом следует MIT c 4,2% университетских патентов. Следует отметить, что доля вузовских патентов в общем числе американских неправительственных патентов в течение первого десятилетия XXI века колебалась в рамках 4,2-4,7% [17]. Всего же к «элитному списку» инновационно-активных американских вузов, более-менее постоянно питающих национальную экономику передовыми технологиями, относятся, согласно оценке некоторых hightech-антрепренеров, всего лишь порядка дюжины университетов [18]. Это, конечно, лучше, чем ничего, но все же недостаточно, чтобы говорить о системном вкладе американских университетов в практические разработки.

Вышеприведенные цифры, кстати говоря, свидетельствуют о нарастании значительных диспропорций в структуре американской вузовской системы. Недавнее крупное исследование, проведенное Консорциумом будущего исследовательских университетов (The Research Universities Futures Consortium, RUFC) [19], констатирует, что американская университетская система фактически близка к состоянию кризиса. Одним из важных структурных элементов этого кризиса, грозящим «разорвать» вузовскую систему США, является как раз прогрессирующее «перетекание» ИиР в небольшую группу университетов-лидеров и увеличивающийся разрыв между вузами этой группы и так называемыми «средними» исследовательскими университетами (ИУ), составляющими подавлющее большинстве в категории вузов исследовательского класса. Данная проблема имеет длительную историю: она вызревала на протяжении, по крайней мере, последних 20 лет, хотя особенно остро проявила себя в «нулевые». Еще в середине 2000-х об этих же диспропорциях во весь голос заговорила Национальная академия инжиниринга (National Academy of Engineering) [20], которая провела исследование инженерного естественнонаучного потенциала американских университетов и пришла к очень неутешительным выводам. Российским экспертам, наверно, будет трудно в это поверить, но Академия инжиниринга выявила, в частности, серьезную «эрозию» научно-исследовательской инфраструктуры в инженерном сегменте вследствии его многолетнего недофинансирования. Научно-техническая база инженерных школ и департаментов в большинстве университетов США ветшает прогрессирующими темпами, а интерес американских студентов к инженерному делу, естественным и техническим наукам падает по еще более катастрофической траектории. Все это дало основание Академии констатировать, что «U.S. leadership in technological innovation seems certain to be seriously eroded unless current trends are reversed» («Американское лидерство в технологических инновациях неизбежно будет самым серьзным образом подорвано, если текущие тенденции не окажутся обращенными вспять»). А поскольку проведенное RUFC исследование наглядно показало, что «текущие тенденции» вспять не обращаются, а только усугубляются, ближайшие 5-7 лет развития (если не сказать, деградации) американской вузовской системы могут принести много неожиданного для той части российского эксперного сообщества, которое, сидя в своих уютных креслах, все еще грезит о переводе российской науки на вузовские рельсы.

Сравнительная незначительность роли университетов в национальной инновационной системе (НИС) США подтверждается исследованиями Мэнсфилда (Mansfield, 1991; 1998) [21-22], которое показало, что только приблизительно 10% инновационных продуктов и процессов, коммерциализованных промышленными корпорациями, не могло бы быть разработано последними без значительных потерь времени в отсутствии вклада со стороны университетской науки. Кроме того, отмечается, что университетские разработки носят весьма «эмбриональный» характер. Сohen et al. (2002) [23] отмечают, например, что результаты фундаментальных исследований, осуществляемых университетами, существенно чаще (в пропорции 29,3% к 8,3%) используются корпоративным сектором, чем университетские же разработки.

Таким образом, по части прикладных исследований американские университеты никогда не смогут заменить корпоративные научно-исследовательские структуры и спонсируемые государством национальные лаборатории, где под завесой секретности и творится большая прикладная наука. Конечно, не следует идеализировать и эту последнюю. В значительной степени научно-прикладной процесс в Америке построен как технология легального освоения гигантских финансовых средств, которая дает возможность компаниям гарантированно богатеть, а исследователям удовлетворять свое в основе бескорыстное, но все же неплохо оплачиваемое любопытство за счет бесперебойно работающего печатного станка ФРС. Но именно в ходе этого процесса иногда и кое-где рождаются единичные прорывы типа Northrop B-2 Spirit или UH-60 Black Hawk. Они-то и оправдывают огромную массу спекулятивно изведенных на оборонно-корпоративную и нацлабовскую науку ресурсов. От университетов ожидать таких прорывов было бы в высшей степени наивно – они не под это «заточены».

В связи с наглядной спецификой модуса операнди вузовского сектора США вспоминаются, конечно, обращенные к российским университетам упреки в том, что они, дескать, мало занимаются прикладными разработками и внедренческой деятельностью. Разработки, конечно, дело хорошее – с ними лучше, чем без них, но есть ли у нас основания предполагать при такой-то статистике, что дизайн исследовательского университета и в самой Америке позволяет заниматься ими в сколько-нибудь значительном объеме? Разумеется, в Соединенных Штатах бизнес и наука взаимодействуют и в университетских кампусах тоже (воистину трудно найти в Америке место, где бы они не взаимодействовали!), но все же прикладные исследования и разработки ведутся там с несравненно меньшей интенсивностью, чем в корпоративных и федеральных лабораториях. Иными словами, университеты и в американской системе организации науки отнюдь не являются теми универсальными «перекрестками всех дорог», коими их стараются представить сторонники университетской реформы в России. В целом можно констатировать, что в Соединенных Штатах, как и в России, фундаментальная наука и прикладные сектора ИиР (т.е. прикладные исследования + разработки) довольно сильно разведены – исключение составляет лишь федеральный сектор, где между ними поддерживается определенное равновесие, хотя все равно с заметным перевесом в пользу разработок. Основное различие между американским и российским комплексами ИиР связано не столько с принципиальными различиями в роли университетов, сколько с наличием в США сильного, качественного и зрелого корпоративного сектора, способного к стратегическому планированию и потому жизненно заинтересованного в технологических инновациях. Причем в Америке этот сектор имеет тенденцию обслуживать свои интересы сам – в первую очередь, конечно, в рамках прикладных исследований и разработок, но в немалой степени и в рамках сектора фундаментальной науки.

 

Промежуточные выводы: американский опыт и общий взгляд на реформу науки в России

 

Итак, американская система ИиР лишь отчасти отлична от советской и российской. В смысле разделения труда по секторам различия существуют, но они не так уж драматичны. В частности, университетская сеть отнюдь не является главным звеном американской системы, а расположена в известной степени на периферии прикладной науки, коммерческих разработок и внедренческого процесса. Более того, следует констатировать, что растущая активность университетов в сфере пракладных исследований и разработок, находящая свое выражение в увеличении количества регистрируемых патентов и доходов от лицензионной деятельности оказывает (или может оказать в перспективе) весьма неоднозначное воздействие на научно-исследовательский потенциал американских вузов и качество самих университетских разработок. Кроме того, имея в виду все вышесказанное, вузовский сектор нельзя назвать в полном смысле «локомотивом» даже фундаментальной науки. Например, в федеральном и корпоративном секторах на фундаментальную науку тратится меньше средств, но там эта наука меньше оторвана от «реальной жизни» и представлена, как правило, крупными проектами, жестко нацеленными на результат, который может быть в той или иной степени востребован системами национального жизнеобеспечения. Университетская же наука, несмотря на свой значительно больший удельный объем, более размыта, факультативна и – с точки зрения национальных интересов – «необязательна». И иной она быть не может просто в силу природы и предназначения вузовского комплекса.

В чем же тогда стратегическое предназначение университетского сектора в рамках американской сферы ИиР? За вычетом образования, о котором мы сейчас говорить не будем, у американских университетов есть две важные функции. Однако прежде чем охарактеризовать их, я хотел бы попытаться дать характеристику американскому научно-образоватиельному комплексу в целом – это поможет лучше понять специфику его вузовского сегмента.

В самом начале статьи я сослался на огромный, даже по советским меркам, размер системы действующих в США ФНИУ. Возникает вопрос: зачем же содержать столь громоздкую систему? Не проще ли резко сократить ее размер, доведя его до тех самых 15-20 учреждений, которые способны давать серьезные результаты? А зачем содержать огромную вузовскую систему, которая насчитывала в 2009 г. порядка 2790 вузов, предлагающих как минимум степень бакалавра, и 297 так называемых докторских исследовательских университетов, в массовом порядке выпускающих обладателей степени Ph.D. [24]?

Ответ на эти вопросы в Америке дается фундаментальный: «большая наука» и большой научно-образовательный комплекс нужны, чтобы приносить «большие результаты». Мысль о том, что несколько эффективных учреждений могут заменить сотни «неэффективных», является при ближайшем рассмотрении формой концептуального редукционизма, не учитывающего огромное число неявных связей в этой огромной системе. Рутинная работа сотен не слишком блестящих лабораторий, институтов и университетов создает тот фон, на котором становятся возможными отдельные прорывы в нескольких блестящих и передовых уреждениях. «Фоновые» ФНИУ и университеты представляют собой потенциал для аутсорсинга, площадки для кадрового роста и наработки опыта. Их четко фиксируемый индивидуальный вклад в общую копилку может казаться незначительным, но без их существования никакие прорывы в научно-исследовательском комплексе были бы невозможны. Более того, американцы уже давно пришли к парадоксальному для российских реформаторов выводу: для того, чтобы быть эффективной, наука должна быть экстенсивной. Принцип редукции, сокращения издержек, предпринимательская логика тут не работают. Американская наука функционирует по принципу «вала» - по такому же принципу, кстати, работала и наука советская. Чтобы давать ощутимый результат, наука должна иметь большой абсолютный размер, выполняя внушительные объемы черновой работы и продуцируя огромное количество опций, ответов, решений и гипотез. Если не будет «вала», то не будет и потенциала для прорыва. Значительные объемы труда и денег при этом просто преобразуются в «теплоту», но эти издержки необходимы. К тому же, американские управленцы никогда особенно и не скрывали того, что финансовые ресурсы не имеют для них чрезмерно большой ценности. Благодаря уникальному положению США на вершине мировой «пищевой цепи», ФРС – практически без угрозы инфляции – может напечатать столько денег, «сколько надо». Об этом не принято говорить прямым текстом, но это подразумевается. Более того, тратя астрономические суммы на свои ИиР, США автоматически получают преимущество перед другими странами мира, которые не могут бесконтрольно утилизовать свой печатный станок и, соответственно, имеют гораздо меньше денег на науку и разработки. Спекулятивное завышение внутренних цен – это фактически один из инструментов конкурентной борьбы с возможными соперниками, поскольку, в виду глобального значения американской экономики, завышенные цены на товары и услуги внутри США непосредственным образом влияют на таковые за их пределами.

Логика функционирования американской сферы ИиР в целом помогает нам лучше понять и предназначение ее университетского сегмента – разумеется, с поправкой на его фундаментальную специализацию. Последний можно сравнить с находящимся в режиме «свободного поиска» «выдвижным щупом» американской сферы ИиР, который пребывает в непрестанном поиске нового знания. Этот специализированный «механизм» познания окружающей нас реальности выдает «на-гора» огромное количество «когнитивного сырья», «просеиваемого» позже другими секторами ИиР на предмет обнаружения практической пользы. Структура и модус операнди университетского сектора организованы таким образом, чтобы поощрять максимально возможное разнообразие направлений научного поиска и широчайший охват исследуемого материала. Именно поэтому в рамках университетской системы институционально поощряются мелкие проекты и малые коллективы, способствующие расширенному производству нового знания в его «мелкозернистой» форме, – не за счет больших проектов, сковывающих (часто надолго) значительные человеческие, материальные и финансовые ресурсы.

Другой важной специфической функцией университетской системы является поддержание в американском социуме благоприятного интеллектуального фона, способствующего превращению этого социума в «общество знания». Это вторая значимая причина, по которой университетскую систему поливают в США «золотым дождем». Здесь понимают, что научно-технический прогресс, на котором зиждится господство Америки, возможен лишь в благоприятной социально-когнитивной среде, а главными «модуляторами» этой последней могут быть лишь университетские кампусы; поддержание в национальном масштабе подобной среды силами одних лишь корпоративных и федеральных лабораторий попросту невозможно. Ведь успешное воспроизводство технологического господства требует определенной совокупности «тонких полей» и «духовных напряжений», возникновение которых на подобных площадках представляется маловероятным в силу закрытости и/или коммерческой направленности проводящихся там исследований и разработок. Для того чтобы быть технологически-успешным, обществу необходимо находиться в соответствующем духовно-психическом состоянии – им должны владеть творческое вдохновение и особая романтика познания. Овеянные духом романтической, почти эзотерической элитарности и одновременно широко открытые обществу, миру и медийной среде, университетские кампусы уникально приспособлены для генерации соответствующего духовно-интеллектуального «напряжения» и трансляции его в передовые страты американского общества. Иными словами, университетская система является в Америке не только непосредственным производителем нового знания, но и важным средообразующим фактором.

Представления российского экспертного сообщества о природе и функциях американской университетской системы, таким образом, довольно существенно искажены. Почему же российские реформаторы вообразили, что университетская система в Америке является основным звеном сферы ИиР? Откуда все эти упрощенческие иллюзии?

Если оставить за скобками отработку идеологического заказа и фактор «верхоглядства», то основной объективной причиной мне представляется крайне неравномерная освещенность университетской и неуниверситетской научно-исследовательской деятельности в медийной среде. Именно университеты являются фасадом и витриной американской науки. Именно в стенах университетов и под их эгидой проводится основная часть «публичных» и открытых для медийного освещения исследований – исследований, о которых нам не дадут забыть ни СМИ, ни научно-исследовательские каналы (Discovery Channel, National Geographic, Animal Planet и т.п.). Это не значит, что в корпоративном и федеральном секторах картина более унылая – не исключено, что там могут происходить существенно более интересные вещи – по крайней мере, с прикладной точки зрения. Только их вам «не покажут», поскольку эти ИиР тесно связаны либо с ВПК и другими базовыми отраслями национального жизнеобеспечения, либо с коммерческими и технологическими тайнами. Соответственно, они в своей массе засекречены и не подлежат широкому медийному освещению. Реформаторы российской науки и образования еще очень мало знают о роли американских НЛ и КЛ типа «Локхид». Иначе бы они не стали развивать недалекие идеи о распылении остатков российского научно-исследовательского ресурса по отечественным университетам, многие из которых еще в недавнем прошлом были в лучшем случае педвузами. Что касается американской университетской системы, то доминирующая роль США в мировой системе разделения труда, их колоссальный экономический и технологический потенциал, чрезвычайно емкий внутренний рынок и – не в последнюю очередь – исправно работающий печатный станок ФРС в совокупности  дали возможность превратить этот сектор в огромный, ни с чем не сравнимый по большинству показателей (объем вкладываемых средств и исследовательской работы, разнообразие проектов и глобальный характер большой их части) научно-образовательный «цветник», который не только поддерживает на высочайшем уровне медийный образ американской науки в мире, но и способствует культивации здесь «духа» научно-технологического и когнитивного прогресса, что, в свою очередь, оказывает влияние на всю сферу ИиР, в значительной части расположенную за пределами университетских кампусов. А покуда «цветник» пленяет внешних наблюдателей обворожительностью запаха и изобилием разнообразных соцветий, группа национальных центров и сотрудничающих с Пентагоном корпоративных лабораторий держит оборону и безопасность. По существу, общая картина в американской сфере ИиР довольно схожа с той, что имела место в Советском Союзе – особенно по части того, где и как ковался в СССР оборонный щит. Успехи советских университетов были, конечно, куда как скромнее, но в Советском Союзе, как и в США, гнездилась большая и самодостаточная наука, которая не зависела от рыночной конъюнктуры и колебаний биржевых котировок.

Существенный перекос внимания российских экспертов в пользу университетов отражает, таким образом, перекос в сторону большего отражения деятельности университетов и фундаментальной науки мировыми масс-медиа. Да и личные представления о состоянии американской сферы ИиР у реформистски настроенных российских экспертов (из тех, конечно, кто бывал в Америке и погружался на какое-то время в жизнь ее кампусов) ограничиваются, как правило, университетами. Не будут же их водить по секретным лабораториям. Именно недоступность и закрытость корпоративного и федерального секторов американской сферы ИиР и стимулировали развитие в коллективном сознании российского «реформаторского сообщества» очередной упрощенческой иллюзии, что американская и вообще западная наука «едет» преимущественно «на университетах».

Подведу черту: американская университетская система в целом и университетская наука в частности представляют собой большой интеллектуально-когнитивный «цветник», поливаемый дождем из ассигнаций, штампуемых на станке ФРС. В функциональном смысле это огромная и уникальная в своем роде «фабрика» для расширенного производства колоссальных объемов «мелко расфасованного» знания, выполняющего роль когнитивной «руды» для секторов прикладной науки и разработок. Одновременно это еще и средообразующий фактор, генератор общенационального интеллектуального поля. Большая часть знания, «вырабатываемого» университетской системой, непригодна для немедленного «усвоения» вышеупомянутыми секторами и «откладывается» в долговременный «запас». Лишь крупицы инкорпорируются сферой разработок и участвуют в апгрейде современного технологического уклада. Таким образом, университетскую науку никак нельзя охарактеризовать как нацеленную на разработку и внедрение новых технологий индустрию. Вне еще большего размера системы ИиР, подразумевающей наличие национальных лабораторий и мощной, диверсифицированной, заинтересованной в технологических инновациях промышленности, вузовский сегмент американской науки нефункционален и едва ли способен к демонстрации тех своих блестящих сторон, которые он показывает нам сегодня. Попытка «зацентрить» сферу ИиР преимущественно на университеты, как то предлагают или подразумевают некоторые члены российского экспертного сообщества, была бы попыткой создания чего-то небывалого, в самой Америке не существующего и существовать не способного. Такая система не сможет успешно функционировать в условиях вообще любой большой страны, претендующей на существенную роль в мировой геополитике и международном разделении труда. Можно сказать и жестче: в идейном плане это концептуальный самопал, очередная неудачная попытка «заклинателей реформы» постигнуть «магию белого человека». Реализация планов по практическому применению этой «магии» может привести лишь к дальнейшей деградации и без того обескровленного научно-исследовательского потенциала России.

В связи со всем вышесказанным реформаторам российской науки и вузовской системы необходимо прийти к полному осознанию крайне важного обстоятельства, которое, возможно, еще не осознается ими в достаточной мере: и американский научно-образовательный комплекс в целом и американский университетский сектор в частности принципиально избыточны и, соответственно, сверхзатратны. Смысл существования этой огромной фабрики, по сути дела, состоит в обеспечении объемов «выработки». Размер и мощь американской университетской науки, как всей сферы ИиР, тесно связаны с особым местом США в мировой системе разделения труда и ее уникальными финансовыми возможностями. Потянуть сравнимый по размеру комплекс может или изначально очень мощное и богатое государство, вроде Соединенных Штатов, или же страна, очень серьезно нацеленная на то, чтобы стать великой научно-технологической державой (например, Китай). Иными словами, для содержания такого комплекса нужны изобилие денег, щедрость и/или решимость, а в случае РФ – еще и готовность наступить на горло правящему классу в его страстном стремлении к сверхобогащению любой ценой. Если же денег и, в особенности, желания и воли (ибо деньги – продукт существенно менее дефицитный) нет, а целью является имитационный пиар или какие-то ситуационные соображения, то нет смысла и ввязываться в эту затею. Непродуманная и непоследовательная политика обойдется еще дороже.

Надо отметить, что складывающаяся в сфере российской научной политики ситуация достаточно противоречива. Российская Федерация в лице президента Путина только еще надеется увеличить расходы на науку до 2,5% ВВП, причем «Путин не уточнил, к какому именно году планируется такое повышение» [25]. Само по себе желание похвально, да и усилия, в общем, заметны. К концу мая 2012 г.  расходы на науку составили 323 млрд руб. или 0,6% ВВП, в то время как в федеральном бюджете 2011 г. расходы на науку были заложены на уровне 227,8 млрд. руб. или 0,4% [26]. Хотя суета пока идет вокруг показателей, характеризующих РФ как развивающуюся страну второго дивизиона (например, согласно данным NSF за 2009 г., Тунис истратил на ИиР 1,21%, Иран – 0,79%, Малайзия – 0,64%, Морокко – 0,6%, а Пакистан – 0,46% своих ВВП), технически «надежды Путина» вполне осуществимы, поскольку рядом в формате бегущей строки появляются другие цифры. «За полгода из России вывезли $43,4 млрд., – констатировало 4 июля 2012 г. Информационное агентство “Финмаркет”. – Большая часть этой суммы пришлась на первый квартал – $33,9 млрд» [27]. Вот вам и средства на дофинансирование науки. Но дальше все плохо, потому что речь заходит о доходах паразитической верхушки российского «люмпен-элитариата» и необходимости существенного изменения социально-экономической политики, которое маловероятно в силу того, что ни на какие серьезные изменения существующей модели данный «класс» не пойдет.  Впрочем, даже выход на искомые 2,5% знаменует собой лишь относительный успех. Ведь помимо относительных показателей есть еще и абсолютные, хотя для удобства их опять-таки можно выразить в форме относительных. В 2009 г. российские затраты на ИиР составляли 8,3% от американских [10]. В 2011 они составили 8,2% [5]. Можно умножить этот показатель на три или даже на четыре (Путин говорит о достижении уровня 1,8% ВВП к 2015 г.). Но это все равно довольно мало для страны, которая после добровольной капитуляции 1991 г., собственноручного расчленения своей территории, населения и ресурсов и эффективной дезактивацией своего научно-технологического потенциала ухитрилась не только не стать союзником США, но еще и продолжает изображать из себя если не противника, то геополитического соперника этой сверхдержавы. Кроме того, не следует забывать, что за последние два с лишним десятка лет в РФ почти полностью разрушена научная и околонаучная инфраструктура. Та же ее часть, что избежала разрушения, полностью морально устарела. Соответственно, даже если финансировать науку ударными темпами, львиная часть средств в течение ближайшего десятилетия будет уходить на восстановление инфраструтктуры, а не на научную работу, как в США и других развитых и динамично-развивающихся странах. Поэтому разрыв между РФ и развитой (и даже отчасти развивающейся!) частью мира неизбежно будет увеличиваться – если, конечно, не принять мер совсем уж мобилизационного характера. Но это, разумеется, несбыточные пожелания, поскольку закачиванием огромных средств в разного рода статусные пустышки типа олимпиады в Сочи и чемпионата мира по футболу руководство РФ уже достаточно красноречиво показало, где лежат его приоритеты.

В связи с этим вновь во весь рост встает главный вопрос: следует ли переводить российскую науку на университетские рельсы? Я постарался показать, что в отношении перспектив развития университетской системы в России питаются совершенно неоправданные надежды, и подпитываются они неадекватными представлениями о природе и потенциале американской университетской системы. Но есть еще одно соображение – стоимость реформы. В РФ не хватает денег «просто» на модернизацию и развитие науки, которая пребывает в состоянии, близком к кризисному. Зачем усугублять проблему, радикально меняя соотношения внутри научно-образовательного комплекса? Ведь на то, чтобы «переместить» основную часть научного потенциала из системы РАН в вузы, тоже нужны средства – и немалые. Это совершенно лишние, ненужные в данной ситуации растраты, которые, к тому же, будут неизбежно усугублены непрямыми потерями от подобного перемещения. В большинстве российских вузов нет ни научной инфраструктуры, ни опыта управления НИР, ни традиции ее проведения на достаточно высоком уровне.

Кроме того, значительная, если не большая, часть вузовского комплекса РФ поражена коррупцией. Вузы активно профанируют постдипломное образование – они создали, по выражению одного из исследователей этой темы Е.В.Семенова, «два раздувшихся мыльных пузыря в виде выродившихся аспирантуры и докторантуры» [28]. В июне 2007 г. ЮНЕСКО, например, опубликовала доклад о масштабах коррупции в сфере образования в мире, в котором ситуация в России была оценена как «значительно ухудшившаяся», и констатировалось, что российские вузы ежегодно получают взяток на 520 млн. долларов. «Немалая их часть, считают независимые эксперты, идет на покупку кандидатских и докторских диссертаций» [29]. А аспирантура и докторантура, между прочим, это – важный компонент сферы исследований и разработок. По средневзвешенным экспертным оценкам, оборот коррупционных денежных средств во всем российском образовании составляет порядка 5.5 млрд. долларов, при этом, по данным ДЭБ МВД России, только на этапе поступления в вузы масштабы коррупции составляют до 1.5 млрд. долларов. Столько же тратится в совокупности учащимися каждый год на коррупционные платежи для поддержания их статуса в российских вузах [30]. Степень коррумпированности вузовского образования хорошо выявляется на стадии преддипломного образования. В Российской Федерации, по данным Рособрнадзора, ежегодно покупается до 500 тыс. дипломов о высшем образовании, в том числе около 100 тыс. с так называемой «проводкой» [30]. Несомненно, в такой атмосфере часть ныне существующего российского потенциала выродится, а часть – просто исчезнет. Какая часть выживет и будет способна давать какие-то результаты – большой вопрос. Но в любом случае это будет лишь часть от ныне существующего целого.

Когда речь заходит о «зарубежном опыте» и эффективности исследовательских университетов, следует также иметь в виду, что в самой Америке ставка на университеты как первое и базовое звено линейной модели инновационного процесса, которую можно представить в виде цепочки, ведущей от фундаментальных исследований к внедрению и коммерциализации нового научного знания в форме инноваций [11; 31; 32], было сделано отнюдь не потому, что университеты представляют собой наиболее эффективную форму организации науки, а по той прозаической причине, что к началу Второй мировой войны в США просто не было развитой системы специализированных научных организаций, на которые могли бы сделать ставку правительство и военное ведомство. Американцам пришлось сделать ставку на университеты, потому что они просто были «под рукой». Однако взявшись за дело с присущей им рациональностью и масштабностью, они создали из того, что было, самую мощную вузовскую систему в мире. Естественно, у них не было другого пути, кроме того, как создать большое количество исследовательских университетов, поскольку специализированные научные организации некоторое время были в Америке в дефиците, а университеты как «точки сборки» присутствовали в каждом штате и часто не в единственном числе. По пути была создана и «откатана» действительно эффективная модель интеграции высшего образования и науки, которую до сих пор не смогли воспроизвести ни Европа, ни Япония [33–35]. Эту модель можно рассматривать как своего рода организационную инновацию [36], однако нельзя подходить к ней «метафизически» как к некоей «истине, данной на все времена». Данная форма возникла исторически, из доступных ресурсов – точно также как исторически, из доступных ресурсов и под влиянием доминирующего среди русских и советских ученых мироощущения возникла еще в 1920-30-х гг. советская система научно-исследовательских институтов, которая также была испытана войной и «обкатана» несколькими десятилетиями противостояния с Западом. Каждый работает с тем, что у него есть, и так, как у него лучше получается.

Возникает вопрос: зачем ломать систему российских академических НИИ, ссылаясь на опыт развитых стран, если в самих развитых странах – в нашем случае, США, – национальные НОК во многом повторяли советский опыт? Различие между США и РФ лишь в том, что американская система национальных лабораторий не находится в таком бедственном положении, как российские НИИ, а университеты принимают значительное (но не исключительное) участие в сфере ИиР. Но бедственное положение системы российских НИИ рукотворно и, следовательно, исправимо, а российские университеты вполне могут быть трансформированы в кластеры смешанной научно-образовательной деятельности и без слома существующей системы организации науки. Проблемы российской науки имеют отношение не столько к «косности», «неэффективности» и «феодализму» РАН – «неэффективным» и «феодальным» является все российское государство (и РАН при этом явно не тянет на главную «обитель зла», откуда расползаются по стране «миазмы» «неэффективности» и «феодализма»), сколько к (1) отсутствию у науки субъекта-заказчика и, соответственно, (2) отсутствию связной научной политики и эффективного управления наукой.

Отсутствие же заказчика и эффективного управления, в свою очередь, порождено отсутствием экзистенциальных смыслов: если оставить за чертой приземленные соображения «шкурной утилитарности» (оборона, плохо летающая «Булава» и т.п.), то создается интуитивное впечатление, что российское государство в лице своих эффективных менеджеров не вполне понимает, зачем ему нужна наука. Для того чтобы улучшить показатели публикационной активности в БД Web of Science до 2,44% [37]? Кстати, а почему тогда ничего не говорится о повышении цитируемости? Ведь этот показатель, пожалуй, даже важнее в смысле оценки вклада российской науки в мировую. Хотя что уж там говорить о науке, если, судя по поведению части «правящего класса», ему трудно даются ответы на куда более фундаментальные вопросы экзистенциального характера – например, для чего существует страна и воспроизводится (если воспроизводится!) народ или для чего дается человеку его жизнь.

Впрочем, довольно лирики – вернемся к нашим академикам. Спору нет, я готов признать, что дело клином на РАН, разумеется, не сошлось. Бразды непосредственного управления существующими в РФ академическими НИИ можно, в конце концов, передать и министерствам, если уж российские управленцы захотят руководить системой максимально похожей на американскую. Боюсь только, что российские министерства вряд ли готовы взять на себя функцию РАН – и они едва ли будут благодарны тому, кто официально выскажет подобную инициативу. Так что, пока не найдены ответы на великие экзистенциальные вопросы, не проще ли оставить в этом секторе все так, как оно уже сложилось исторически?

Структуру российской науки, конечно, следует существенным образом модифицировать, но для этого необязательно ломать устоявшиеся формы. Американцы были достаточно рациональны, чтобы позаимствовать советский опыт, дополнив свою систему исследовательских университетов мощной системой национальных лабораторий и институтов. Почему же нельзя, не ломая уже существующую российскую модель организации науки, просто начать развивать параллельно с ней и в конкуренции с ней еще и систему исследовательских университетов? Одно другому не мешает. Точнее, как показывает опыт Америки, одно без другого невозможно. Именно параллельное развитие, взаимное сотрудничество и свободная конкуренция этих двух форм и должны определять дальнейшее развитие российского научно-образовательного комплекса.

***

Исследование выполнено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект №11-06-00590а).

 

Литература

 

1.              Rudolph, Frederick. 1962. The American College and University: A History. Knopf Press: New York.

2.              Veysey, L. R. 1965. The Emergence of the American University. The University of Chicago Press: Сhicago.

3.              Geiger, Roger. 1986. To Advance Knowledge. Oxford University Press: New York.

4.              Graham, Hugh Davis and Diamond, Nancy. 1997. The Rise of American Research Universities: Elites and Challengers in the Post-War Era. John Hopkins University Press: Baltimore.

5.              OECD (2012), Main Science and Technology Indicators, Vol. 2011/2, OECD Publishing. doi: 10.1787/msti-v2011-2-en-fr.

6.              OECD (2002), Main Science and Technology Indicators, Vol. 2002/2, OECD Publishing. doi: 10.1787/msti-v2002-2-en-fr.

7.              OECD (2004), Main Science and Technology Indicators, Vol. 2003/2, OECD Publishing. doi: 10.1787/msti-v2003-2-en-fr.

8.              OECD (2005), Main Science and Technology Indicators, Vol. 2004/2, OECD Publishing. doi: 10.1787/msti-v2004-2-en-fr.

9.              National Science Foundation. Science and Engineering Indicators 2012: http://www.nsf.gov/statistics/seind12/, Chapter 3. Science and Engineering Labor Force: http://www.nsf.gov/statistics/seind12/pdf/c03.pdf.

10.          National Science Foundation. Science and Engineering Indicators 2012: http://www.nsf.gov/statistics/seind12/, Chapter 4. Research and Development: National Trends and International Comparisons: http://www.nsf.gov/statistics/seind12/pdf/c04.pdf.

11.          Mowery, David C. 1996. The U.S. National Innovation System: Recent Developments in Structure and Knowledge Flows. Report prepared for the OECD meeting on “National Innovatioin Systems”, October 3 1996.

12.          Mowery, David C. (ed.). 1999. An Overview: Change in the structure of innovation process, in U.S. Industry in 2000: Studies in Competitive Performance. Papers presented at a conference held at the National Academy of Sciences in Washington, D.C. on Dec. 8-9, 1997. National Academy Press, D.C. Second printing.

13.          Bush, Vannevar. 1945. Science and Endless Frontier. Washington, D.C.: Office of Scientific Research and Development.

14.          National Science Foundation. Science and Engineering Indicators 2004: http://www.nsf.gov/statistics/seind04/, Chapter 5. Academic Research and Development: http://www.nsf.gov/statistics/seind04/pdf/c05.pdf.

15.          Crow, Michael M., and Christopher Tucker. 2001. The American research university system as America’s de facto technology policy. Science and Public Policy. Volume 28, Number 1, pp. 2-10.

16.          Hacker, Andrew, and Dreifus, Claudia. 2010. Higher Education? How Colleges Are Wasting Our Money and Failing Our Kids – and What We Can Do About It? Times Books.

17.          National Science Foundation. Science and Engineering Indicators 2012: http://www.nsf.gov/statistics/seind12/, Chapter 5. Academic Research and Development: http://www.nsf.gov/statistics/seind12/pdf/c05.pdf.

18.          Mitra, Sramana. Key to Innovation: Universities. // Forbes.com // 04.03.2009 // http://www.forbes.com/2009/04/02/universities-innovation-government-technology-enterprise-tech-universities.html.

19.          The Research Universities Futures Consortium. 2012. The Current Health and Future Well-Being of the American Research University, Report, June 2012, Sponsored by Elsevier.

20.          National Academy of Engineering. 2005. Assessing the Capacity of the U.S. Engineering Research Enterprise. National Academy Press: Washington.

21.          Mansfield, Edwin. 1991. Academic research and industrial innovation. Research Policy, 20:1-12.

22.          Mansfield, Edwin. 1998. Academic research and industrial innovation: An update of empirical findings. Research Policy, 26:773-776.

23.          Сohen, Wesley M., Richard R. Nelson, and John P. Walsh. 2002. Links and impacts: The influence of public research on industrial R&D. Management Science, 48(1), 1-23.

24.          National Center for Education Statistics. 2010. The Carnegie Classification of Institutions of Higher Education, 2010: http://classifications.carnegiefoundation.org/.

25.          Forbes: Путин надеется увеличить расходы на науку до 2,5% ВВП. // 22 мая 2012 г. // http://www.forbes.ru/

26.          «Почему доктор наук получает сегодня столько же, сколько дворник?» // "Российская газета", 23.12.2011: http://www.rg.ru/2011/12/23/nauka.html.

27.          «Нефтедоллары кончились – утекать нечему». Информационное агентство «Финмаркет»// Главные новости, 04 июля 2012 года 20:09// http://finmarket.ru/default.asp.

28.          Семенов Е.В. 2007. Человеческий капитал в советской науке. Альманах «Наука, инновации, образование». Выпуск 2. С. 20-40. Языки славянской культуры: Москва.

29.          Леонов Андрей, Дарья Буянова и Максим Рудометкин. Фальшивый кандидат: В России становится популярной торговля фальшивыми степенями. // Новые Известия // 4 июля 2007 г. // http://www.newizv.ru/print/72184.

30.          Панин В.В. 2010. Аналитический обзор «Коррупция в образовании современной России». // http://www.ozppou.ru/documents/methodical.

31.          Mowery, David C., and N. Rosenberg. 1993. The U.S. National Innovation System. In R.R. Nelson (ed.), Innovations Systems: A Comparative Analysis, Oxford University Press: New York.

32.          Mowery, David C., Richard R. Nelson, Bhaven Sampat, and Arvids Ziedonis. 2003. The Ivory Tower and Industrial Innovation: University-Industry technology Transfer Before and After the Bayh-Dole Act. Stanford University Press: Stanford, CA.

33.          Clark B. 1995. Places of Inquiry. University of California Press.

34.          Feller, I. 1999. The American university system as a performer of basic and applied research. In L. Branscomb, F. Kodama, and R. Florida (eds.) Idustrializing Knowledge: University-Industry Linkages in Japan and the United States. Cambridge, MA: The MIT Press, pp. 65-101.

35.          Odagiri, H. and A. Goto. 1993. The Japanese system system of innovation: Past, present, and future. In R. Nelson (ed.) National Innovation Systems. A Comparative Analysis. Oxford University Press, 76-114.

36.          Игнатов И.И. 2011. Американский исследовательский университет как организационная инновация. Федеральное Интернет-издание «Капитал страны»// http://www.kapital-rus.ru/index.php/articles/article/197177.

37.          Указ Президента РФ от 07.05.2012 №599 «О мерах по реализации государственной политики в области образования и науки».